Текст книги "Пасть дракона"

5

Рабочий день в отряде еще не начался, когда дежурный получил сообщение о находке капитана Колосова и о том, что сам он поехал к чабанам через перевал Акбель. Один. Дежурный тут же позвонил полковнику Соловьеву, затем уже начальнику штаба и начальнику политотдела, и через несколько минут они были в кабинете начальника отряда. Вслед за командованием поспешили в управление и все остальные офицеры. В полевой форме, как и положено при обострении обстановки.

Все ждали команды: «На совещание к начальнику отряда». И она вскоре поступила.

Кабинет полковника Соловьева заполнялся споро, сам же хозяин кабинета продолжал разглядывать карту участка отряда, словно она впервые попалась ему на глаза, и только кивал в ответ на доклады офицеров.

Среднего роста, стройный и подтянутый, с приятной свежестью на лице от спокойного ночного отдыха, полковник Соловьев выглядел моложе своих лет и, как обычно, казался совершенно спокойным, лишь больше привычного сосредоточенным.

Как только Соловьев принял командование отрядом, тут же велел вынести из кабинета все громоздкое и помпезное: кожаные кресла, дубовые стулья с высокими спинками, достойными по вышине и причудливой резьбе тронов, роскошный диван, тоже кожаный, непомерный стол, взамен же попросил только необходимое: небольшой шкаф для одежды, рабочий и приставной столы, нормальные стулья – кабинет стал просторным, и вмещал всех отрядных офицеров. Две вещи остались от прежнего убранства – рельефная карта участка отряда на столе под плексигласом и этажерка с наставлениями и уставами, со статуэткой на ней. Правовые армейские документы под рукой – это удобно, а статуэтка (бегущий пограничник с собакой) урюкового дерева вырезана была местными мастерами еще в тридцатые годы в благодарность за спасение женщин, детей и стариков, которых басмачи согнали на базарную площадь для расправы.

Изменения в кабинете нового начальника многие офицеры восприняли с недоверием и даже осуждением. И дело было не в современной мебели, дело было в боязни, что тот спокойный, свойский, что ли, тон прежнего начальника может вылететь из кабинета вместе с мебелью. Дни, однако же, шли чередой, новый начальник отряда цепко брал в свои руки бразды правления, но вел себя тактично, ни разу не повысил голоса, если же узнавал, что кто-либо из офицеров не сдерживался в беседах с подчиненными, обязательно выговаривал ему.

– Крик – свидетельство слабости командира. Сила его – в убедительности аргументов и в полном владении ситуацией.

Месяц от месяца уважение к полковнику Соловьеву росло, началось даже подражание. Во всем. И в убранстве кабинетов, и в манере держаться – только один кабинет не задело новое веяние: кабинет начальника штаба отряда полковника Степового. Тот громогласно заявил:

– Я привык за десять лет работы к тому, что у меня есть и ничего не стану менять до конца службы.

Трофим Изосимович Степовой, широкой русской кости, к тому же начавший уже тучнеть, казался старше своих лет. Этому еще и способствовала дряблость повидавшего морозы, ветры и жару лица и яркая седина волос. Его уважали в отряде как знатока своего дела, но побаивались его крутого нрава, особенно когда, как поговаривали меж собой офицеры, он «закусывал удила».

– Все в сборе, Павел Петрович. Ждем ваших указаний.

Соловьев потер виски, словно хотел избавиться от головной боли, и признался откровенно:

– Пока сам не знаю, какие давать указания. Но дело, на мой взгляд, очень серьезное. У Студеного родника найдены золотые часы, – Соловьев взял из папки листок с телефонограммой и зачитал текст гравировки на крышке часов. – Вот я и позвал вас всех подумать вместе. Во-первых, нет никакого сомнения, что часы – условный сигнал. Предполагаю, для нарушителя с той стороны. Найдет он часы, пойдет по одному маршруту, не найдет – по другому.

– А наряды наши что, спать будут? КСП, сигнализация, – вопросил Степовой.

– А его и задерживать не стоит. Пусть идет. Передадим его, и пусть берут под наблюдение, пока вся цепь не проявится, – предложил начальник отдела службы.

– Думал я об этом. Хотел даже поговорить с компетентными органами. Заманчиво проследить все его связи, но после прежнего провала операции, вряд ли уместно предлагать подобное. Хотя я согласую этот вопрос. Пока же начнем плясать от наших пограничных обязанностей. Начнем с анализа крайностей: нарушитель не глупее нас, а горы знает лучше. Знает, где у нас нет контрольной полосы, нет сигнализационных устройств. Хотя конечно же мы перейдем на усиленный вариант и более надежно прикроем слабые места, но самая многолюдная охрана вслепую, не мне вам объяснять, не так эффективна, поэтому нужно искать кончик ниточки, чтобы быстро размотать клубок. Начнем с «во-вторых». Что мы, во-вторых, знаем о Муразбекове и о Симонове?

– О Муразбекове читал в формулярах части. Был такой контрабандист, еще и антисоветчик, – ответил полковник Степовой. – Пограничники задержали его. Живым взяли. Но, кажется, он расстрелян по приговору суда.

– Вот видите, «кажется». А нам нужно точно знать, – полковник Соловьев помолчал немного и стал вроде бы советоваться сам с собой. – Капитан Колосов сделал первый шаг, поехав к чабанам через Акбель. Он узнает…

– Один?! Через Акбель?! Запрещено же поодиночке! – взгневился Степовой. – Ему что, жить надоело? Там же на осыпи сбиться знающему, если вдруг заряд или туман, пара пустяков, а он – первый раз! Я спрошу с него!

– Он служил на той заставе, – прервал начальника штаба Муравьев. – Всю срочную день в день.

– Служил? Отчего же, сукин сын, не доложил в беседе? Попомнит он у меня за это. И потом? Срочную. Много воды утекло с тех пор. Забыл небось все на свете. – И к начальнику отряда: – Я так думаю, если даже не свернет шею капитан, все одно много ли проку от политработника в оперативных вопросах? Предлагаю послать к чабанам и Кулибекова. Он-то уж все выяснит, тут я голову на отсечение даю. И еще необходим официальный запрос о Симонове и о Мурзабекове.

– Принимается к исполнению и запрос, и дополнительное задание Кулибекову. Что же касается капитана Колосова, по моему мнению, он поступил верно. Цель, оправдывающая риск. Будем надеяться на лучшее.

Не оправдалась надежда. Что называется, накаркал полковник Степовой беду. Сразу же за перевалом Колосов попал в полосу молочного тумана и слез с седла. Он буквально на ощупь определял твердую тропу и все же сделал пару шагов в сторону – потекли камни под ногами, словно вода зажурчала. Ему бы выпустить повод и распластаться, но он пожалел коня, вот и потекли они вниз вместе, сопротивляясь, оттого еще больше тревожа осыпь и придавая ей динамизм движения. Удар камнями по плечу, затем по голове отрезвил Колосова, он выпустил повод, бросая коня на верную гибель. Но можно ли осуждать себя за это, если ему самому теперь не известно, удастся ли выбраться отсюда живым?

Через него перекатился большой булыжник, и Колосов потерял сознание. К счастью, не надолго. Возврат к реальности, увы, был безрадостным: болело все тело, словно долго и старательно колотили по нему цепами, голова кружилась, и сильно тошнило. Впору помирать. Ничего не хотелось делать ради своего спасения. Так и лежал бы, если бы не долг. Сыну он нужен. Живой и здоровый. Да и с часами нужно разбираться. Стало быть, напрягая все силы, постарайся выбраться. Так что, хочется или нет, стискивай всю свою волю в кулак. И вот в тот самый момент, когда в кабинете начальника отряда обсуждались его, капитана Колосова, действия, а затем и план усиления охраны границы, он, выбравшись с великим трудом их плена осыпи, шагал, пошатываясь, словно после доброй попойки, вниз.

Район осыпей он уже миновал, пересек и полосу тумана, и его увидели чабаны той отары, которая замыкала спуск в нижние долины. Один из чабанов, подняв его на луку седла, поскакал во весь дух к бригадиру, где находилась рация и куда недавно приехал грузовик, сделавший последний рейс с чабанскими пожитками. Не дай аллах, чтобы он успел разгрузиться и уехать в Джаланты.

Едва успел чабан. Шофер уже допивал кису кумыса перед дорогой, а увидев безвольного Колосова, запричитал:

– Ой-бой! Хорошо, что кумыс согласился выпить. Теперь, слава Аллаху, быстро доставлю в больницу. Вот сюда давай, в кабину.

Чабаны подставили руки и плечи Колосову, аккуратно ставя его на землю, затем медленно повели к машине, но их остановил вышедший из юрты аксакал.

– Погодите.

Старый чабан посмотрел, оттянув веки, зрачки Колосова и покачал головой. Пояснил Колосову:

– Мало-мало лечить буду. Если не лечить сейчас, потом совсем плохо будет.

Вернувшись в юрту, аксакал вынес тонкую волосяную веревку, туго обвязал одним концом голову Колосова, сделав несколько петель, потом приказал чабанам.

– Держите! Крепче держите!

Джигиты уверенно, видимо, не первый раз приходилось им делать подобное, обхватили голову капитана, создав как бы упор веревке, аксакал же, сделав несколько шагов, сильно натянул ее, потом, резко ударил по ней посохом со всей силы – голова Колосова отозвалась чугунным звоном.

– Терпи, аскер.

Еще раз ударил аксакал по веревке, еще и еще – боль пронзила голову, и Колосов потерял сознание.

– Теперь, слава Аллаху, можно везти, – распорядился аксакал. – Теперь быстро сядет в седло.

Вот так выбил из человека память и – доволен…

А из юрты уже передавали в колхозный радиоузел сообщение о случившемся, и, естественно, через несколько минут прозвенел звонок в кабинете начальника отряда, прервавший распоряжения полковника о том, на какие заставы и сколько людей нужно теперь же отправить. Соловьев взял трубку и изменился в лице. Напружинился. Потом отмяк. Ответил позвонившему:

– Спасибо за информацию и за помощь. Большое спасибо, – и к собравшимся: – Капитан Колосов угодил в осыпь. В сильном тумане. Жив. Его везут в районную больницу.

Молчание в кабинете. Трудное молчание. Нарушил его недовольный басок Степового.

– Говорил я, куда его черти понесли! Выбыл из строя в такой обстановке, когда каждый человек на вес золота. Да коня еще угробил. Мороки сколько списывать его.

– Списание – забота тыла. Он займется этим, как стабилизируется обстановка. Сейчас продолжим разговор по сути вопроса.

Через четверть часа совещание закончилось вопросом начальника отряда:

– Всем все ясно?

– Так точно.

– Тогда – действуйте.

В кабинете остались лишь Степовой с Муравьевым. Молчали. Как молчит природа пред грозной бурей… И в самом деле, Муравьев собирался резко высказаться по оценкам начальника штаба действиям политработника, но хозяин кабинета, предвидя это, опередил его:

– Давайте оценим однозначно: действия Колосова есть фактор положительный. Во-первых, смелость, с какой он взял ответственность на себя. Во-вторых, мужество, какое он проявил, оказавшись в критическом положении, – и после малой паузы. – Поезжайте-ка вы, Михаил Васильевич, к Колосову. Я – к капитану Серову. Вам, Трофим Изяславович, оставаться в штабе. Держите все нити взаимодействия в своих руках.

Зашевелился отряд. Одна за другой уходили машины в горы, и Степовой, чтобы скрыть свою обиду и свой душевный непокой, сам провожал их в трудный путь. С тех пор как Степовой (тогда еще майор) принял штаб, ни разу не было такого, чтобы ему отводилось место не в самой горячей точке, ибо он лучше всех знал участок отряда, имел солидный опыт оперативной работы, а вот сегодня ему суждено лишь провожать людей на передовую.

Стих гул машин, в гарнизоне вновь стало тихо и покойно, и только ему, Степовому, не хотелось ни покоя, ни тишины – вообще ничего, кроме ясного ответа на самый важный вопрос: почему командир оставил его в гарнизоне? Выходит, ему уже не доверяют. Но почему? Пусть у него с командиром, да и с комиссаром, разный взгляд на отношение к подчиненным, но не может он, Степовой, с первых дней службы приученный точно выполнять уставы, под старость идти с ними вразрез. А они, командир и комиссар, именно этого хотят. Сами часто поступают не по букве устава и его, Степового, старого служаку, туда же тянут. Не выйдет! Он, Степовой, смыслит в службе не меньше Муравьева, да если брать по большому свету, то и самого начальника отряда.

Лелея обиду, полковник Степовой, сам того не замечая, шагал не той, свойственной ему твердой походкой, какой ходят обычно «строевики», а шаркал ногами, словно после долгой и тяжелой дороги. Стройные пирамидальные тополя, развесистые клены и карагачи по-осеннему грустно шелестели листвой, и этот шелест как бы вплетался в душевное состояние полковника, усиливая его грусть и обиду. Ту самую обиду, которая поджидает почти каждого человека на закате карьеры, когда становится он обузным для более молодых и, стало быть, более энергичных и более тщеславных.

Он и сам не был лишен тщеславия, усиленного деревенской настырностью. Трошки проломную мужицкую мудрость познал с малолетства, и как подрос, попер по жизни нахрапом: добывал мясо в непролазных камышах, рыбу в буйных водах Ямка, оставляя от промысла на кусок хлеба и на ту же, что у отца, легкую одежонку. Весь род Степовых был напорист и крепок, и Трофим унаследовал все это в полной мере от прадедов, дедов и отцов, казаков яицких, только давно забывших о ратной славе предков, а вот он, Трофим, не забыл – в двадцать лет навсегда оставил бударку, на которой чекушил красную рыбу, дедовскую пешню, бравшую двадцативершковый лед с трех-четырех взмахов, подбагорник и пятисаженный багор, позволявший справляться с нелегким подледным ловом; оставил он крутые яры Яика и, взяв с собой нехитрые пожитки, ушел служить на границу.

Попал на Заозерную. Почувствовал себя как дома. Брал следы легко, оттого и попадали в его руки чаще других контрабандисты и перебежчики. Да и в остальном во всем был впереди. В истории заставы фамилия Степового надолго осталась примером добросовестного и умелого исполнения долга, за что был он удостоен ордена Красного Знамени.

А дальше? Разве его служба не была примерной? Он, по сути дела, малограмотный парень, пошел в офицерское училище. Его приняли как орденоносца, закрыв глаза на не полную семилетку, вот и пришлось ему день и ночь грызть азы науки – он одолел все преграды, окончив училище на отлично. Сколько километров границы отмерил он с той поры, когда надел лейтенантские погоны?! Сколько бессонных ночей провел в пограничных нарядах или за схемами участков заставы, потом комендатуры, отряда?! Разве мало от него потребовалось сил, чтобы, преодолевая все невзгоды, выполнять безупречно долг пограничника?! И вот теперь, после ухабистых пограничных дорог, ему не стали доверять. Нельзя же перечеркивать крест-накрест целую жизнь человека, отдавшего границе молодость и здоровье.

Шагая с этими думами по аллее к штабу отряда мимо подразделений, Степовой даже не предполагал как дежурные и дневальные наспех прибирали в сушилках, заправляли шинели на вешалках до идеальной ровности и с опаской прислушивались к шагам начальника штаба: вдруг повернет он к казарме – тогда держись! Мастерски умел Степовой снимать, как говорили солдаты, стружку со всех, с отделенных, взводный, ротных командиров, с дежурных, дневальных и даже с гражданских, работающих на складах, в котельной и на других хозяйственных объектах.

Увы, сейчас полковнику Степовому было не до придирчивых обходов, он шагал вконец раздосадованный, он горячо полемизировал мысленно с Соловьевым и Муравьевым и даже со своей женой, которая как-то в ответ на его сетование, что молодежь нынче пошла ленивая и неуважительная, ответила:

– Знаешь, Троша, как седая зима не злится, каким толстым льдом ни сковывает реки, не сдержать ей вешних вод. Всему свое время, дорогой. Право же, смешно сегодня надевать обмотки на солдат. Они привыкли к модным туфлям.

Тогда Степовой ответил жене, что ничего она не смыслит в военном деле и лишь по своей женской слабости потакает молодежи, как и своим детям, а армия, тем более пограничные войска, – не детский сад, тут все должно быть построено на приказе. Он и сейчас стоял на своем. Зима, лед, вешние воды – какая пустяковина. Устав! И только устав! Все в нем предусмотрено: и зима, и вешние воды.

Но как бы ни упрямился Степовой, у него нет-нет да и проскальзывали трезвые мысли. Ведь кто-кто, а Ольга, жена его, худого ему не желает. Прошла с ним от Амура, Памира до Алтая. Повидала немало, немало и испытала. К тому же – патриотка: ходила за три километра учить детей в сельской школе, не от нужды, а по долгу учителя.

Постепенно его мысли повернули на путь воспоминаний о семейной жизни, и он, будто наяву, испытывал те волнения за жену, когда она задерживалась в школе. Вскакивал, бывало, на коня, прихватывая заводного, и мчался в школу. А потом они ехали радом и смеялись над его страхом. И он не обижался на Ольгу, прощал ей, хотя и она, и он знали, что не так спокойно в приграничье, и его опасения не беспочвенны.

Вроде бы ничего утешительного не было в тех воспоминаниях, однако они взбодрили Степового, он обрел привычную походку. В кабинет вошел уверенно, словно никаких сомнений у него не было вовсе, и, устроившись в мягком кресле, машинально, как каждое утро, нажал кнопку звонка, вызывая дежурного, чтобы дать ему указания.

6

Как только майор Кулибеков получил по телефону новое задание, сразу же велел водителю готовить машину для долгой дороги. Он знал, что без полных баков в предгорье нечего делать, ибо не так-то легко будет найти Али Абенова, который не ходит торными тропам, и пока не осели юрты на новых местах, не вдруг укажут ему место, которое облюбовал старый чабан. Мог бы, конечно, Кулибеков поговорить и с другими аксакалами, но от этого легкого пути он отказался. Доверять он им доверял, но резонно считал, что любая операция пойдет успешней, если о ней будет знать как можно меньше людей. К тому же никто, кроме Али, не сможет дать более полных сведений о Мурзабекове и Симонове.

Все так и вышло, как предполагал майор Кулибеков, – в первой же юрте ему ответили неопределенно:

– Али-ага хоть и стар, но непоседа. В его юрте всегда зеленый пол.

Вместе они пытались определить, где может разбить свой стан Али Абенов, вроде бы верно определили, но Али в том месте не оказалось, и Кулибекову пришлось трястись в «козлике» по бездорожью. Только к вечеру разыскал он Абенова в удивительно уютном месте. Крутой расщелок, где установил Али с подпасками юрту, расширяясь, становился раскидистой долиной, которую пересекал ручеек. Трава высокая, даже в колесах легковушки путается – хватит ее овцам на много дней. Да и склоны пологие, тоже травные. Выходит, до самой зимовки Али отсюда может не сниматься, а отару нагуляет еще больше, чтобы легче ей было перенести зимнее малокормие.

Встречать машину выбежала свора длинноногих поджарых волкодавов и со злобным лаем бросилась на колеса, стараясь вцепиться в них, но тут же отлетали собаки в сторону; иной псина, не удержавшись, тыкался мордой в траву, но вскочив, с еще большей злостью накидывался на колеса, задыхаясь злобой: явно виня их в только что случившейся неловкости.

Окрик Абенова, и собаки, сразу же успокоившись, побрели к отаре, больше не обращая внимания на «газик», подруливший к самой юрте.

– Здравствуй, джигиты, – радушно пожимал руки гостям Али. – Как дорога? Не утомила?

Старик был высок, сутуловат и худощав. Не вид довольно крепкий. Его не старили ни седая клинышком борода, ни глубокие морщины на лице, ни нависшие над глазами длинные, тоже седые, широкие брови. Может, потому, что лицо его было гордое и покойное, ибо находился он при своем любимом деле, полный привычных забот, без которых жизнь его стала бы вовсе пустой.

Хозяин повел гостей к костру, у которого сидели его помощники, молодые чабаны. Они почтительно встали, приложив руки к сердцам: Есета Кулибекова и его водителя они знали и рады были приветствовать их. Самый молодой сбегал в юрту, принес шкуру жеребчика и положил ее поверх кошмы – получилось почетное место, на которое усадили майора. Али принялся разливать кумыс по пиалам, процеживая его через воздух. Первую пиалу – почетному гостю.

– Давно не сидел с тобой, сынок. Ой, как давно. Забывать, что ли, стал старика?

– Что вы, Али-ага, – ответил Кулибеков, принимая пиалу. – Дорога никак не выпадала сюда. Да и найти вас трудно. Как иголку в скирде сена.

– Э-э, Есет, не те слова, – не принял наивное объяснение аксакал и, разглаживая бороду, изрек: – Если нитка не порвалась, от иглы она не отстанет.

Чабаны заулыбались, одобряя меткий упрек аксакала. Они поняли, что теперь начнет он говорить о мудрости жизни, понял это и Кулибеков, но это не входило в его планы, ему нужно было поскорее узнать все о Мурзабекове и Симонове, а это можно сделать, повернув старика на разговор о прошлых его заслугах перед пограничниками.

– У стражей границы, Али-ага, крепкая память. Может, кто из молодых не знает о джигите Али, комотрядовце Али, но мы-то знаем. Один копай-город чего стоит.

Знал Кулибеков, что старый чабан любит вспоминать о том поистине героическом случае, что вот и сейчас не удержится, чтобы не рассказать молодым помощникам о своей смелости. Али положил в костер несколько сухих сучьев арчи, потом посмотрел на Кулибекова тем взглядом, который ясно говорил, что если знаешь, то помалкивай, а вот они, молодые, пусть послушают, как раньше джигиты помогали пограничникам.

– Не очень далеко отсюда это произошло, меньше дня пути на журге. В тех самых саксаульниках, которые Падуном называются. Сухо было в тот год. Ни дождинки. Джут настоящий. Скот валился. А людей закордонная банда била.

Кулибеков по формулярам части и из рассказов стариков знал о том тревожном времени. У самой границе зверствовала банда в сто сабель, и начальник заставы, имевший под началом всего лишь пару десятков бойцов, никак не мог ликвидировать ее. Банда ловко уходила от засад, будто имела глаза и уши далеко впереди себя. И тогда начальник заставы позвал Али Абенова, который один из первых вступил в отряд добровольных помощников пограничникам. Он был авторитетным среди молодых джигитов, и за ним потянулись многие. Вот и позвал начальник заставы Абенова, чтобы с его помощью сплотить комотрядовцев и нацелить их на разгром банды.

Выслушав просьбу начальника заставы, Али ничего не пообещал. Он изрек только мудрость народную:

– Против волков идти, лисой нужно быть. Со степью посоветуюсь, тогда скажу свое слово.

Абенов ускакал в предгорье, а утром, чуть свет, примчался на заставу и, спорхнув с седла, принялся торопить дежурного, чтобы тот немедленно поднял начальника заставы. Лицо его, вспотевшее и раскрасневшееся не столько от быстрой скачки, сколько от возбуждения, светилось, ибо прискакал он с доброй вестью, а в карих быстрых глазах плескались озорство и лихость.

Вышел начальник заставы, Али не стал ждать приглашения в канцелярию, а тут же, во дворе, выпалил:

– Бандит в копай-город тащить надо. Я – утащу. У летовок. Вам стрелять нужно будет метко.

Начальник заставы не сразу сообразил, насколько выгодно предложение Али. Он конечно же знал, что копай-город – жилища сусликов, которые в предгорной степи живут целыми колониями, роя столько нор, что под землей образуются большущие пустоты, опасные не только всадникам, но и пешеходам. Колонии сусликов все стараются объезжать и даже обходить стороной, и чего ради банда полезет на рожон? Не глупцы же они. Об этом и сказал Али Абенову начальник заставы. А тот в ответ:

– Ночью кто видит копай? Я один знать буду. Скакать буду.

Ловко. Залети банда на полном галопе в копай-город, не вдруг осадит коней. Тогда такое начнется – уму непостижимо. Хоть голыми руками банду бери. Но пулеметом угостить еще лучше. Поняв это, начальник заставы буквально схватил Абенова за рукав старенького чапана и потащил в канцелярию. Распахнув черные шторки, закрывавшие оперативную карту участка заставы, показал, где по его данным находится банда, готовая к новому переходу через границу, а смекалистый джигит, который уже умел читать карту, ткнул пальцем в желтое пятно, обозначавшее широкую песчаную котловину, поросшую мелким саксаульником, и сказал:

– Вот здесь копай. Большой копай. Очень большой. Сюда банду приведу. Я скажу курбаши, что кокаскеры ускакали на соседнюю заставу, помочь бой вести, пока они там, возьмем колхозных лошадей и – опять за границу.

Излагая свой план, Али весь сиял радостью предвкушаемого успеха, начальник же заставы на предложенное Абеновым смотрел более трезво, осознавая риск джигита и свою за этот риск ответственность. От плана, столь заманчивого, отказаться он все же не мог, считая это преступным. Высказал лишь сомнение:

– А поверит тебе банда?

Али покачал головой и с обидой посмотрел на начальника заставы.

– Какой бандит не хочет стать богатым и жить вольно за границей? Это говорю я, Али Абенов. Я знаю их. Они пакостливы и трусливы. Они жадные. Я им скажу: вот путь, и они пойдут за мной. Они знают: я знаю путь лучше их. Я им скажу, где колхозный табун. Разве это мало?!

Все еще не решаясь подвергать смертельному риску самого верного помощника, начальник еще раз возразил:

– А ложный бой у соседа с кем? Ты думаешь, бандиты без голов, и нет у них своих ушей?

Абенов в ответ еще больше возмутился:

– Откуда знает?!

В конце концов после еще нескольких пререкания начальник заставы согласился отпустить Абенова в банду.

Рассказывая теперь об этом у мирного чабанского костра, седовласый Али, умудренный уже жизнью, но не потерявший юмора, не стеснялся сгущать краски, и знакомство его с бандитами получилось настолько занимательно, что молодые слушатели не могли удержаться от одобрительных возгласов и ответных шуток.

– Прикинулся я таким жадюгой, что ради наживы готов родную мать располосовать саблей, – старик выпятил впалую грудь, приосанился, стремясь показать, каким он был тогда удальцом, но вид получился довольно неказистым. Все невольно улыбнулись, а один из подпасков позволил себе зубоскальство:

– Усы – во! Грудь колесом! Саблюка аж по земле волочится…

– Не длинней твоего языка, – отпарировал аксакал и, нисколько не смутившись, продолжил:

– Докладываю ихнему атаману, будто сыт я по горло кокаскерами. Понял, говорю, что поганят они алтайскую землю, землю наших предков. Не могу видеть, как согнанные в колхозы дехкане и чабаны выпрашивают подачки на трудодни. Раньше, говорю, думал, что Советы лучше казаков, а теперь, говорю, понял, что кокаскеры хуже шайтанов. Курбаши ихний, пузатый такой, круглый, как курдючный баран, а голова, что твоя тыква длинная, воткнул в меня глаза и велел своей своре испытать меня, какой я джигит. Налей, велит такому же курдючному барану, как и сам, в мой рог архарий бузы. Что делать? Взял я рог, присел на корточки и выпил без передышки. Все сделал, как велит наш мусульманский обычай.

– Весь рог? – удивленно прервал аксакала подпасок.

– Весь. А как же? Тебе, думаю, непосильно такое. В сытости вырос. А я что? Как пустой бурдюк был. Попало мясо – толкал его в себя сколько дают, бузу подали – тоже туда.

После выпитого хмельного напитка, Абенову приказали стрелять в консервную банку, и он с первого выстрела влепил пулю в самую середину. А потом эту самую баку поставили ему на голову, и атаман, вытащив маузер, отошел на десять шагов.

– Атаман целится, а я улыбаюсь во весь рот.

– С перепугу, наверное? А? – вновь спросил непоседыш.

– Не знаю. Но штаны, помню, сухие остались.

– Промазал курбаши?

– Нет. Бил, шакал, не только в банку, но и гривенник.

В общем, приняла банда джигита Али Абенова, а когда он пообещал привести ее к колхозному табуну, атаман подал ему тяжелую, жирную руку, пожимая которую, Абенов подумал со злорадством: «Ох и влепил бы я тебе пулю между глаз, но ладно, всему свое время. Никуда теперь не уйдешь!» – сам же улыбался, словно наслаждаясь счастливым моментом. Заверил раболепно:

– Каждую кочку в этих местах знаю. Лошадей пас. Проведу, куда прикажете, бай.

Вечером, когда банда, подвыпивши бузы, загомонила, в предгорье послышалась стрельба, и Али, как знаток дел пограничных, пояснил, что теперь «зеленые фуражки» надолго втянутся в перестрелку, и предложил сейчас же захватить табун и увести его за кордон. Он так и сказал:

– Если кокаскеры бой ведут, границу не охраняют. Самое время перейти ее.

– А твоя голова не мякиной набита, – похвалил Абенова атаман и велел седлать коней.

Через несколько минут Али сидел на своем иноходце, закинув за спину винтовку, и вел банду на копай-город. Он мурлыкал песенку о красоте гор, а сердце его тревожно стучало в груди: вдруг раздумает курбаши, определит свой маршрут к табуну? Что тогда? Тогда он, Али, окажется невольным предателем…

Майор Кулибеков знал, что сейчас пойдет разговор о самом главном и самом интересном: как Али зарывался в мягкую землю, когда банда на полном скаку влетела в копай-город, и лошади, проваливаясь в норы, подминали под себя всадников, как засвистели пули пограничников, и он, Али, боялся, что пули могут попасть и в него – майор поглядывал на молодых чабанов, стараясь определить, как они воспринимают рассказ аксакала, не улыбаются ли снисходительно, а если так, то он готов был прийти на помощь Абенову, подтвердив, что именно так действовал храбрый джигит, но, наблюдая за молодыми и слушая рассказ Али, Кулибеков не забывал о главном, ради чего он приехал сюда – о Мурзабекове и Симонове. И тут припомнилось ему, что в один из подобных вечеров у костра Абенов называл и фамилию курбаши. Кажется, Мурзабеков… Первым желанием его было тут же, без промедления, задать вопрос, перебив старика, но Али говорил с таким вдохновением, что у майора не хватило духа исполнить свое намерения, и он, набравшись терпения, продолжал молча слушать аксакала. Теперь вполуха.

«Почему я раньше не вспомнил? А, может, ошибаюсь? Может, не Мурзабеков?»

Когда Али подробно рассказал, как ему вручил именную саблю большой пограничный начальник, и довольный собой замолчал под одобрительное цоканье своих помощников, Кулибеков и задал свой вопрос. В ответ услышал:

– Мурзабеков.

– Мурзабеков, значит? – переспросил майор, и аксакал, поняв, что не любопытства ради задан вопрос, дал ему полную характеристику:

– Властолюбивый шакал. И жадный. Родного брата убил, чтобы не делить с ним власть и золото, – Али грустно вздохнул, словно жалел того бая, но не о нем была его грусть. – Сколько народу сгубил кровопийца! Одному Аллаху известно. Даже жен своих избивал до смерти. Особенно горькая доля досталась Розе.

Старик помолчал немного, не отрывая грустного взгляда от костра, и рассказал о муках своей двоюродной сестры, красавицы, каких, как он сказал, свет не видывал. Длинные черные волосы ее были туги, как камча джигита, а голос звенел в горах, что твой родник на утренней заре. И вот, на горе ей, Мурзабеков приметил горную лань и начал охотиться за ней. В конце концов он предложил за нее огромный калым, что для бурятов было вполне справедливым предложением, и отец Розы согласился, хотя она умоляла его не делать этого, но власть денег оказалась сильней слез и мольбы дочери.