Текст книги "Портрет леди"

Глава 39

Внимательный читатель, вероятно, не удивится, что Ральф Тачетт виделся со своей кузиной гораздо реже после того, как она вышла замуж, чем до этого события – события, отношение молодого человека к которому вряд ли могло содействовать установлению более близких родственных отношений между ними. Как мы знаем, Ральф высказал свое отношение к данному предмету и более к этому не возвращался. Изабелла же не приглашала его возобновить дискуссию, ознаменовавшую собой окончание определенной эпохи их взаимоотношений и изменившую их так, как Ральф и опасался. Нисколько не уменьшив желания Изабеллы вступить в брак, беседа эта едва не погубила их дружбы. Они никогда больше не говорили о Джилберте Озмонде и, набросив на эту тему покров священного молчания, пытались сохранить нечто похожее на взаимную откровенность. Тем не менее все изменилось, – как Ральф и думал. Изабелла не простила его, и никогда не простит – вот все, чего он добился. Ей казалось, будто она больше не злилась на кузена, и верила, что его мнение ей безразлично – поскольку Изабелла была и горда, и великодушна, эти ее убеждения превратились в определенную реальность. Но независимо от того, оправдаются ли его предсказания или нет, – он все равно нанес кузине обиду, одну из тех, которые женщины не прощают. Став женой Озмонда, она уже не сможет быть ему другом. Если бы оказалось, что Изабелла так счастлива, как и желала, она не могла испытывать ничего, кроме презрения, к кузену, который пытался все разрушить. С другой стороны, если бы его предупреждения подтвердились, она бы поклялась все сделать для того, чтобы Ральф ничего не узнал, и эта клятва легла бы на ее душу тяжелым грузом и не вызывала бы ничего, кроме ненависти. Весь год после свадьбы Изабеллы он предавался подобным мрачным предвидениям, и если мысли Ральфа покажутся читателю болезненно мрачными, он должен вспомнить, что Ральф отнюдь не являлся примером цветущего здоровья. Молодой человек утешил себя по мере возможности тем, что великолепно держался (хотя вид его и был несколько уныл) на церемонии бракосочетания мистера Озмонда с Изабеллой, которая прошла в июне во Флоренции. От своей матери он узнал, что кузина сначала хотела устроить свадьбу на родине, но, поскольку стремилась к максимальной простоте обряда, наконец решила, несмотря на страстное желание Озмонда совершить путешествие любой продолжительности, что проще всего будет обвенчаться в ближайшей церкви в самый короткий срок. В результате церемония прошла в маленькой американской часовне в очень жаркий день в присутствии лишь миссис Тачетт с сыном, Пэнси Озмонд и графини Джемини. Строгость торжества, о котором я упомянул, частично объяснялась отсутствием двух человек, которых можно было ожидать здесь и которые могли придать событию должную пышность: приглашенная мадам Мерль ввиду необходимости неотлучного пребывания в Риме прислала письмо с изящными извинениями; Генриетту Стэкпол не приглашали, так как существовали обстоятельства, связанные со службой, препятствующие ее отъезду из Америки, о котором сообщил мистер Гудвуд. Но журналистка прислала письмо, правда, менее изящное, чем послание мадам Мерль; в нем она давала понять, что, если бы ей удалось пересечь океан, она присутствовала бы на свадьбе не только как свидетель, но и как критик. Генриетта вернулась в Европу немного позже и встретилась с Изабеллой осенью в Париже, где, пожалуй, чересчур свободно проявила свой критический гений. Бедный Озмонд, являвшийся основным предметом этой критики, протестовал так резко, что Генриетта была вынуждена заявить Изабелле, что та решилась на шаг, который воздвиг между ними преграду.

– Дело не в том, что ты вышла замуж. Дело в том, что ты вышла за него! – мрачно заметила журналистка, не подозревая, насколько близко ее мнение совпадало с мнением Ральфа Тачетта, хотя у нее не было и доли колебаний и угрызений совести молодого человека. Однако второй визит Генриетты Стэкпол в Европу не оказался бесплодным. В тот самый момент, когда Озмонд заявил жене, что не может долее выносить эту журналистку, а та ответила, что он слишком строг к бедной Генриетте, на сцене появился мистер Бентлинг и предложил Генриетте поехать в Испанию. Ее письма из Испании оказались наиболее яркими из всего, что она публиковала, а одно, озаглавленное «Мавры: тайное и явное», казалось настоящим шедевром. Изабелла в глубине души огорчилась, что муж не смог отнестись к ее подруге с юмором. Она даже задумалась, а не лишен ли он вообще чувства юмора? Сама Изабелла не считала возможным портить отношения с мужем из-за Генриетты; Озмонд же считал их дружбу чудовищным явлением и не мог понять, что у них было между собой общего. Для него подруга мистера Бентлинга была просто самой вульгарной женщиной в мире, и к тому же совершенно отпетой. Против последнего приговора Изабелла стала возражать так яростно, что Озмонд лишний раз подивился странностям вкусов жены. Она попыталась объяснить ему, что ей нравится общаться с людьми, совершенно не похожими на нее саму.

– Почему же ты не заведешь знакомство с прачкой? – спросил Озмонд, и Изабелла ответила, что вряд ли ее прачке захочется близко сойтись с ней, Генриетта же болеет за нее всей душой.

Ральф почти не встречался с кузиной на протяжении двух лет после ее свадьбы. Зимой, когда она поселилась в Риме, он снова уехал в Сан-Ремо. Весной молодой человек встретился там с матерью, и она поехала с ним в Англию проверить банковские дела – мероприятие, которое миссис Тачетт не могла поручить сыну. Ральф снял в Сан-Ремо маленькую виллу, в которой прожил следующую зиму, но в конце апреля поехал в Рим. Тогда он впервые после того, как кузина вышла замуж, встретился с ней лицом к лицу. Ему очень хотелось снова увидеть ее. Она писала ему время от времени, но ее письма ни о чем ему не говорили. Ральф спрашивал у матери, чем занималась кузина, и та просто отвечала, что Изабелла наслаждается жизнью. Миссис Тачетт не обладала достаточным воображением, чтобы говорить о человеке, с которым не встречалась; она старалась не общаться с племянницей и видела ее крайне редко. Молодая женщина, казалось, вела достойный образ жизни, но ее тетя по-прежнему придерживалась мнения, что ее замужество было нелепостью. Ей было неприятно думать о семье Изабеллы – она была уверена, что у них все идет вкривь и вкось. Время от времени во Флоренции миссис Тачетт приходилось сталкиваться с графиней Джемини, хотя она и старалась свести эти встречи до минимума, – и, наводя ее на мысли об Озмонде, она невольно заставляла миссис Тачетт вспоминать об Изабелле. О графине Джемини теперь ходило меньше сплетен, но миссис Тачетт не воспринимала это как положительный факт: это только подтверждало ее мнение, что раньше она вела себя отнюдь не достойно. О жизни племянницы она могла узнать у мадам Мерль, но их отношения претерпели серьезные изменения. Миссис Тачетт прямо заявила подруге, что та сыграла весьма неблаговидную роль в истории с замужеством Изабеллы. Мадам Мерль, которая никогда ни с кем не ссорилась, считая это пустой тратой сил, и которая на протяжении нескольких лет общалась с миссис Тачетт без единой ноты раздражения, теперь довольно резким тоном заявила, что даже не снизойдет до того, чтобы опровергать подобное обвинение. Однако она все же добавила, что обвинить ее можно только в излишней наивности: она доверяла только своим глазам и ей казалось, что Изабелла не испытывала особого желания выходить замуж, а Озмонд совершенно не собирался ее уговаривать (его частые визиты ни о чем не говорили: он просто ужасно скучал на своем холме и приезжал только в надежде развлечься). Изабелла же держала свои переживания при себе, и поездка девушки в Грецию и Египет окончательно отвлекла внимание ее спутницы. Мадам Мерль восприняла замужество подруги спокойно и совсем не была готова считать его скандальным, а уж то, что сама сыграла в нем какую-то роль, отрицала абсолютно. Несомненно, в результате изменения отношения миссис Тачетт к подруге мадам Мерль пришлось отказаться от старой привычки и провести несколько месяцев в Англии, где ее репутация оставалась незапятнанной. Миссис Тачетт была к ней несправедлива; она не собиралась прощать такие вещи. Мадам Мерль страдала молча – ее чувству собственного достоинства, в котором каждый чувствовал нечто изысканное, можно было только позавидовать.

Ральф, как я уже сказал, хотел увидеть все своими глазами, но снова почувствовал, каким был глупцом, когда решил предостеречь кузину. Он разыграл не ту карту и теперь проиграл. Теперь ему было ни о чем не узнать, ничего не увидеть – для него Изабелла всегда носила маску. Ему нужно было бы открыто выразить восхищение ее решением, чтобы потом, когда, как Ральф выражался, почва ушла бы у нее из-под ног, она могла с удовольствием называть его простаком. А он с радостью согласился бы прослыть простаком, только чтобы побольше знать о жизни кузины. А теперь Изабелла не насмехалась над его хитростями, не притворялась, будто ее собственная уверенность осталась твердой и поныне; если она сейчас носила маску, то эта маска скрывала все ее лицо. Что-то застывшее и механическое виделось Ральфу в нарисованном на нем спокойствии. Это было не выражение лица, говорил Ральф, а изображение чего-то на лице. Изабелла потеряла ребенка, но говорила о нем не часто – горе ее было так глубоко, что она не могла о нем говорить. Кроме того, ее горе принадлежало прошлому: минуло полгода, и Изабелла уже перестала носить траур. Казалось, она вела обычный светский образ жизни. Ральф слышал, что среди окружающих она вызывала какую-то нелепую зависть, что многие знакомство с ней считали привилегией. Ее дом был открыт не для всех, и она устраивала раз в неделю вечера, на которые приглашение вовсе не было делом само собой разумеющимся. Она жила довольно роскошно, но нужно было стать членом ее окружения, чтобы понять это, – в повседневном обиходе Озмондов не было ничего, чему можно было бы подивиться, что можно было бы покритиковать или чем восхищаться. Ральф во всем этом почувствовал руку мастера, поскольку знал, что Изабелла была не способна подумать, как произвести на людей наибольшее впечатление. Кузина поразила его своей любовью к движению, веселью, поздним вечеринкам, долгим утомительным поездкам. Она все делала с пылкостью – развлекалась, интересовалась чем-то, даже скучала. Она заводила новые знакомства, встречалась с завоевавшими популярность людьми, исследовала Рим, общалась с некоторыми «замшелыми обломками» из его одряхлевших родов. Но во всем этом чувствовалась какая-то неразборчивость, а не желание саморазвития, что так ценил в ней Ральф ранее. В иных ее порывах ощущался надрыв, в поступках необдуманность, и это очень удивляло молодого человека. Ему показалось, будто кузина даже говорить и двигаться стала быстрее, чем до замужества. Она часто впадала в преувеличения – она, которая так ревниво когда-то охраняла истину! И если раньше Изабелла была восхитительна в благожелательном споре, в игре интеллектов (она никогда не выглядела такой очаровательной, как во время какой-нибудь дискуссии: получая сокрушительный удар прямо в лицо, она отражала его, словно легкое перышко), то теперь, похоже, она относилась с безразличием к тому, спорить ли с людьми или соглашаться с ними; но, несмотря на это безразличие, ее деятельность была еще более энергичной, чем ранее. По-прежнему стройная, еще более привлекательная, Изабелла не выглядела зрелой женщиной, но величественность и блеск придавали ее красоте немного высокомерия. Бедная отзывчивая Изабелла, что сделало с ней ее упрямство? Легкий когда-то шаг девушки заметно потяжелел, появилась величавая осанка; живая, утонченная девушка стала другим человеком. Ральф увидел прекрасную светскую даму, которая будто бы действовала от чьего-то имени, представляла кого-то. «Кого?» – спрашивал себя молодой человек и находил только один ответ: Джилберта Озмонда. «Боже мой, что за жизненное назначение!» – горестно восклицал он.

Как я уже сказал, Ральф узнавал руку Озмонда на каждом шагу. Он видел, как Озмонд ставил везде рамки, все упорядочивал, предопределял, был вдохновителем их образа жизни. Озмонд был в своей стихии – наконец-то он имел под рукой материал для того, чтобы творить. Он всегда любил производить эффект, и он всегда был у него точно рассчитан. Он достигал эффекта отнюдь не тривиальными средствами – искусство его было столь же велико, сколь низменны были побуждения. Окружить свой домашний очаг вызывающим ореолом святости, дразнить общество ощущением собственной исключительности, закрывая перед ним двери, внушать людям, что его дом отличается от всех других, являть свету маску холодной оригинальности – таковыми были изобретательные усилия персонажа, которому Изабелла приписывала высшие моральные качества. «Он работает с превосходным материалом, – говорил себе Ральф, – и роскошь этого материала не сравнима с его прежними ресурсами». Ральф был умным молодым человеком, но никогда – по его собственным ощущениям – не был он так умен, как в тот момент, когда заметил, что под желанием показать свое стремление только к высшим духовным ценностям Озмонд скрывал, что живет исключительно для того, чтобы производить впечатление на общество. Но, считая себя властелином общества, он на самом деле был его слугой – степень внимания общества являлась для Озмонда единственным мерилом успеха. Озмонд жил, не сводя с общества глаз, а оно по своей глупости не могло распознать его трюк. Все, что делал Озмонд, было позой – позой, столь тонко просчитанной, что невнимательный наблюдатель принимал ее за душевный порыв. Ральф никогда не встречал столь расчетливого человека. Вкусы Озмонда, познания, внешний лоск, коллекции – все служило определенной цели. Его отшельническая жизнь на холме во Флоренции также была многолетней преднамеренной позой. Уединенное существование, апатия, любовь к дочери, хорошие и дурные манеры – все это составляло разные грани образа, который казался ему образцом дерзости и таинственности. Однако Озмонд стремился доставить удовольствие себе, а не обществу, возбуждая его любопытство и затем снисходительно удовлетворяя его. Разыгрывая подобные трюки, он казался себе величественным. Но самое большое удовольствие в жизни он доставил себе одним поступком – женитьбой на Изабелле Арчер, хотя в этом случае легковерное общество олицетворялось бедной девушкой, которую его способность к мистификации совершенно сбила с толку. Конечно, Ральф не мог не быть последовательным – он разработал эту теорию и не собирался от нее отказываться. Я постарался привести этот небольшой набросок его теории довольно точно. Правда, молодой человек очень искусно подгонял подходящие факты – и даже тот, что за целый месяц его тогдашнего пребывания в Риме Джилберт Озмонд отнюдь не смотрел на него как на врага. Теперь Ральф не представлял большого интереса для мистера Озмонда – ни в качестве друга, ни в каком-либо ином. Молодой человек был кузеном Изабеллы и страдал от какого-то неприятного недуга – на этой основе Озмонд и построил свои отношения с Ральфом. Он задавал ему множество вопросов, касавшихся его здоровья, миссис Тачетт, мнения молодого человека о зимних климатах, удобствах отеля, в котором тот остановился. В тех редких случаях, когда они встречались, Озмонд обращался к нему ровно столько раз, сколько это было необходимо – не более, – и всегда делал это с видом успешного человека, разговаривающего с неудачником. В конце концов у Ральфа созрело твердое внутреннее убеждение, что Озмонд сделал все, чтобы его жене было неудобно принимать кузена. Озмонд не ревновал – вряд ли кто-то мог ревновать кого-либо к Ральфу. Но он заставлял Изабеллу расплачиваться за ее былую доброту, которая и теперь не иссякла. Ральф понятия не имел о столь большой цене своих визитов, но когда его подозрения стали острее, он стал ездить к кузине значительно реже – и тем самым лишил ее очень интересного занятия. Она не уставала удивляться, какая сила удерживает Ральфа в живых, и в конце концов решила, что это – его любовь к беседе, и беседы с ним становились для нее все интереснее. Ральф бросил прогулки и больше не был фланирующим насмешником. Весь день он сидел в кресле и был так зависим от окружающих, что если бы не его созерцательные беседы, можно было решить, будто перед вами слепой. Читателю, знающему о Ральфе больше, чем Изабелла, можно раскрыть тайну: единственное, что удерживало молодого человека в этом мире, – это ощущение, что он еще недостаточно насладился общением с кузиной и потому не был удовлетворен. Более того, он не мог смириться с мыслью о грядущей потере этого общения. Ему хотелось увидеть, что Изабелла сделает из своего мужа или что тот сделает из нее. Сейчас шел только первый акт драмы, и Ральф дал себе слово высидеть весь спектакль. Столь твердое намерение помогло ему продержаться восемнадцать месяцев до времени возвращения в Рим с лордом Уорбартоном. Оно придало больному вид такой решительности жить дальше, что миссис Тачетт, терявшаяся в догадках по поводу своего странного, никчемного сына более, чем когда-либо раньше, не стала отказываться, как мы с вами уже знаем, от поездки за океан.

Если Ральфа удерживало в живых ожидание и неизвестность, то Изабелла испытывала сейчас похожее ощущение – волнение от того, в каком состоянии она его застанет. Именно это испытала Изабелла, поднимаясь в комнаты кузена на следующий день после того, как лорд Уорбартон сообщил ей о его приезде в Рим.

Она провела с ним около часа; за первым визитом последовали и другие. Джилберт Озмонд также исправно навещал его, а когда за Ральфом присылали карету, он ездил в палаццо Рокканера. Прошло две недели, и молодой человек объявил лорду Уорбартону, что не намерен ехать на Сицилию. В тот момент они обедали после долгой прогулки лорда по Кампанье; друзья только встали из-за стола, и лорд Уорбартон, усевшись перед камином и закурив сигару, поинтересовался:

– Не поедете на Сицилию? А куда же тогда?

– Никуда, – шутливым тоном ответил с дивана Ральф.

– Вы хотите сказать, что вернетесь в Англию?

– Нет, я останусь в Риме.

– Рим вам вреден. Здесь недостаточно тепло.

– Не важно. Я сделаю его полезным. Посмотрите, как прекрасно я себя чувствую.

Лорд Уорбартон некоторое время смотрел на него, попыхивая сигарой, словно действительно пытаясь это увидеть.

– Определенно, вы выглядите лучше, чем во время нашей поездки. Удивительно, как вы ее пережили. Но я не уверен в состоянии вашего здоровья и рекомендую вам все же поехать на Сицилию.

– Не могу, – ответил бедный Ральф. – Я не могу двигаться дальше. Не могу даже представить эту поездку. Это все равно что проплыть между Сциллой и Харибдой![71]71
  Иносказательное выражение, означающее подвергаться опасности с двух сторон. Сцилла и Харибда – два чудовища (Гомер, «Одиссея»).


[Закрыть] Не хочу умереть в сицилийских долинах, быть унесенным, как Прозерпина в той же местности в мрачное царство Плутона[72]72
  Богиня земного плодородия Прозерпина была похищена владыкой подземного царства Плутоном (миф.).


[Закрыть].

– Какого же дьявола вы туда собирались? – спросил лорд.

– Потому что мне в голову пришла идея, а теперь я вижу, что она неправильная. На самом деле не важно, где я нахожусь. Я испробовал все средства, все климаты. Раз я здесь, то я остаюсь. На Сицилии у меня нет кузин.

– Ваша кузина, действительно, серьезная причина. А что говорит доктор?

– Я его не спрашивал, и мне его мнение безразлично. Если я умру здесь, миссис Озмонд меня похоронит. Но я здесь не умру.

– Надеюсь, – сказал лорд Уорбартон, продолжая задумчиво курить. – Но я должен сказать – я рад, что вы не едете на Сицилию. Это путешествие наводило на меня ужас.

– О, вам не стоило беспокоиться. Я и не позволил бы вам сопровождать себя.

– А я не собирался отпускать вас одного.

– Мой дорогой Уорбартон, я не ожидал, что вы поедете со мной так далеко! – воскликнул Ральф.

– Я непременно поехал бы с вами и проследил бы за тем, как вы устроились, – сказал лорд.

– Вы отличный друг. Вы очень любезны.

– А потом я вернулся бы сюда.

– И через некоторое время уехал в Англию.

– Нет, нет, я задержался бы здесь.

– Ну что же, – сказал Ральф, – если это устраивает нас обоих, я не понимаю, при чем здесь Сицилия?

Его друг молчал, глядя в огонь, затем поднял глаза.

– Скажите, – произнес он, – вы на самом деле собирались на Сицилию, когда мы отправились в поездку?

– Сначала я задам вопрос. Вы поехали со мной совершенно… бескорыстно?

– Не понимаю, что вы хотите этим сказать. Я просто решил прогуляться за границу.

– Вам не кажется, что мы играем друг с другом в некую игру?

– Говорите за себя. Я и не скрывал, что хотел на некоторое время тут задержаться.

– Да, помню, вы сказали, что хотели бы повидаться с министром иностранных дел.

– Я встречался с ним три раза. Очень занятный человек.

– Мне кажется, вы забыли, зачем приехали, – произнес Ральф.

– Очень возможно, – немного торжественно ответил его собеседник.

Оба джентльмена принадлежали к той расе, которую отнюдь нельзя упрекнуть в отсутствии сдержанности. Они проехали вместе от Лондона до Рима, старательно умалчивая о том, что занимало их мысли более всего. В их разговоре всплыла однажды некая тема, но непонятно как угасла, и даже после приезда в Рим, где многое их к этой теме возвращало, друзья по-прежнему хранили уверенно-неуверенное молчание.

– Все же я рекомендую вам проконсультироваться с доктором, – продолжил лорд Уорбартон после короткой паузы.

– Это все испортит. Если бы я мог, то никогда не обращался бы к врачам за консультацией!

– А что думает миссис Озмонд?

– Я не говорил ей. Вероятно, она скажет, что в Риме слишком холодно, и даже предложит мне поехать со мной в Катанию. Кузина на это способна.

– На вашем месте я бы этому радовался.

– Ее муж будет недоволен.

– Да, могу себе представить; и что вам до этого? Это его дело.

– Не хочу причинять этому семейству лишние неприятности, – ответил Ральф.

– А их уже много?

– Мне почему-то кажется, что почва для них уже подготовлена. Отъезд Изабеллы со мной вызовет взрыв. Озмонд вовсе не в восторге от кузена жены.

– Согласен, это явится причиной их ссоры. Но не случится ли так и в том случае, если вы застрянете здесь?

– Именно это мне и хочется узнать. Что-то подобное произошло, когда я был последний раз в Риме, и я посчитал своей обязанностью уехать. Теперь я считаю, моя обязанность остаться и защитить Изабеллу.

– Мой дорогой Тачетт, ваши защитные силы… – с улыбкой начал лорд Уорбартон, но заметил что-то в лице собеседника, что заставило его остановиться. – Ваши обязанности в данных условиях кажутся мне проблематичными.

Ральф некоторое время молчал.

– Да, мои защитные силы действительно невелики, – заметил он наконец, – но наступательные еще меньше, и потому Озмонд может счесть, что на меня не стоит тратить пороху. Во всяком случае, – добавил он, – мне было бы любопытно узнать, что будет дальше.

– Вы жертвуете своим здоровьем ради любопытства?

– Меня не очень интересует мое здоровье. Меня гораздо больше интересует миссис Озмонд.

– Меня тоже. Но иначе, чем раньше, – быстро добавил лорд Уорбартон. Он еще ни разу не говорил с Ральфом об этом.

– Как вам показалось? Она очень счастлива? – спросил Ральф, ободренный доверием друга.

– Не знаю. Я еще не обдумал это. Она сказала мне, что счастлива.

– О, конечно – вам! – с улыбкой воскликнул Ральф.

– Не знаю. Мне кажется, я как раз тот человек, которому можно пожаловаться.

– Пожаловаться? Изабелла никогда не станет жаловаться. Она знает, что сделала это сама, и пожалуется вам в последнюю очередь. Она очень осторожна.

– И напрасно. Я не собираюсь снова признаваться ей в любви.

– Во всяком случае, насчет того, в чем состоит ваш долг, сомнений нет.

– О, нет, – серьезно сказал лорд Уорбартон, – никаких.

– Позвольте мне спросить, – продолжил Ральф, – не с той ли целью, чтобы доказать Изабелле, что вы не собираетесь за ней ухаживать, вы так любезны с одной молоденькой девушкой?

Лорд вздрогнул, поднялся и встал у камина, слегка покраснев.

– Это показалось вам нелепым?

– Нелепым? Нисколько, если она вам действительно нравится.

– Она необыкновенно мила. Не помню, чтобы мне так нравилась девушка ее возраста.

– Она очаровательна. И главное, она совершенно искренна.

– Конечно, между нами большая разница в возрасте… более двадцати лет.

– Дорогой Уорбартон, – произнес Ральф, – вы это серьезно?

– Совершенно серьезно… насколько я могу быть серьезным.

– Я очень рад. Господи, – воскликнул Ральф, – как же будет ликовать Джилберт Озмонд!

Его собеседник нахмурился.

– Не надо портить мне настроение. Я собираюсь сделать предложение дочери не для того, чтобы доставить удовольствие сему господину.

– Тем не менее Озмонд будет доволен – вам назло.

– Я настолько ему по вкусу? – спросил лорд.

– По вкусу? Мой дорогой Уорбартон, недостаток вашего положения заключается в том, что людям не нужно хорошо к вам относиться, чтобы жаждать с вами породниться.

Вот мне бы в подобной ситуации можно было бы тешить себя мыслью, что любят меня самого.

Но, судя по всему, лорд Уорбартон не был настроен в данную минуту предаваться обдумыванию проблем общего характера. Он думал о чем-то своем.

– А как вы думаете, она будет рада?

– Девушка? Конечно, она придет в восторг.

– Нет, нет, я имею в виду миссис Озмонд.

Ральф несколько секунд пристально смотрел на лорда.

– Мой дорогой друг, она-то какое имеет к этому отношение?

– Самое прямое. Она очень любит Пэнси.

– Да, это правда. – Ральф медленно поднялся. – Интересный вопрос – как далеко заведет ее привязанность к Пэнси… – Молодой человек постоял несколько секунд, засунув руки в карманы, с грустью глядя перед собой. – Надеюсь, вы, как говорится, уверены – совершенно уверены… а, черт! Не знаю, как сказать.

– Уж кто-кто, а вы всегда знаете, что сказать.

– Да, только язык не поворачивается. Надеюсь, вы уверены в том, что среди всех добродетелей Пэнси то, что она… падчерица миссис Озмонд… не самое главное?

– Боже милостивый, Тачетт! – сердито воскликнул лорд Уорбартон. – За кого вы меня принимаете?