Текст книги "Тени минувших веков. Очерки из цивилизационной истории восточноазиатского кочевого мира"

Образование киданьского государства происходило в условиях серьезного политического, социального, экономического и культурного кризиса (interregnum) в северных регионах Китая. Это и было объективной предпосылкой небывалого усиления киданей. Как писал Е Лунли, «они никогда не искали случаев для ссоры с Центральной равниной в таких больших размерах, как при Тай-цзу». Это связано было, по его мнению, с тем, что «в конце династии Тан все генерал-губернаторства окутала тьма от спустившегося тумана, над пятью горными вершинами воцарился мрак от поднявшейся пыли. Китай превратился в развалины, зал Цзычэнь пришлось перенести в другое место». Как следствие этого, «южные земли оказались отрезанными от северных»! Привычная для дальневосточного мира вертикаль сменилась бицефальным устройством мира: Китай – Ляо. Не трудно заметить, что здесь сказалась не только этно-государственная, но и просто природно-климатическая дихотомия северной и южной половин Китая.

В результате, кочевники отчуждались от китаизированных киданей, а Китай их презирал. В перспективе киданям не находилось места в мире. Как оседлые китайцы, так и кочевые племена в принципе не принимали такую ситуацию, когда в мире могут быть два центра. Для дальневосточного мира, как и для средиземноморско-европейского, характерна «монокультурная» концепция, подразумевающая распространение культуры из одного центра, «строительство» «мира» как «космоса» – порядка на основе культуры метарегиона. Для межплеменных отношений характерны постоянные миграции, военные походы, соперничество, создание и распад союзов племен. Кидани же достаточно искусственно переносили в Степь такую концепцию государственного строительства и межгосударственных отношений, которая характерна для «оседлого» мира и практически только там эффективна. Характерен в этом плане отказ монгольских племен присоединиться к плану Елюй Даши реставрировать киданьскую империю, перенеся ее политический и сакральный центр в западные регионы.

Но связь с Китаем привела и к другой беде. Социальные противоречия киданьского общества наложились на социальные противоречия земледельческих китайских районов. В результате это повело к социальной нестабильности Ляо. Столь же слабыми и по той же причине оказались поселившиеся в Галлии племена вестготов и бургундов, легко сокрушенные более «примитивными» франками.

Кидани проиграли «холодную войну» Китаю. Китайская политика вкупе с другими факторами сыграла свою роль. Происходило элементарное спаивание верхов и низов. Развивались социальная апатия, лень, менялась система ценностей.

Японский историк Тамура Дзицудзо в свое время выделил два больших цикла в истории Евразии: 1) древние империи кочевников засушливой зоны Внутренней Азии (II в. до н.э. – IX в. н.э.): хунну, сяньби, жужани, тюрки, уйгуры; 2) средневековые завоевательные династии из таежной (чжурчжэни, маньчжуры) или степной (кидани, монголы) зоны (X – начало XX в.): Ляо, Цзинь, Юань, Цин. Древние империи взаимодействовали с Китаем на расстоянии, средневековые завоевывали земледельческий Юг. Но и между ними были отличия. Кидани выступили первыми и Ляо пришлось противостоять сунскому Китаю один на один. Чжурчжэни и монголы в борьбе с Китаем уже постепенно объединяли весь Север.

Подвластные Ляо племена в период агонии империи получили, если воспользоваться мыслью Ж. П. Сартра, наибольшей свободы – свободы выбора между сопротивлением и покорностью. Возникла ситуация «экзистенциального выбора». Имперский философ Конфуций сказал: «Народ можно заставить подчиняться, но нельзя заставить понять, почему». Империя как раз хочет заставить каждого разделить желания, мировоззрения и философию ее элиты и, когда она гибнет, племена и отдельные индивиды воспринимают этот как свой «звездный час».

5. Безмолвствующая культура киданей

Конец II тысячелетия обозначил сам себя в качестве первого этапа складывающегося в глобальном масштабе информационного общества. Действительно, особое значение начинает приобретать распространение информации, которая проникает во все уголки планеты и во все поры человеческого сообщества, резко стимулируя геополитические, макроэкономические и этнокультурные процессы. Однако обратной стороной информационной революции совершенно очевидно является ситуация информационного хаоса. По словам Вальтера Беньямина (1892—1940), в культуре XX века идет борьба народов за право регистрировать свою историю. О новом видении исторического процесса начинают активно говорить новые и старые европейские и азиатские общества (советское марксистское понимание истории, пересмотр истории исследователями из бывших советских республик, осуждение европоцентризма как базовой методологической посылки в странах Азии и Африки и т. д.). В то же время во весь рост встает и проблема аутентичности исторической методологии в отношении древних и древнейших культур. Все формы культур, древних или средневековых (кроме археологических), давно уже изучаются лишь специалистами, историками или филологами на основе прежде всего письменных источников. Однако эти культуры можно образно назвать безмолвствующими, ибо описывающие их тексты прошли достаточно суровую обработку временем, с каждым новым поколением они обрастали все большим количеством комментариев, без которых трудно понять не только ушедшие исторические реалии, но и многие культурные явления того времени. В результате можно говорить, что в ряду множества сложностей и опасностей, сопровождающих работу историка, есть и такая, когда приходится иметь дело с теми фактами из истории и культуры того или иного народа, которые отбирали не столько сами носители этой культуры, сколько их соседи или даже потомки этих соседей. Так складывается по сути ряд образов ушедшей культуры, необходимых на том или ином этапе развития определенным цивилизациям или народам, решающим с их помощью практические проблемы или использующим их для создания своей картины мира.

Сказанное неплохо иллюстрируется на частном примере одного из выдающихся народов средневековой Восточной Азии, – киданей. Они занимали заметное место в истории центральноазиатского региона и сыграли значительную роль в бурных событиях предмонгольского периода, оказав огромное влияние на развитие культуры дальневосточной ойкумены. Киданьские племена не только объединились в рамках самой могущественной державы Восточной Азии того времени и «заставили мир дрожать», но и, используя достижения китайцев и покоренных народов, создали яркую цивилизацию, оказавшую существенное воздействие на эволюцию кочевого мира. Созданная ими империя Ляо, существовавшая более двухсот лет (907—1125), в период наибольшего могущества владела территорией Внутренней и Внешней Монголии и частью Северного Китая, влияла на политику Кореи, северокитайских династий Поздняя Цзинь, Поздняя Хань и Северная Хань (936—972), тангутского государства Западное Ся. В зависимости от нее находились даже южно-китайские царства Уюэ и Южное Тан.

На трактовке характера киданьской культуры и специфики их исторического развития сказалась уже китайская цивилизационная парадигма. Идеи «Поднебесной» (Тянься) и «Срединной» (Чжунго) лежали в основе такого рода иерархии мировых этносов и социумов, которая, с точки зрения китайской мироустроительной доктрины, определяла необходимость и неизбежность их постепенного перехода на «магистральный путь развития». Уже одно то, что кидани попали в число «северных варваров» определяло их как потенциальных врагов цивилизации, которых необходимо «перевоспитывать» или «сдерживать». Сразу появлялся интерес к их внутреннему миру, но этот интерес был предельно прагматичен. Кидани в момент своего появления на сцене дальневосточного «театра» не были важны и тем более нужны для империи в экономическом и культурном плане, во всех смыслах они были реально или потенциально опасны. Нужно учитывать и то, что любая имперская историография традиционно далека от признания равноценности или самобытности другой культуры. Китайская, быть может, особенно, ибо основывалась на очень мощной и перспективной культурной парадигме.

Фактически с момента начала киданьской истории в отношении окружающего мира к киданям выстраивается, и выстраивается на века, одна константа – они рассматриваются как потенциальные разрушители культуры, которым доверять нельзя ни при каких обстоятельствах. Основанияее лежат в противопоставлении цивилизации и ее периферии, в противостоянии оседлых и кочевых народов, а впоследствии и в том, что кидани первыми смогли захватить часть Китая. По словам В. С. Таскина, «этот народ как бы открыл новую страницу в отношениях между Китаем и кочевой степью. Дело в том, что до киданей все вожди враждовавших с Китаем племен либо признавали превосходство китайского императора, либо считали себя равными ему. Киданьский же император Тай-цзун в результате военных побед сам возвел на китайский престол угодного ему императора, который официально признал его отцом, а себя сыном, что выражает, по китайским понятиям, отношения подданного к государю. Другими словами, впервые в своей истории Китай признал чужеземное господство.

Кроме того, если раньше в результате военных поражений Китай соглашался платить унизительную для себя дань, называя последнюю подарками, то возведенный киданями император помимо ежегодного предоставления подарков уступил кочевникам шестнадцать китайских областей. По этому поводу В. П. Васильев в свое время писал: «Это событие имело решительное влияние на дальнейшие происшествия. Допущение инородцев не грабить, а уже властвовать над китайскими городами было пятном, которое стремились смыть все китайские государи. Из-за этого они воевали с киданями, вступили в союз с маньчжурами (т. е. Чжурчжэнями – П. Г.) и против них с монголами, и все это для того, чтобы отдать последним весь Китай. Со своей стороны, обладание китайскими землями должно было произвести великий переворот и между обитателями Монголии: они научились владеть китайскими землями и увидели, что можно этот первый опыт повторить и в более обширных размерах».

Тенденциозное и прагматичное отношение к этносу и его культуре проявилось и в названии народа «цидань», которое было присвоено ему как своего рода программа дальнейшего развития.

Этноним как «имя» отражает и обозначает место того или иного этноса в определенном пространственно – временном континууме («мире»). Чем малочисленнее этнос, тем труднее ему оставаться «свободным», он вынужден строить «добрососедские» отношения с кем-то.

Очень долго в отечественной историографии выражение «китаизация» воспринималось только негативно, как отражение великоханьских настроений, шовинистических по своей сути и ведущих к неизбежной гибели самобытных культур. Разумеется, складывание идеологии в том или ином метарегионе приводило к естественной трансформации «языческих» и «варварских» культур, но так называемая «имперская» ситуация вовсе не подразумевает геноцид. Сам термин «империя» уже нельзя воспринимать внеисторически. Применительно к восточно-азиатскому региону это означает, что под «китаизацией» нужно понимать идущий на всем протяжении существования китайской государственности процесс складывания китаецентричного «мира», символическим образом которого может быть названо «дерево» («один ствол и множество ветвей»). По Сюньцзы, «(люди, живущие) меж четырех морей, подобны одной семье». Дальневосточный регион как «культурно-исторический ареал» был мегасоциумом, состоящий из макро– и микросоциумов (различные государства, народы, племенные союзы, племена и т. д.). Главным здесь было не административное, а духовное взаимодействие. На практике это находило отражение в «даннической системе», идейной основой которой была доктрина «мироустроительной монархии». В рамках этого мира каждый этнос имеет свое определенное место, хотя не исключено и даже обязательно его «движение» в рамках этой сложной системы. Это неплохо иллюстрируется именно киданьской историей.

Старейшей проблемой киданеведения является вопрос о происхождении этнонима «цидань»: китайское ли это обозначение или самоназвание киданей. Сам этноним «цидань» однако не является самоназванием киданей и его необходимо рассматривать в двух планах. Как любой другой, он «родом из прошлого» и его происхождение и первоначальное значение важны прежде всего для самих киданей, но его история является уже достоянием всей восточноазиатской истории и он имел исключительное значение для истории народов Восточной, Центральной и Средней Азии.

Можно предположить, что исходным и этнообразующим элементом является не язык, религия или общность занятий, а именно происхождение. «Единство» происхождения – важнейший параметр «истории» и его необходимо обязательно маркировать. За основу берется такое событие, которое в состоянии отделить предшествующую историю от настоящей. Складывается необходимая для картины «истории» трихотомия – «прошлое», «настоящее», «будущее». Иудейская «история» начинается с «исхода» из Египта, римская – с бегства Энея из Трои, монгольская – с походов Чингис-хана. В начале киданьской этнической «истории» тоже лежат события. Событие, как правило, дает начало «истории», но одновременно ставит задачу достижения ее «конца», каковым будет создание своего «мира» или даже всеобщего. Однако, если у оседлых народов «началом» «истории» является нарушение связи «избранного народа» со своим «богом» («первородный грех»), т. е. нарушение традиции, что и приводит к усилению внутренних противоречий и натиску воинственных соседей извне, то у кочевников «история» носит дисперсный характер: «началом» ее является отделение от других этнических групп как «спасение» или бегство на новую территорию, которая отныне становится «Землей обетованной» (библейский «исход»). Кидани в условиях седентаризации находились на стадии перехода от «горизонтальной» модели истории к «вертикальной», что выглядело в глазах и кочевников, и оседлых народов как двуличность и отсутствие культуры.

В I тыс. н. э. начинают оформляться евразийские «миры» и одним из последствий этого процесса становится четкое обозначение всех известных племен и народов, их наименования составляют своего рода «периодическую таблицу» того или иного густонаселенного метарегиона и отражают наличие и изменение «политического веса» каждого из «элементов». Усиление взаимосвязей между племенами и народами, невиданный прежде размах межкультурного общения, значительный рост миграционных потоков приводили к изменению оценки народа или человека в различных этнокультурных и политических измерениях. Китайская модель «хуа-и» («цивилизованный Китай» и «нецивилизованная» «варварская» периферия) усложняется и «варвары» начинают делиться на «близких», почти «своих» и «далеких» («немирных»).

Это неплохо видно именно из анализа этнонима «цидань». Иероглиф «ци» среди прочих (топливо для гадательного огня, бирка, купчая, как ЦЕ – разлука) имеет и такие важные значения, как «уговор», «договор», «условие», «чувствовать симпатию». Помимо таких значений, как красный цвет, киноварь, иероглиф «дань» означает также «область», «преданный», «искренний». Если суммировать, то получается, что речь идет о территории, которую некие роды (мы не знаем, как называли себя в то время кидани) заняли на основе определенного («искреннего») договора с теми племенами и народностями, которые составляли так называемый китаеязычный регион. Название киданей не связано с самоназванием, а четко прослеживается желание киданей быть частью китайского мира, перейти из внешней зоны во внутреннюю. Кидани впоследствии тоже маркировали окружающие их империю племена. Так, слово «чжурчжэнь» было не самоназванием , а обозначением «непокорного народа». Этот термин может быть назван «термином статуса» (Исаева М. В.). Как любые другие «варвары», кидани в то время еще воспринимали китайскую культуру в качестве образцовой. Может быть, именно поэтому у киданей, в отличие от многих других восточноазиатских и центральноазиатских племен ведущий этноним оказался не связан с наименованием рода вождя (Елюй).

В качестве основы для этнонима в силу сказанного не случайно были избранны именно китайские слова, ибо именно китайский язык в то время был языком восточно-азиатского метарегиона. Логично предположить, что выборочное принятие китайской лексики, прежде всего этнополитической и стало для ранних киданей первой фазой их синизации.

Постепенно кидани приняли этот термин в качестве самоназвания и начали «читать» свое обозначение иначе, благо основа «ци» давала возможность создавать различные семантические графемы со знаками «чжу» (главный, хозяин), «ли» (сила), «да» (большой). Иероглиф «да» (большой, прежде – просто «человек») давал возможность выделять себя из остальной племенной массы, приравнивая себя к «людям» в том смысле, который придавал этому слову китайский язык. Начинается «движение» киданей в рамках восточноазиатской этнополитической системы. Видимо, окончательно термин «цидань» в качестве самоназвания они принимают во второй половине V в.

Однако, если в начале киданьской истории этот этноним был своего рода слоганом и демонстрировал желание киданей и остальных членов дальневосточной «семьи» народов жить во взаимном мире и новом согласии, то постепенно его значение начинает меняться. Сразу надо заметить, что этот факт демонстрирует не только такие естественные процессы, как демографический рост, усложнение социальной структуры и трансформацию киданьского этнического массива из союза кровно-родственных объединений в этно-политический конгломерат. Начинаются процессы усыхания восточно-азиатской степи, многие роды и племена переселяются в лесостепную зону или откочевывают на запад. Кидани получили возможность резкого усиления и воспользовались этим. На культуре это отразится самым прямым образом. Помимо стремительной конвергенции множества субкультур отдельных родов и присоединенных племен начинается достаточно осознанный процесс искусственного строительства новой культуры с ориентацией на китайский образец. Однако в результате появляется два серьезных фактора, которые вступают во взаимное противоречие внутри самой киданьской культуры. Во-первых, на киданьской территории в новой социально-политической ситуации встретились и вынуждены были вести совместную жизнь разделенные ранее в соответствии с природно-климатической дихотомией северной и южной половин Китая носители разных культур – оседлой и кочевой. Во-вторых, усиливается синизация социальных верхов киданьского общества. Естественным следствием этого является то, что традиционные киданьские ценности и формы культуры отходят на задний план и в текстах того времени практически не отражаются. «Ученая» культура ориентируется на строительство нового «мира» и подавляющее большинство населения формирующегося государства становится «безмолвствующим». Можно сказать и о глубоком противоречии между менталитетом рядовых киданей и имперской идеологией. Менталитет как матрица есть совокупность разного рода установок социальной и этнической общности действовать, мыслить, чувствовать и воспринимать мир определенным образом. Он формируется спонтанно, как «естественный» способ когнитивного и аффективного реагирования вовне. На его основе возникает сумма «естественных» чувств, настроений, обычаев, традиций. Идеология же как более «высокий» элемент общественного сознания разрабатывается верхушкой определенной социальной группы или класса и привносится в массы. Здесь всегда присутствует момент интеллектуального и ценностного насилия. Многое зависит от того, насколько совпадают ценностные ориентации основной массы населения и правящей этно-социальной группы. Ценностные ориентации же этнических общностей кристаллизуются, прежде всего, в религиозных верованиях (М. Вебер, Н. А. Бердяев, А. Панарин). В государстве киданей буддизм оказался ближе к традиционным ценностям и менталитету кочевников, тогда как конфуцианство и даосизм были более понятны и привычны для «китайского» сектора. Два «учения» находились в ситуации перманентного конфликта и в этих условиях создать единую идеологическую систему и соответствующую культуру было сложно, если вообще возможно.

Незавершенность перехода от концепций, связанных с военным и политическим преобладанием над окружающим миром, к имперскому миропониманию значительно ослабляла киданьское сообщество не столько перед лицом китайской опасности, сколько опасности со стороны кочевого мира. Кидани ушли от этноцентрической концепции, но «не успели» сформировать новую «мироустроительную» региональную концепцию, между тем «южные земли оказались отрезанными от северных». Более «примитивные» народы и сыграли роковую роль в истории Ляо. К тому же, лучшие пастбища, без которых кидани еще не могли обойтись, находились в неподконтрольной им Степи. Не случайно, как киданьские, так и чжурчжэньские правители постоянно сетовали, что варвары одерживают свои победы, опираясь «на силу коней севера» и «ремесла Китая».

Естественная в этих условиях ситуация информационного хаоса описывалась лишь с точки зрения этно-политических контактов и конфликтов, а информационные сражения и войны внутри культуры авторами как киданьских, так впоследствии и китайских, монгольских и маньчжурских сочинений просто не замечались. В любые переходные периоды из истории «уходит» Сверхъестественное (в данном случае комплекс традиций), а его место занимают политические интриги, социальная борьба, межэтнические столкновения, «столпотворение» «богов» и «языков». Информацию о культуре исследователям последующих столетий в значительной мере придется извлекать с помощью археологических методов, но и археология не «знает» всего.

Необходимо отметить и то, что культура в эйфории от открывшихся перспектив строительства нового «мира» «забывает» свое прошлое, т. е. прежнюю модель культуры. «Забывание» происходит стремительно. Империю создаст род Ила (Елюй). Его приход к власти можно назвать своеобразной революцией, ибо произведенный переворот и особенно социально-политические и административные преобразования Абаоцзи и Дэгуана вызвали протест родовой знати и серию мятежей, в т. ч. даже связанных с родственниками императоров. Эта революция по значимости, видимо, нисколько не уступала перевороту Пипина Короткого, имевшего своим итогом образование империи Каролингов. Елюй Абаоцзи в борьбе за трон существенно помогали выходцы из уйгурского по происхождению рода Сяо. Именно они помогли устранить братьев и дядей императора и тем самым укрепить возможность наследования власти не от брата к брату, а от отца к сыну.

В 926 г. Абаоцзи принял титул Тай-цзу («великий предок», ЛШ 2, 7б) – храмовый титул, который ранее давался только китайским императорам, положившим начало новой династии. Тем самым он отказался от прежней автономии и приравнял свою власть китайской, но пока только приравнял. Однако в следующий период существования государства (982—1074) сложилась новая геополитическая реальность и проявилось иное отношение киданей к себе и своей собственной истории. Это было время складывания уникальной в истории Восточной Азии ситуации «ди го» – двоецарствия. По «Сун шу», «Срединная столица утратила единовластие» (цз. 95), тогда как одной из базовых идей китайской идеологии было: «На небе нет двух солнц, на земле нет двух правителей».

Рядом с древним, исконно китайским «миром», складывается новый, который в соответствии с западной традицией, уже давно и достаточно успешно изучающей этот феномен, можно назвать «pax cidanica» (в противовес «pax sinica») или, по аналогии с феодальными Бургундией, Германией, Англией, Русью, можно назвать «Киданией», т. е территорией, контролируемой киданями. Они в это время уже выступают в роли «мироносцев», которые к тому же оберегают свою «отчизну» от «агрессоров». На смену правителям из прежних родов (Дахэ и др.) приходят Елюевичи. Елюй Абаоцзи «объединил все тридцать шесть иноземных народов». В этом районе сложилась аналогичная китайской модель «цивилизация – варвары», где в качестве культурного центра выступала именно новая империя. Не случайно кидани продолжают сохранять термин «цидань», что, как и в китайской культуре («цинь», «хань»), свидетельствует о совпадении в их сознании понятий «культурный» и «киданьский».

Империя создала свой «мир», став «коренным государством» («бень-го») для своих соседей. Для него характерны замкнутость в политических границах, географическая и климатическая локальность, киданецентризм, т. е. этноцентризм, традиционализм, стабильность и длительность существования, «древность» зарождения, самобытность и оригинальность, уникальность исторического развития, цивилизационно-культурный экспансионизм, привлекательность «имиджа» для других народов, не только «соседних», но и отдаленных, умение «уживаться» с ними, наличие «истинного просвещения», которое способствовало развитию всех форм общественной жизни и, в то же время, являлось для народа «сдерживающей силой» от преступлений, особое значение литературы и письменности, предельная централизация государства и особая сила «верховной власти». Все эти факторы говорят о существовании совершенно новой культурно-идеологической ситуации. Идея «бень-го» становится маркером и новой геополитической реалии. Здесь налицо разрушительный, по словам М. Н. Суровцова, характер китайского влияния на киданей. Кидани еще стремительнее начинают утрачивать особенности своей культуры, что и было «причиной их скорого исчезновения с политического, а затем и с физического горизонтов» (л. 21, 75). Добавим, что новая конструкция в силу указанных причин не могла быть долговечной и не стала арматурой новой культуры, просуществовав к тому же недолго. Китаизация оказалась лишь средством достижения политических целей и к тому же в определенной степени нежелательной даже для верхов общества. Но практически весь мир стал воспринимать их частью Китая. Отсюда, кстати, и пошли такие названия, как «Катай» и «Китай». В сознании людей, знакомых с китайским миром со стороны континента, кидани и Китай слились в одно название «Катай». Даже в Европе «Катай» воспринимался как могучее и агрессивное царство Великого Хана.

К тому же, кидани захватили своеобразный сакральный центр Китая – земли Янь. Трансформация классической ситуации взаимодействия китайского «мира-империи» и степной «полупериферии» (концепция Н. Н. Крадина) приняла катастрофические масштабы.

В результате, кочевники отчуждались от китаизированных киданей, а Китай их презирал. В перспективе киданям не находилось места в мире. Как оседлые китайцы, так и кочевые племена в принципе не принимали такую ситуацию, когда в мире могут быть два центра. Для дальневосточного мира, как и для средиземноморско-европейского, характерна «монокультурная» концепция, подразумевающая распространение культуры из одного центра, «строительство» «мира» как «космоса» – порядка на основе культуры метарегиона. Для межплеменных отношений характерны постоянные миграции, военные походы, соперничество, создание и распад союзов племен. Кидани же достаточно искусственно переносили в Степь такую концепцию государственного строительства и межгосударственных отношений, которая характерна для «оседлого» мира и практически только там эффективна. Монархическая модель общества отодвигает на задний план предка («деда», «прадеда») и государство становится «отчизной». Таковой оно начинает восприниматься и подвластными народами. Император начинает рассматриваться как отец всех и вся (народов, миров, правителей, отдельных людей). «Оборотной стороной», естественно, станет самовластье императоров конца империи. В значительной мере поэтому западно-монгольские племена отказались присоединиться к плану члена императорского дома Елюй Даши реставрировать киданьскую империю, перенеся ее политический и сакральный центр в западные регионы. Это еще одна из причин наличия крайне скудной информации об истории и предельно китаизированной культуре «западных» киданей. В китайской историографии о западных киданях долго сообщали лишь отдельные сведения или, в крайнем случае, использовали энциклопедический жанр «бэнь мо» – краткие заметки о том или ином сюжете.

Налицо также расцвет такой культуры, формулой которой, если так можно выразиться, было сочетание киданьской государственности, конфуцианской учености и буддийской нравственности. Однако три великих Елюевича (Абаоцзи, Дэгуан и Ши-цзун) из всего конфуцианского культурно-идеологического наследия сделали акцент на идее «империи», сведя ее к тому же к феномену личной власти и системе управления. Под «варварством» они уже станут понимать децентрализацию и развал государственной машины. Преодолеть это можно было только с помощью идеи «империи» и интернационального языка, каковым сначала выступал китайский язык, но потом все большую роль начнет играть созданный, фактически искусственный, «киданьский» язык. В итоге идею «translatio imperii sinicorum» сформулировали не сами китайцы, а именно северные «варвары». Если в Европе «translatio imperii romanorum» («возрождение римской империи») проходило после гибели Западной Римской империи, то на Дальнем Востоке «translatio imperii sinicorum» («возрождение китайской империи») проходило при «живой» китайской империи, на Западе внутри оседлого мира, а здесь – практически за его пределами. Западные кидани вообще понесут эту идею в кочевой тюркский мир.

Вдобавок на территории киданей была особая экономическая и этническая ситуация, где «классическая» империя просто не могла существовать. Можно сказать, что именно с киданей, начинается формирование «северного» варианта «империи», что найдет то или иное воплощение в империях Ляо, Цзинь, Юань и Цин. «Южный» вариант некоторое время будет представлен в империях Сун и Южная Сун и частично воспроизведен в империи Мин В целом, можно говорить о том, что киданьское государство занимало определенное место в истории противостояния двух тенденций «мироустроения» – кочевой и оседлой: Ляо (Железная империя) – Цзинь (Золотая) – Юань (Небесная) – Цин (Чистая); Суй – Тан – Сун – Мин. «Цветная» линия полукочевых государственных образований находилась в перманентном конфликте с созвездием оседлых государств, делавших акцент на постоянном возвращении к «древним» традициям и паттернам. Со времени начала «осевого» цикла это был уже второй этап противостояния двух общественно-экономических систем. Первый связан был с постепенным вытеснением индоевропейских номадов из зоны контактов с оседлыми народами, второй – тюркоязычных народов. Можно сказать, что это этап, когда на авансцену выходит конгломерат монголоязычных и тунгусо-маньчжурских народов, начинается именно с киданей. Закончится он разделом Россией и Китаем Центральной Азии на соответствующие сферы влияния в XVIII в.