Текст книги "Портрет леди"

Глава 21

Еще до прибытия в Париж миссис Тачетт определила день отъезда из него – и в середине февраля она направилась на юг. Она не сразу поехала во Флоренцию, а прервала путешествие, чтобы навестить сына в Сан-Ремо на итальянском побережье Средиземного моря. Он коротал там под белым зонтом унылую, но солнечную зиму. Разумеется, Изабелла сопровождала тетю, хотя та со свойственной ей безапелляционностью предложила той и другие возможности.

– Теперь ты, конечно, сама себе хозяйка, – сказала она. – Я не утверждаю, что ты не была ею раньше – но теперь другое дело: богатство служит своего рода защитой, и с деньгами можно делать многое, что подвергали бы критике, будь ты бедной. Ты можешь уезжать и возвращаться, путешествовать одна, жить собственным домом – разумеется, взяв в компаньонки разорившуюся благородную даму в мерзкой кашемировой шали и с крашеными буклями, занимающуюся росписью по бархату. Ты не уверена, что тебе это понравится? Конечно, ты вольна делать все, что тебе угодно, – я хочу, чтобы ты поняла, что ты совершенно свободна. Можешь пригласить в компаньонки мисс Стэкпол – она всех от тебя отвадит. Но, думаю, тебе все же лучше остаться со мной – хотя ты и не обязана. Но я рекомендую тебе принести эту жертву. Конечно, новизна, которая поначалу делала мое общество интересным, уже иссякла, и ты видишь меня такой, какая я и есть – скучная, упрямая и ограниченная старуха.

– Я вовсе не нахожу вас скучной, – улыбнулась Изабелла.

– А упрямой и ограниченной? Я же говорила! – удовлетворенно заключила миссис Тачетт, довольная тем, что доказала свою правоту.

Изабелла осталась с тетей. Несмотря на все свои эксцентричные порывы, она отнюдь не собиралась пренебрегать правилами приличий, а девушка из хорошей семьи, но без единого родственника рядом всегда казалась ей цветком на стебле, лишенном зелени. Действительно, речи миссис Тачетт давно уже не казались ей такими блестящими, как в тот вечер их встречи в Олбани, когда, сидя перед ней в своей мокрой от дождя накидке, она рисовала возможности, которые откроются в Европе молодой особе со вкусом. Но это была вина самой Изабеллы: когда узнала тетю получше, Изабелла с ее живым воображением стала легко предугадывать суждения и чувства своей тетушки, не наделенной такими способностями. В ее предсказуемости было и нечто приятное – вы всегда знали, где ее можно найти, и могли не опасаться непредвиденных встреч и осложнений. Она была прекрасно осведомлена, что происходит в ее владениях, и ее не слишком интересовало то, что там творится на территории соседей. Мало-помалу у Изабеллы зародилось чувство жалости к тетке: было что-то унылое в том, что это человеческое существо имело столь ограниченную «поверхность», открытую контактам с другими людьми. Ничто нежное или ласковое не имело шанса прикрепиться к ней – ни семечко цветка, занесенное ветром, ни старый добрый мох. Другими словами, эта поверхность была не шире лезвия ножа. Однако у Изабеллы имелись основания полагать, что с годами тетушка все больше уступала сентиментальным чувствам и все меньше руководствовалась соображениями собственного удобства – она стала изредка жертвовать ими во имя соображений более низменного порядка, если было возможно извинить это особыми обстоятельствами. Например, она сделала большой крюк, чтобы провести несколько недель со своим больным сыном – ранее же она была тверда как гранит в своем мнении, что, если сыну угодно было ее видеть, ему не возбранялось вспомнить, что в палаццо Кресчентини есть просторные апартаменты, именуемые покоями синьорино Ральфа.

– Я хочу задать вам один вопрос, – сказала Изабелла Ральфу на следующий день после приезда в Сан-Ремо. – Я не раз собиралась спросить у вас это в письме, но не решилась. А когда мы теперь лицом к лицу, мне легче. Скажите, вы знали, что ваш отец оставил мне так много денег?

Ральф выдвинул ноги дальше обычного и еще пристальнее стал смотреть на море.

– Какое имеет значение, моя дорогая Изабелла, знал я или нет? Мой отец был очень упрям.

– То есть, – заключила она, – вы знали.

– Да, он сказал мне; мы даже немного потолковали об этом.

– Для чего он это сделал? – быстро спросила она.

– Ну… скажем, на память.

– Его приязнь ко мне была чрезмерна.

– Мы все любим вас так же сильно.

– Если бы я так думала, то была бы очень несчастна. К счастью, я в это не верю. Я хочу, чтобы ко мне относились по справедливости, вот и все.

– Справедливость по отношению к прелестному существу – это слишком ненатуральное требование.

– Я вовсе не прелестное существо. Как вы можете называть меня так, когда я задаю такие ужасные вопросы? Наверное, вы думаете, что я чересчур чувствительна.

– Я думаю, что вы расстроены, – сказал Ральф.

– Да, расстроена.

– Но чем?

Мгновение она молчала. Потом выпалила:

– Вы думаете, хорошо, что я вдруг стала богатой? Генриетта так не думает.

– К черту Генриетту! – рассердился Ральф. – А я вот этому был бы только рад.

– Так ваш отец сделал это для вашего развлечения?

– Я не согласен с мисс Стэкпол, – перейдя на серьезный тон, сказал Ральф. – Я думаю, хорошо, что у вас теперь есть средства.

Изабелла серьезно взглянула на кузена.

– Вы знаете, что для меня хорошо? Или заботитесь о том, чтобы мне было хорошо?

– То, что я знаю, находится в прямой связи с тем, о чем я забочусь. Я знаю, что безусловно было бы хорошо – перестать вам мучить себя.

– Я думаю, вы хотели сказать другое – перестать мне мучить вас.

– Это вам не удастся – я надежно защищен. Смотрите на вещи проще. Не спрашивайте себя слишком часто, что хорошо для вас, а что плохо. Не терзайте все время вашу совесть – она будет звучать, как расстроенное пианино. Поберегите ее для более серьезных случаев. Не старайтесь так рьяно формировать характер – это все равно что до времени пытаться раскрыть бутон розы. Живите естественно, и ваш характер сложится сам собой. Многие вещи в мире хороши для вас, – за редким исключением, и получение наследства не входит в их число, – Ральф остановился и улыбнулся. Изабелла жадно слушала его. – Вы слишком много вопрошаете свою совесть, – добавил молодой человек. – Это неразумно, и многие вещи вы воспринимаете неправильно. Расправьте ваши крылья. Воспарите над землей. В этом нет ничего дурного.

Как я уже сказал, Изабелла слушала крайне напряженно; ее натура была необыкновенно восприимчива.

– Не знаю, отдаете ли вы себе отчет в том, что сейчас говорите. Вы берете на себя огромную ответственность.

– Как вы меня напугали! Но я все же думаю, что я прав, – продолжая улыбаться, сказал Ральф.

– Все равно. То, что вы сказали, очень верно, – продолжала Изабелла. – Точнее и не скажешь. Я слишком поглощена собой – отношусь к жизни как к предписанию врача. Действительно, почему мы должны все время думать, что полезно, а что вредно, – точно пациенты в больничной палате? Зачем мне бояться поступить дурно? Мир же не перевернется от этого?

– Какой благодатный материал для советчика! – ахнул Ральф. – Да вы просто выбиваете у меня почву из-под ног!

Изабелла взглянула на кузена, словно не слыша, хотя она продолжала раздумывать над его словами.

– Я стараюсь больше думать о мире, чем о собственной персоне, но всегда в конце концов возвращаюсь к мыслям о себе. Это потому, что я боюсь. – Голос ее дрогнул, она помолчала и потом продолжала: – Даже не могу сказать, как. Большое состояние – это свобода, и я боюсь ее. Это такая чудесная вещь, надо суметь разумно распорядиться ею. Будет очень стыдно, если я не смогу сделать это как следует! Тут нужно думать и постоянно делать усилия. Я не уверена, что это лучше, чем вовсе не иметь возможностей.

– Человеку слабому, несомненно, не лучше. Для слабого человека попытка избежать презрения – и та едва ли по плечу.

– Почему вы думаете, что я сильная? – спросила Изабелла.

– О, – ответил Ральф, и Изабелла увидела, что он покраснел, – если это не так, тогда я жестоко наказан!

Изабелла была очарована, увидев Средиземноморское побережье воочию – это был «порог» Италии, врата в царство восторгов. Страна, еще не увиденная полностью, еще не овладевшая всеми чувствами Изабеллы, лежала перед ней, как земля обетованная, страна, где жажду прекрасного можно было утолить бесконечным познанием его. Где бы ни прогуливались Изабелла с кузеном – а она сопровождала его в дневных прогулках, – она всегда вглядывалась в морскую даль в том направлении, где лежала Генуя. И все же она была рада остановиться на пороге новых открытий – покой этих недель доставлял ей удовольствие. Эта остановка казалась ей затишьем, мирной интерлюдией перед той воображаемой новой деятельной жизнью, которую она непрестанно живописала себе в весьма драматичном свете своих надежд, опасений, фантазий, амбиций и пристрастий. Как и предсказала мадам Мерль в разговоре с миссис Тачетт, опустив раз-другой руку в карман, Изабелла примирилась с мыслью, что он наполнен ее щедрым дядюшкой, – и это ее поведение только подтвердило, как это часто случалось и раньше, прозорливость вышеупомянутой дамы. Ральф Тачетт похвалил кузину за восприимчивость, то есть за то, как быстро она восприняла намек, являвшийся добрым советом. Возможно, этот совет сыграл решающую роль – во всяком случае, к тому времени как Изабелле пришла пора покинуть Сан-Ремо, она уже привыкла чувствовать себя богатой.

Ее совесть нашла себе местечко среди не слишком многочисленных теснящихся мыслей Изабеллы о себе и уже не мучила так девушку. Со своим новым положением наша героиня теперь связывала тысячи благих намерений. Изабелла просто терялась от обступивших ее бесчисленных видений того, сколько прекрасных вещей она – богатая, умная, независимая девушка, трезво оценивающая свои возможности и понимающая обязанности, – может совершить. Поэтому ей начало казаться, что богатство стало частью ее самой, лучшего, что в ней было; оно придавало ей в своих глазах важности и даже оделяло некоей идеальной красотой. Чем оно делало ее в глазах остальных – это другой вопрос, мы обязательно коснемся его в свое время.

Видения, о которых я упомянул, мешались с другими мечтами. Ей больше нравилось думать о будущем, чем вспоминать прошлое, но временами, когда она прислушивалась к шепоту средиземноморских волн, ее мысли все же возвращались в это прошлое, и тогда на некотором отдалении перед ней возникали на удивление выпуклые фигуры, в которых она без особого труда узнавала Каспара Гудвуда и лорда Уорбартона. Поразительно, как быстро эти столь яркие фигуры в жизни девушки отошли на задний план. Изабелле всегда было свойственно терять веру в реальность вещей, когда они исчезали из ее поля зрения; в случае необходимости она могла сделать над собой усилие и оживить «потерянные» образы – но оно тяготило ее, даже если сами воспоминания были для нее приятны. Прошлое было мертвым для нее, и воскрешение его не приносило ей никакой радости. Более того, она и сама не претендовала на то, чтобы жить в памяти других людей, – она отнюдь не была столь самонадеянна, чтобы считать, что оставила в их сердцах неизгладимый след. Конечно, Изабелла бы, наверное, огорчилась, узнав, что она совершенно забыта, – но, по правде говоря, свобода забывать ей казалась самой сладкой из всех свобод. Она не делилась последним куском хлеба ни с Каспаром Гудвудом, ни с лордом Уорбартоном – но и не считала, что они, в свою очередь, чем-то обязаны ей. Конечно, она помнила о том, что Каспар Гудвуд вернется, но это должно было произойти только через полтора года, а за это время многое могло случиться. Ей ни разу не пришло в голову, что ее американский поклонник мог найти себе другую подругу, более подходящую для женитьбы; хотя она понимала, что не одна девушка согласилась бы выйти за него, Изабелла не верила, что такая перспектива могла бы его привлечь. Но Изабелла осознавала, что за это время характер ее мог измениться, и те черты Каспара, которые, как ей сейчас кажется, ограничивают свободное развитие ее личности, покажутся ей вполне приемлемыми. Возможно, эти черты в один прекрасный день покажутся ей гарантией тихого счастья – спокойным берегом, защищенным от волн гранитным молом. Но всему свой черед, и она не собиралась сидеть сложа руки в ожидании этого дня. Что касается лорда Уорбартона, то она совершенно не ожидала и даже не желала, чтобы он продолжал лелеять ее образ, – она вовсе не собиралась думать о нем как о возлюбленном и ждала того же и от него. Это не было, как могло показаться, некоей теорией с элементами сарказма. Она искренне считала, что его светлость сможет утешиться в своем разочаровании. Он был сильно уязвлен – она понимала это и не могла отделаться от некоторого удовольствия при мысли о своей победе, – но наивно было бы мечтать, чтобы столь щедро одаренный судьбой джентльмен растравлял свою рану из-за отношений, от которых разумнее всего было бы отказаться. К тому же, говорила себе Изабелла, англичане превыше всего ставят душевный покой, – а какой же покой мог быть у лорда Уорбартона, если б он не перестал думать о самонадеянной американке, совершенно случайно возникшей на его жизненном пути? Девушка льстила себя надеждой, что, если в один прекрасный день она услышит о женитьбе лорда на какой-нибудь из его юных соотечественниц, которая приложит некоторые усилия, чтобы заслужить эту честь, – у нее, Изабеллы, не возникнет ни малейшей ревности. Его женитьба только доказала бы, что он верит в непоколебимость решения Изабеллы, – а она желала именно этого; и причиной тому была ее гордость.

Глава 22

Спустя полгода после смерти старого мистера Тачетта, в один из дней в начале мая, небольшая группа людей, представляя вместе со всем окружающим весьма живописную картину, собралась в одной из комнат старинной виллы, расположившейся на вершине поросшего оливковыми деревьями холма у Римских ворот при въезде во Флоренцию. Эта вилла представляла собой вытянутое довольно неинтересное здание с нависающей крышей, которые так любят тосканцы; если смотреть издали, они, вместе с высокими, темными, резко очерченными кипарисами, растущими по три-четыре дерева рядом с домом, образуют на холмах, окружающих Флоренцию, идеальные прямоугольники. Дом выходил на пустынную, немного поросшую травой сельскую площадь, занимавшую часть вершины холма. Его фасад с редкими, несимметрично расположенными окнами, и каменной, тянувшейся вдоль фундамента скамьей, служившей местом отдыха то одному, то другому достойному горожанину, восседавшему на ней с видом непризнанного величия, которое неведомо почему всегда свойственно в Италии тому, кто погрузился в состояние полной праздности, – этот древний, добротный, состарившийся, но все еще импозантный фасад казался несколько мрачноватым. Это не было лицом дома – всего лишь маской, безглазой, но с тяжелыми веками. На самом же деле дом смотрел назад – на великолепные, залитые полуденным солнцем просторы. С этой стороны вилла нависала над склоном холма и длинной долиной реки Арно, светящейся всеми красками Италии. Рядом с домом был длинный террасный сад, где среди буйно цветущих диких роз виднелось несколько поросших мхом каменных скамей, разогретых солнцем. Парапет террасы имел высоту, удобную, чтобы на него можно было облокачиваться, а под ним земля уходила вниз, к зарослям оливковых деревьев и виноградникам. Однако в данный момент нас интересует не внешний облик дома; этим ярким утром в разгар весны его обитатели имели все основания предпочесть солнечному свету прохладные стены. Окна нижнего этажа, если смотреть на них с площади, со своими строгими пропорциями, казалось, несли исключительно конструктивную функцию и предназначены были не столь для того, чтобы смотреть на окружающий мир, сколь для того, чтобы помешать этому миру заглядывать внутрь. Одетые в массивные крестообразные решетки, они были расположены на такой высоте, что любое любопытство иссякало прежде, чем человек, приподнявшись на цыпочки, успевал до них дотянуться. В комнате, освещенной с помощью ряда из трех таких проемов – вилла состояла из нескольких подобных апартаментов, занятых в основном разномастными иностранцами, осевшими во Флоренции, – сидели джентльмен, девочка и две почтенные монахини какого-то религиозного ордена. Надо сказать, комната выглядела не столь мрачно, как могло показаться после вышеописанного мною, поскольку широкая и высокая дверь в ней сейчас была распахнута настежь в сад, да и зарешеченные окна пропускали достаточно итальянского солнца. Более того, помещение было уютно и почти роскошно устроено. Похоже, его обитатели не были чужды изящным искусствам – взгляд услаждало огромное разнообразие благородно поблекших старинных гардин и гобеленов, резных шкафов и сундуков из потемневшего от времени полированного дуба, старомодная живопись в старинных рамах, тронутые временем средневековые реликвии из бронзы и керамики, неиссякаемым источником которых являлась Италия. Эти вещи мирно соседствовали с современной мебелью, в создании которой была отдана дань утонченному восприятию комфорта – кресла были глубокими, с очень мягкими сиденьями, а значительную часть пространства занимал письменный стол отменной работы, совершенство форм которого несло на себе печать Лондона и девятнадцатого столетия. В комнате было много книг, журналов и газет, несколько современных картин, в основном акварелей. Одно из таких творений стояло на мольберте, перед которым в данный момент, – когда мы начинаем повествование, – сидела уже упомянутая мной девочка. Она молча смотрела на картину.

Нельзя сказать, что старшие рядом с ней хранили абсолютное молчание, но в их беседе постоянно возникали паузы. Монахини не уселись уютно в удобных креслах, а устроились на краешке; их позы говорили о том, что они пробудут здесь недолго. Это были простые, спокойные женщины со смиренными лицами, одежда из накрахмаленного полотна и саржи словно была предназначена для того, чтобы подчеркнуть их скромность. Одна из монахинь, женщина неопределенного возраста, в очках, с пышной фигурой, толстощекая, с прекрасным цветом лица, вела себя более уверенно – очевидно, отвечала за порученное задание, которое касалось девочки. Прическа этой юной леди была украшена шляпкой – такой же простой, как и ее муслиновое платьице, слишком для нее короткое, хотя, по всей видимости, его уже однажды «отпускали». Джентльмен, который, видимо, считал своей обязанностью занять беседой монахинь, несомненно, осознавал сложность сей деликатной задачи. В то же время его, несомненно, интересовала юная леди – когда она повернулась к нему спиной, его задумчивый взгляд не отрывался от хрупкой маленькой фигурки. Джентльмену было лет сорок; еще густые, аккуратно причесанные волосы уже начали седеть. У него была голова хорошей формы и тонкое, изысканное лицо с лишь с одним недостатком – оно выглядело слишком заостренным, и немалую роль в этом играла его бородка. Она была подстрижена на манер портретов шестнадцатого века и вместе с усами, закрученными кверху, придавала джентльмену вид иностранца и свидетельствовала о том, что он во всем искал смысл. Его пытливые умные глаза, выражавшие одновременно и мягкость, и уверенность, – глаза, которые могли принадлежать одновременно и мыслителю, и мечтателю, – убеждали вас, что его поиски продолжались только в разумных пределах, и в этих пределах он быстро находил то, что хотел. Национальность джентльмена определить было сложно. Он не имел особых признаков, которые обычно помогают ответить на этот вопрос. Если в его венах текла английская кровь, то к ней, очевидно, примешалось немного французской или итальянской – он относился к такому типу людей, про которого можно было сказать, что он сойдет за кого угодно. Легкий, сухощавый, c ленивой грацией в движениях, не слишком высокий, но и не маленький, он был одет так, чтобы другие видели – эта проблема не слишком его заботила.

– Ну, моя дорогая, что скажешь? – спросил джентльмен девушку. Он легко и свободно говорил на итальянском, но вы вряд ли приняли бы его за итальянца.

Девочка окинула картину внимательным взглядом.

– Очень красиво, папа. Ты сам это нарисовал?

– Да, дитя мое. А ты считаешь, что я на это не способен?

– Нет, папа, ты талантлив. Я тоже научилась рисовать.

Она повернулась и показала свое маленькое прекрасное личико, освещенное радостной улыбкой, что было обычным для него состоянием.

– Надо было привезти мне свои рисунки.

– Я привезла, и много – они в моем дорожном чемодане, – сказала девочка.

– Она рисует очень… очень старательно, – по-французски заметила старшая из монахинь.

– Я рад слышать это. Это вы учите ее?

– О нет, – ответила сестра и слегка покраснела. – Это не входит в мои обязанности. Я не даю уроков воспитанницам, а предоставляю такую возможность тем, кто компетентен. У нас отличный учитель рисования, мистер… мистер… Как же его имя? – спросила она у своей спутницы.

Та сверлила глазами ковер.

– У него немецкое имя, – отвечала она по-итальянски с таким выражением, словно имя требовало перевода.

– Да, – продолжала первая монахиня, – он немец и живет у нас уже много лет.

Девочка, которая не следила за беседой, подошла к двери, остановилась на пороге и стала смотреть в сад.

– А вы, сестра, француженка? – спросил джентльмен.

– Да, сэр, – тихо ответила женщина. – Я разговариваю с ученицами на родном языке – другого я не знаю. Но у нас есть сестры из других стран – англичанки, немки, ирландки. Все они говорят на своих родных языках.

Джентльмен улыбнулся.

– Уж не ирландка ли смотрела за моей дочерью? – усмехнулся он, но увидел, что собеседницы заподозрили в его словах какую-то шутку и не могут понять ее. – Я вижу, дело у вас поставлено отлично, – поспешно переменил он тему.

– О, да, это правда. У нас есть все, и все самое лучшее.

– У нас есть даже гимнастика, – осмелилась вставить сестра-итальянка. – Но не очень сложная.

– Надеюсь. Не вы ли ее преподаете?

Вопрос этот искренне развеселил сестер. Когда они отсмеялись, джентльмен взглянул на дочь и сказал, что она заметно повзрослела и выросла.

– Я думаю, она уже перестала расти. Она не будет высокой, – сказала француженка.

– Меня это не огорчает. Мне нравятся невысокие женщины, – честно заявил джентльмен. – Впрочем, я не вижу причины, по которой моя дочь должна быть невысокого роста.

Монахиня сдержанно пожала плечами, давая понять, что на подобный вопрос не существует ответа.

– У нее очень хорошее здоровье. Это самое главное.

– Да, она неплохо выглядит. – Отец взглянул на дочь: – Что тебя так заинтересовало в саду, дорогая?

– Тут так много цветов, – ответила девочка тихим голоском на таком же отменном французском, что и ее отец.

– Но не так уж много по-настоящему красивых. Но ты все равно можешь нарвать букеты для дам.

Девочка повернулась к отцу со счастливой улыбкой.

– Правда? – спросила она.

– Конечно, раз я говорю.

Девочка взглянула на старшую монахиню.

– Правда, можно, матушка?

– Слушайся своего папу, дитя мое, – ответила сестра и снова покраснела.

Получив разрешение, девочка бросилась через порог и исчезла в саду.

– Однако вы их не балуете, – заметил с улыбкой отец.

– Они всегда должны спрашивать позволения. Это наша система. Мы позволяем все, но воспитанницы должны попросить разрешения.

– О, я не критикую вашу систему. Не сомневаюсь, она очень хороша. Я и отправил к вам свою дочь, чтобы посмотреть, что из нее получится. Я верил в вас.

– У каждого должна быть вера, – назидательно ответила сестра, взирая на джентльмена сквозь свои очки.

– Так вознаграждена ли моя вера? Что вы вылепили из моей дочки?

Сестра потупила глаза.

– Добрую христианку, месье.

Джентльмен тоже потупил глаза, но, возможно, по другой причине.

– Это все? – произнес он.

Он смотрел на монахиню, ожидая ее ответа, что добрая христианка – это все, о чем можно желать.

Но, несмотря на всю свою простоту, она не была столь прямолинейна.

– Очаровательную юную леди, настоящую маленькую женщину. Дочь, присутствие которой рядом с вами будет дарить вам радость.

– Да, она очень мила, – согласился отец. – И прехорошенькая.

– Она – совершенство. У нее нет недостатков.

– У нее их не было и в детстве, и я рад, что она не приобрела их у вас.

– Мы ее очень любим, – с достоинством произнесла сестра в очках. – А что касается недостатков, как мы можем привить их девочке, если их нет у нас самих? Le couvent n’est pas comme le monde, monsieur[41]41
  В монастыре все иначе, чем в миру, месье (фр.).


[Закрыть]. Можно сказать, она – наше дитя. Мы воспитывали ее с малых лет.

– Из выпуска этого года мы больше всего будем скучать именно о ней, – почтительно пробормотала вторая сестра.

– О, да, мы будем долго вспоминать о ней, – сказала первая монахиня, – и ставить ее в пример новым воспитанницам.

Тут добрая сестра вдруг обнаружила, что очки ее затуманились; вторая же после некоторого замешательства достала носовой платок из какой-то неимоверно плотной ткани…

– Совсем не обязательно, что она вас покинет. Еще ничего не решено, – торопливо ответил отец девушки, но вовсе не для того, чтобы предупредить их слезы, – очевидно, это было его искренним желанием.

– Мы были бы просто счастливы узнать это. В пятнадцать лет ей очень рано покидать нас.

– О, – воскликнул джентльмен несколько более живо, чем он высказывался до сих пор, – не я хочу увезти ее. Я бы с радостью оставил дочь у вас навсегда!

– О, месье, – с улыбкой сказала старшая сестра, поднимаясь, – ваше доброе дитя должно жить в миру. Le monde y gagnera[42]42
  Мир от этого выиграет (фр.).


[Закрыть].

– Если бы все добрые люди ушли в монастырь, как продолжался бы род человеческий? – тихо спросила ее спутница, тоже вставая.

Этот вопрос можно было истолковать в более широком смысле, чем в него, очевидно, вложила монахиня, и ее старшая подруга в очках поспешила произнести со смиренным видом:

– К счастью, повсюду есть добрые люди.

– Когда вы уйдете, здесь станет на две добрые души меньше, – галантно заметил джентльмен.

На этот замысловатый комплимент скромные гостьи ничего не ответили, а только переглянулись. Однако кстати возвратившаяся из сада девочка с двумя огромными букетами красных и белых роз развеяла их смущение.

– Выбирайте, матушка Катрин! – выпалила она. – Они различаются только по цвету, матушка Жюстин! В обоих букетах одинаковое количество роз!.

Сестры с улыбками повернулись друг к другу и в нерешительности заговорили разом:

– Какой вы возьмете?

– Нет, выбирайте вы!

– Я возьму красные, – решила матушка Катрин, та, что была в очках. – Я и сама такая же румяная. Нам так приятно будет возвращаться в Рим с розами.

– Вряд ли они доживут до Рима, – вздохнула девочка. – Мне хотелось бы подарить вам что-нибудь, что осталось бы у вас на память!

– Ты оставила нам хорошие воспоминания о себе, дочь моя. Это и будет главным!

– Жаль, что монахиням нельзя носить украшений. Я бы отдала вам свои голубые бусы, – продолжала девочка.

– Вы возвращаетесь в Рим сегодня? – спросил ее отец.

– Да, на поезде. У нас очень много дел.

– Но вы, наверное, устали.

– Мы никогда не устаем.

– Нет, такое иногда все же случается, – пробормотала младшая монахиня.

– Во всяком случае, не сегодня. Мы здесь отлично отдохнули. Que Dieu vous garde, ma fille[43]43
  Да хранит тебя Господь, дочь моя (фр.).


[Закрыть], – добавила она, обращаясь к девочке.

Пока женщины обменивались поцелуями с воспитанницей, джентльмен подошел к входной двери и, распахнув ее, замер на пороге; чуть слышное восклицание слетело с его губ. Эта дверь выходила в переднюю с высоким, сводчатым потолком, словно в часовне, и выложенным красной плиткой полом. Туда только что вошла женщина – лакей, парень в потертой ливрее, открыл ей дверь и собирался проводить ее в комнату, где находились наши герои. Теперь джентльмен стоял на пороге молча, и дама тоже молча шла ему навстречу. Не поприветствовав ее и не предложив руки, он просто сделал шаг в сторону, пропуская гостью в комнату. Она задержалась у двери и спросила:

– Там кто-нибудь есть?

– Никого, с кем вы не могли бы встретиться.

Женщина вошла и увидела монахинь со своей воспитанницей, которая шла к двери, держа обеих за руки. Увидев гостью, все трое остановились; та тоже замерла и смотрела на них. Девочка радостно вскрикнула:

– О, мадам Мерль!

Гостья слегка смешалась, но тут же взяла себя в руки и произнесла с обворожительной улыбкой:

– Да, это мадам Мерль приехала поздравить тебя с возвращением домой.

И она протянула девушке руки. Та сразу же бросилась к ней и подставила свой лоб для поцелуя. Мадам Мерль ласково поцеловала прелестную маленькую особу, затем царственно улыбнулась монахиням. Они ответили на ее улыбку низким поклоном, опустив глаза, будто не решаясь открыто рассматривать эту великолепную яркую женщину, которая, казалось, внесла с собой в дом весь блеск мирской жизни.

– Эти добрые женщины привезли мою дочь домой, а теперь возвращаются в монастырь, – пояснил джентльмен.

– О, вы возвращаетесь в Рим? Я не так давно оттуда. Там сейчас прекрасно, – сказала мадам Мерль.

Сестры, которые стояли, спрятав руки в рукава, восприняли это заявление без каких-либо возражений. Хозяин дома спросил мадам Мерль, когда же она покинула Рим.

– Мадам Мерль приезжала ко мне в монастырь, – выпалила девочка прежде, чем кто-нибудь из присутствующих дам смог что-то сказать.

– И не один раз, Пэнси, – заметила мадам Мерль. – Разве в Риме я была не самой большой твоей подругой?

– Я лучше всего помню последний раз, – ответила Пэнси, – потому что вы сказали, что мне пора покидать монастырь.

– Вы и в самом деле это говорили? – осведомился отец девочки.

– Не помню. Я старалась говорить то, что, по моему мнению, должно было ей понравиться. Я уже неделю во Флоренции. Надеялась, что вы заедете навестить меня.

– Я приехал бы, если бы знал, что вы здесь. Откуда мне было знать? Хотя, наверное, я мог догадаться. Не угодно ли сесть?

Эти реплики, которыми обменялись хозяин и гостья, были произнесены особым тоном – приглушенным и нарочито спокойным; казалось, это было скорее по привычке, чем по необходимости.

Мадам Мерль оглянулась, ища глазами кресло.

– Вы собирались провожать своих гостей? Позвольте мне не мешать этому. Je vous salue, mesdames[44]44
  Мое почтение, сударыни (фр.).


[Закрыть], – добавила она по-французски с таким видом, словно отсылала их прочь.

– Мадам Мерль – наш близкий друг. Вы, должно быть, не раз видели ее в монастыре, – сказал хозяин. – Мы очень доверяем ее советам, и она поможет мне принять решение, следует ли моей дочери вернуться к вам после каникул.

– Надеюсь, вы примете решение в нашу пользу, мадам, – смиренно сказала сестра в очках.

– Мистер Озмонд так любезен… Но на самом деле я ничего не решаю, – возразила мадам Мерль все с той же ослепительной улыбкой. – У вас, несомненно, прекрасное заведение, но друзья мисс Озмонд не должны забывать, что она предназначена для мирской жизни.