Текст книги "Портрет леди"

У Изабеллы действительно был странный вид. Она посмотрела на дверь, в которую они вошли, и словно в знак предупреждения подняла веер.

– Вы так хорошо себя вели. Зачем все портить? – сказала она мягко.

– Никто меня не слышит. Просто замечательно, что вы прощаетесь со мной такими словами. А ведь я люблю вас – люблю вас так, как не любил никогда.

– Я знаю. Я поняла это, как только вы согласились уехать.

– Но вы ничего не можете поделать… конечно, нет. Вы помогли бы мне, но, к несчастью, не можете. К несчастью для меня. Я ни о чем не прошу вас… ни о чем. Только об одном. Скажите мне… скажите…

– Сказать что?

– Могу я жалеть вас?

– Вам так это нужно? – спросила Изабелла, снова попытавшись улыбнуться.

– Жалеть вас? Конечно! По крайней мере, это будет хоть какое-то занятие. Я посвящу этому всю жизнь.

Изабелла подняла веер и спрятала за ним лицо, кроме глаз. На мгновение ее взгляд встретился со взглядом Каспара.

– Посвящать этому жизнь не стоит. Но разрешаю вам делать это – иногда.

С этими словами Изабелла возвратилась к графине Джемини.

Глава 49

Мадам Мерль не появилась в палаццо Рокканера в тот четверг, о некоторых событиях которого я рассказал. Изабелла, хотя и заметила ее отсутствие, но не удивилась. Развитие их отношений отнюдь не добавляло стимулов для общения, и, чтобы оценить это, мы должны оглянуться назад. Уже упоминалось, что мадам Мерль вернулась из Неаполя вскоре после того, как лорд Уорбартон покинул Рим. При первой же встрече с Изабеллой (нужно отдать мадам Мерль должное, она сразу же приехала повидаться с подругой) она стала расспрашивать, куда отправился из Италии сей английский аристократ – как будто бы Изабелла несла ответственность за его местонахождение.

– Прошу вас, хватит, – ответила Изабелла. – Мы и без того то и дело слышали о нем в последнее время.

Мадам Мерль в знак протеста наклонила голову и скривила левый уголок рта в подобие улыбки.

– Разумеется. Но я-то – нет; я была в Неаполе. Я надеялась встретиться с ним здесь и поздравить Пэнси.

– Можете ее поздравить, но не с тем, что лорд Уорбартон сделал ей предложение.

– Как вы можете так говорить! Разве вы не знаете, как я об этом мечтала? – воскликнула мадам Мерль с плохо скрытым негодованием, однако стараясь при этом сохранить добродушный вид.

Изабелла разволновалась, но тоже решила не выдавать своих чувств и сказала вполне дружелюбно:

– Тогда вам не следовало ездить в Неаполь. Нужно было остаться здесь и следить за развитием событий.

– Я слишком доверилась вам. Думаете, уже поздно?

– Спросите лучше Пэнси, – ответила Изабелла.

– Я непременно спрошу у нее, что вы ей посоветовали.

От этих слов Изабелла мгновенно подобралась – ей стало ясно, что гостья пришла с агрессивными намерениями. Мы с вами знаем, что до настоящего времени мадам Мерль отличала сдержанность – она никогда никого не критиковала и избегала вмешиваться в чужие дела. Но, очевидно, она просто собирала силы, поскольку теперь в ее глазах появился опасный блеск, а на лице проявилось негодование, которое не могла скрыть даже ее восхитительная улыбка. Мадам Мерль была страшно разочарована, и это изумило Изабеллу – она и представить не могла, как сильно волновало ее приятельницу замужество Пэнси. Мадам Мерль выдала себя и тем самым встревожила Изабеллу. Та вдруг ясно – более ясно, чем обычно, – из той непонятной мглы, окружавшей ее, услышала предупреждающий голос, и он прошептал ей, что эта блестящая, сильная, прекрасная женщина, это олицетворение практичности и себялюбия, сыграла важную роль в ее судьбе. Она занимала в ее жизни гораздо больше места, чем казалось Изабелле ранее, – и постоянно была где-то «около», – и вдруг Изабелла поняла, что это не было случайностью. Участие мадам Мерль к ее судьбе Изабелла долго воспринимала как дружеское расположение – но это было не так, и она ясно осознала это в ту минуту, когда увидела, как Озмонд и мадам Мерль вели себя друг с другом наедине. Никакого определенного подозрения у Изабеллы еще не возникло, но она взглянула на мадам Мерль другими глазами и поняла, что в поведении ее приятельницы было гораздо больше умысла, чем ей казалось раньше. О, да, здесь существовал умысел, сказала себе Изабелла, и словно пробудилась от долгого, мучительного сна. Что же заставило ее решить, что умысел мадам Мерль был недобрым? Исключительно недоверие, которое постепенно приняло четкие очертания, а сейчас соединилось с сильным удивлением, вызванным столь глубоким интересом гостьи к судьбе бедной Пэнси. Что-то в этом интересе сразу вызывало раздражение Изабеллы – она не понимала, почему ее приятельница вдруг утратила столь свойственную ей сдержанность и деликатность. Да, мадам Мерль, конечно, не вмешивалась в чужие дела, но только до тех пор, пока в этом не было необходимости. Читателю может показаться, будто Изабелла очень быстро поддалась сомнениям под воздействием одного простого подозрения после нескольких лет доверительных отношений с подругой. Да, она действительно быстро поддалась им, но не без оснований – в ее душе поселилась мысль, пугающая своей очевидностью: желания мадам Мерль в отношении судьбы Пэнси ничем не отличались от желаний Озмонда. Почему?

– Думаю, Пэнси не скажет вам ничего, что могло бы усилить ваш гнев, – заметила Изабелла в ответ на последнее замечание подруги.

– Я вовсе не в гневе, с чего вы взяли? Просто мне очень хочется исправить ситуацию. Вы считаете, его светлость уехал от нас навсегда?

– Откуда я знаю? Я вас не понимаю – все кончено, давайте оставим это. Озмонд так замучил меня с этим вопросом, что я не могу больше ничего говорить об этом. У меня нет сомнений, – добавила она, – что мой муж с удовольствием обсудит данную тему с вами.

– Я знаю его мнение. Он приезжал ко мне вчера вечером.

– Как только вы приехали? Тогда вы все знаете, и вам не стоило обращаться за сведениями ко мне.

– Мне не сведения нужны, а ваше сочувствие. Я желала этого брака для девочки. Мечты об этом не покидали мое воображение.

– Ваше – но ведь не тех, кого это касается напрямую.

– Вы, конечно, хотите сказать, что меня это не касается. Да, может быть, вы и правы. Но когда речь идет о таком старинном друге, человек готов все поставить на кон. Вы забыли, сколько лет я знаю Пэнси. Но вы-то ведь сами принадлежите к числу заинтересованных лиц, я полагаю?

– Разумеется. Однако я очень устала от всего этого.

После небольшой паузы мадам Мерль произнесла:

– Еще бы, вы ведь сделали все, что могли.

– Следите, пожалуйста, за своими словами, – сказала Изабелла серьезно.

– О, я слежу за своими словами, причем даже больше, чем вам кажется. Ваш муж недоволен вами.

На несколько мгновений Изабелла просто онемела – ее душила горечь. Больше всего в первый момент ее потрясла даже не дерзость мадам Мерль, которая свидетельствовала о том, что Озмонд взял ее в союзницы и настроил против своей жены, – она сначала просто даже не восприняла ее слова как оскорбление. Мадам Мерль очень редко бывала бестактной и осмеливалась на это только в крайнем случае – следовало ли понимать ее так, что это и был крайний случай? Как капля разъедающей кислоты, упавшая на открытую рану, подействовало на Изабеллу известие, что Озмонд пускается в суждения о ней вслух, беседуя с посторонними людьми.

– Может быть, вы хотите знать, довольна ли я им? – спросила она, помолчав.

– Нет, потому что вы никогда мне не скажете. И мне было бы больно узнать правду.

Наступило молчание, и впервые с момента знакомства с мадам Мерль Изабелла почувствовала неприязнь к ней.

– Вспомните, как Пэнси привлекательна, и не отчаивайтесь, – коротко проговорила она, желая закончить разговор.

Но мадам Мерль, развернувшись во всю мощь, не пожелала отступить. Она плотнее запахнула накидку, отчего по комнате поплыл тонкий аромат духов.

– Я не отчаиваюсь, – ответила она. – Я полна надежд. И я пришла не ссориться с вами, а, если возможно, узнать правду. Ведь вы все скажете мне, если я попрошу. Огромное счастье иметь такую подругу. Вы не поверите, как эта мысль греет мое сердце.

– О какой правде вы говорите? – удивленно спросила Изабелла.

– О самой простой. Лорд Уорбартон изменил свое решение сам или по вашей рекомендации? Я имею в виду, сделал он так потому, что захотел этого сам или хотел угодить вам? Видите, как велико мое доверие к вам, если я задаю такой вопрос, – продолжила мадам Мерль с улыбкой, – хотя оно слегка и пошатнулось!

Она посмотрела на собеседницу, словно оценивая эффект своих слов, и продолжала:

– Не становитесь в героическую позу, не теряйте благоразумия, не обижайтесь. То, что я говорю так с вами, оказывает вам честь – ни с одной женщиной в мире я не стала бы так говорить. И ни одна женщина в мире никогда не сказала бы мне правду. Разве вы не понимаете, что вашему мужу надо все знать? Он, должно быть, не проявил достаточного такта, пытаясь выведать у вас истину, и пошел на поводу у своих неуместных предположений. Но это не важно: как бы то ни было, ему нужно знать, что произошло в действительности, и правильно расценить шансы дочери. Если лорду Уорбартону просто наскучило бедное дитя – это одно. Очень жаль. Но если он бросил ее в угоду вам – это другое. Тоже жаль, но по-другому. Во втором случае вы просто расписались в том, что вам неприятно… видеть свою падчерицу замужем. Тогда бы я попросила вас: оставьте лорда в покое. Предоставьте дело нам!

Мадам Мерль говорила очень четко, наблюдая за собеседницей и, очевидно, не сомневаясь в своем праве спокойно развивать свои мысли. Изабелла же, по мере того как мадам Мерль говорила, все больше бледнела и крепче сжимала руки, лежащие на коленях. Дело было не в том, что мадам Мерль решила, что наступил подходящий момент и можно перейти к дерзостям. Изабелла чувствовала – все было куда ужаснее.

– Кто вы такая? Кто дал вам право? – пробормотала Изабелла. – Что у вас общего с моим мужем?

Странно, но в какое-то мгновение она подумала об Озмонде с таким волнением, словно любила его.

– Значит, вы все же решили исполнить партию героини! Очень жаль. Не надейтесь, что я буду вести себя так же.

– И что у вас общего со мной? – продолжала Изабелла.

Мадам Мерль медленно встала и поправила свою муфту, не сводя глаз с собеседницы.

– Все! – ответила она.

Изабелла смотрела на нее, не поднимаясь с кресла. Ее лицо словно молило о том, чтобы мадам Мерль сказала что-нибудь, что рассеяло бы сдавившую Изабеллу тьму. Но в глазах мадам Мерль была та же тьма.

– Какой ужас! – пробормотала Изабелла, откинулась на спинку кресла и закрыла лицо руками. Страшная мысль осенила ее – миссис Тачетт была права! Это мадам Мерль выдала ее замуж! Когда Изабелла опустила руки, ее гостья уже исчезла.

В тот день Изабелла отправилась на прогулку одна. Ей хотелось уехать подальше, туда, где можно выйти из экипажа и прогуляться под чистым небом, по лугу, усеянному ромашками. У нее уже давно вошло в привычку исповедоваться Древнему Риму – на фоне его развалин ее несчастья не выглядели столь катастрофичными. Изабелла поверяла свою усталость камням, которые разваливались уже много веков, но все же выстояли. Ее тайная грусть мешалась с тишиной уединенных римских уголков и постепенно таяла и становилась почти неощутимой, – настолько, что, когда Изабелла присаживалась зимним днем где-нибудь, где было не так холодно, или стояла в каком-нибудь давно заброшенном полуразвалившемся храме, – нашей героине удавалось даже посмеиваться над ней, а иногда даже вообще почти не ощущать ее. По сравнению с огромным, великолепным Римом ее грусть была действительно ничтожна, и не покидавшее Изабеллу ощущение непрерывности человеческих судеб позволяло ей легко отделять малое от великого. Она полюбила Рим настоящей любовью; он умерял, смягчал ее страсти. Но постепенно она стала думать о Риме как о месте, где люди страдали. Именно это приходило ей в голову в полуразрушенных храмах, где восстановленные из языческих развалин мраморные колонны словно предлагали брать с них пример в стойкости, а застарелый запах ладана напоминал о давних, никем не услышанных молитвах. Едва ли можно было встретить где-нибудь более смиренную и менее последовательную еретичку, чем Изабелла. Самый истовый верующий, глядя на потемневшие лики алтарных икон или колеблющиеся язычки пламени множества свечей, не мог более сильно, чем она, ощущать высокую духовность, пронизывающую здесь каждую толику пространства. Пэнси, как мы знаем, почти всегда сопровождала мачеху, а последнее время их выезд украшала и графиня Джемини со своим розовым зонтиком от солнца. Но иногда Изабелле все же удавалось выбраться на прогулку одной. На такие случаи у нее было несколько прибежищ. Самым доступным был низкий, поросший травой парапет, который окаймлял большую площадь, поросшую травой, перед высоким горделивым фасадом собора Сан-Джованни, где можно было сесть и смотреть на огромную долину и видневшиеся вдали очертания гор. После отъезда кузена и его спутников Изабелла стала гулять дольше обычного – печальный настрой ее души заставлял ее вновь и вновь посещать любимые места. Даже в присутствии Пэнси и графини Джемини она ощущала присутствие исчезнувшего мира. Выехав за пределы римской стены, экипаж катился по узким дорожкам, где дикая жимолость оплетала изгороди, или ждал Изабеллу, прикорнув в каком-нибудь уединенном месте. Вокруг расстилались поля, и Изабелла шла все дальше и дальше по усыпанному цветами дерну или усаживалась на какой-нибудь уцелевший каменный обломок и сквозь дымку своей грусти воспринимала величественную грусть расстилавшегося перед ней пейзажа. Густой теплый свет ласкал беспорядочные мягкие переливы цветовых пятен – неподвижные стада вдалеке, холмы, куда мягким румянцем ложились тени от облаков…

В тот день, о котором я начал рассказывать, Изабелла решила больше не думать о мадам Мерль, но ей это не удалось – образ этой женщины постоянно стоял перед ее глазами. Она, как-то по детски пугаясь своему предположению, спрашивала себя, можно ли было соотнести со своей близкой на протяжении нескольких лет приятельницей освященное древностью понятие греховности, скверны? До сих пор Изабелла знала об этом только из Библии и других книг – ей лично не приходилось сталкиваться с чем-то подобным. Хотя Изабелла стремилась к широкому познанию жизни, хотя она льстила себе, воображая, будто добилась в этом некоторого успеха – в сей элементарной привилегии ей было отказано. Греховно ли, размышляла она, в том, древнем смысле, быть фальшивой – а именно такой и была мадам Мерль? Лидия Тачетт, тетка Изабеллы, давно разгадала свою подругу и сказала об этом племяннице, но та решила, что у нее гораздо более широкий взгляд на мир, чем у «поверхностно мыслящей» тетки, и все ее ощущения, и, в частности, то, что ее судьба зависит только от нее самой, непогрешимы. Мадам Мерль, поняла Изабелла, добилась того, чего хотела, организовав союз двух своих друзей. И тогда сразу возникал вопрос: какую цель она преследовала? Существовали люди, охваченные страстью сватовства, у них это была страсть к искусству ради искусства, но мадам Мерль, великий мастер своего дела, вряд ли относилась к ним. Она была слишком невысокого мнения о браке, слишком невысокого мнения о жизни вообще; она жаждала заключить именно этот союз, а не какой-нибудь другой. Следовательно, она преследовала свою цель, и Изабелла спрашивала себя, в чем может быть ее выгода.

Естественно, на решение данной задачи у Изабеллы ушло очень много времени, да и вышло оно далеко не полным. Изабелла вспомнила, что, хотя мадам Мерль сразу выказала ей симпатию, но особо прониклась к ней уже позже, после того, как Изабелла была столь щедро облагодетельствована стариком Тачеттом. Свою корысть мадам Мерль проявила удивительно изощренно: нет чтобы одолжить у новоиспеченной наследницы крупную сумму денег, так она приставила к ее богатству одного из своих близких друзей. Естественно, мадам Мерль избрала для этого самого близкого друга – и Изабелле было уже достаточно ясно, что эту позицию занимал Джилберт Озмонд. Она пыталась сопротивляться мысли, что единственный мужчина во всем мире, в котором она никак не могла заподозрить низости, женился на ней из-за денег. Странно, но это до сих пор никогда не приходило Изабелле в голову. Думая о зле, которое причинял ей Озмонд, она ни разу не заподозрила его в корысти. Это было худшее из того, что можно было подумать, и она с ужасом подумала, что это, видимо, еще не самое худшее. Мужчина может жениться на женщине из-за денег, такое случается, – но, по крайней мере, он должен был дать ей знать! Интересно, если ему были нужны деньги, может, он ими и удовольствуется сейчас – заберет их, а ее отпустит? О, если бы благодеяние мистера Тачетта могло помочь ей сегодня – каким бы это было счастьем! В тот же миг Изабелла подумала, что если мадам Мерль хотела оказать Озмонду услугу, то вряд ли она могла теперь по-прежнему рассчитывать на его благодарность. Какими же должны быть сейчас его чувства к своей слишком преданной благодетельнице – и как, интересно, он, этот мастер иронии, их выражает?

И – может быть, читателю это покажется странным – Изабелла вдруг воскликнула:

– Бедная мадам Мерль!

Она убедилась бы в справедливости своего сочувствия, если в тот же день спряталась бы за дорогой, потемневшей от времени, портьерой из дамаста, украшавшей небольшую гостиную, принадлежавшую леди, к которой это восклицание относилось. Мы уже посещали ее с читателем в компании благоразумного мистера Розье. В этой же комнате около шести часов вечера сидел Джилберт Озмонд. Напротив него стояла хозяйка – стояла так же, как тогда, когда их вместе увидела Изабелла в тот самый момент, который мы в свое время описали так подробно потому, что он был исполнен немалого, пока скрытого от нас, значения.

– Я не верю, что вы несчастны. Вы вполне всем этим довольны, – сказала мадам Мерль.

– Разве я сказал, что я несчастен? – спросил Озмонд с таким мрачным выражением лица, что вполне логично было бы предположить, что так оно и есть.

– Нет, но вы не говорите и обратного – хотя в знак простой благодарности…

– Не говорите мне о благодарности, – сухо сказал Озмонд. – Не раздражайте меня.

Мадам Мерль медленно села, сложив руки. Она выглядела невозмутимой, но очень грустной.

– А вы, со своей стороны, не пытайтесь запугать меня, – проговорила она. – Иногда я думаю, уж не читаете ли вы мои некоторые мысли.

– Мне вполне достаточно своих.

– Потому, что они восхитительны?

Озмонд опустил голову на спинку кресла и пристально взглянул на собеседницу с циничной прямотой, сквозь которую, впрочем, проглядывала усталость.

– Вы бесите меня, – заметил он через некоторое время. – Я очень устал.

– А я-то! – воскликнула мадам Мерль.

– Вы сами себя утомляете. Со мной другой случай.

– Я утомляю себя ради вас. Я сделала вашу жизнь интересной. Это величайший дар.

– А вы видите интерес? – вяло осведомился Озмонд.

– А как же – и это помогает вам убивать время.

– Время никогда не текло для меня так медленно, как этой зимой.

– Вы никогда так хорошо не выглядели, никогда не были столь приятным, никогда не были столь блестящи.

– Будь проклят этот блеск! – задумчиво пробормотал Озмонд. – Как же мало вы меня знаете!

– Если уж я не знаю вас, то не знаю вообще ничего, – с улыбкой заметила мадам Мерль. – Вы наконец почувствовали вкус успеха.

– Нет, и вообще не смогу чувствовать, пока мне не удастся заставить вас перестать судить меня.

– Я уже давно перестала, а говорю просто по привычке. Но вы и сами то и дело показываете когти.

Озмонд некоторое время молчал.

– А мне хотелось бы, чтобы вы поменьше выпускали свои!

– Хотите заставить меня замолчать? Разве я когда-нибудь была болтуньей? В общем, я все равно должна сказать вам три-четыре вещи. Ваша жена не знает, что ей с собой делать, – добавила мадам Мерль изменившимся тоном.

– Прошу прощения, она все прекрасно знает. У нее есть четкая линия поведения. Она хочет осуществить свои идеи.

– Сейчас они у нее весьма примечательны.

– Конечно. И сейчас их больше, чем когда-либо.

– Сегодня утром, впрочем, твоя жена не смогла сформулировать мне ни одной из них, – заметила мадам Мерль. – Такое впечатление, что ей трудно выражать свои мысли. Или у нее их нет. Похоже, она совершенно сбита с толку.

– Вам лучше сразу сказать, что она впадала в патетику.

– О, нет, я не хочу слишком поощрять вашу язвительность.

Голова Озмонда по-прежнему покоилась на спинке кресла. Лодыжку одной ноги он закинул на колено другой, и сидел так некоторое время молча.

– Хотелось бы знать, что с вами все-таки происходит, – произнес он наконец.

– Что со мной… что со мной… – Мадам Мерль вдруг умолкла, но почти сразу продолжила с невероятной страстью, которая прозвучала в ее словах, словно гром среди ясного неба: – Я отдала бы свою правую руку, чтобы выплакаться, – и не могу!

– Что вам за польза в рыданиях?

– Чтобы снова стать такой, какой я была до встречи с вами.

– Если я осушил ваши слезы, это уже кое-что. Но мне приходилось видеть, что вы вполне способны проливать их.

– Не сомневаюсь, что ты еще вынудишь меня к этому. Что ж, слезы – такое облегчение. Сегодня утром я вела себя низко, подло, – сказала мадам Мерль.

– Если Изабелла так поглупела, как вы говорите, она вряд ли поняла это, – сказал Озмонд.

– Эта дьявольщина, что лезла из меня, подавила ее способность соображать. Я не смогла сдержаться. Во мне бушевало зло. Впрочем, может быть, это и к лучшему, не знаю. Ты не только осушил мои слезы, но и иссушил мою душу.

– Итак, не я несу ответственность за состояние души своей жены, – сказал Озмонд. – Но, однако, именно мне придется пожинать плоды вашего поведения. Но разве вам неизвестно, дорогая, что душа бессмертна? Каким же образом она может подвергнуться каким-либо изменениям?

– Я не верю в бессмертие души и верю, что ее можно уничтожить. Именно это случилось с моей. Это как раз и случилось с моей душой, в которой когда-то не было места злу. И этим я обязана вам. Вы очень дурной человек, – серьезно сказала мадам Мерль.

– На этом, полагаю, мы и закончим? – осведомился Озмонд нарочито холодным тоном, который был так характерен для него.

– Закончим? Увы, я не знаю, чем мы закончим. Хотелось бы знать… Не знаю, на чем мы закончим. Мне бы хотелось все завершить! Как кончают дурные люди? Вы превратили меня в дурную женщину.

– Я вас не понимаю. По мне, так вы достаточно хороши, – произнес Озмонд, придав своему тону максимум равнодушия.

Мадам Мерль же, наоборот, стало покидать самообладание – она была близка к тому, чтобы потерять его окончательно. Пожалуй, такой взволнованной нам ее наблюдать не приходилось. Глаза ее метали молнии, улыбка выдавала невероятное напряжение.

– Достаточно хороша – после всего того, что я с собой сделала? Вы это имеете в виду?

– Достаточно хороши, чтобы быть очаровательной – как всегда! – с улыбкой же воскликнул Озмонд.

– О боже! – пробормотала его собеседница и вдруг повторила тот жест, который вынудила сделать сегодня утром Изабеллу, – наклонила лицо и закрыла его руками.

– Вы все-таки собираетесь зарыдать? – спросил Озмонд.

Мадам Мерль оставалась неподвижной, и он продолжил:

– Разве я когда-нибудь выражал недовольство?

Мадам Мерль отняла руки от лица.

– Нет, вы действовали иначе… вы вымещали зло на ней.

Озмонд еще больше откинул назад голову и посмотрел в потолок, словно обращаясь к небесным силам.

– О, женское воображение! По сути своей оно всегда пошлое. Вы говорите о мести как третьесортный беллетрист.

– Конечно, вы никогда не жаловались. Вы упивались своим торжеством.

– Интересно знать, что вы называете моим торжеством.

– Вы заставили свою жену бояться вас.

Озмонд сменил позу. Он подался вперед, оперся локтями о колени и некоторое время смотрел на прекрасный старинный персидский ковер под ногами. Весь вид его говорил о том, что у него есть собственные представления обо всем, и о времени тоже, и он не особенно склонен с кем-то считаться. Эта особенность несказанно раздражала его собеседников.

– Изабелла меня не боится, и я вовсе не ставлю это своей целью, – проговорил наконец Озмонд. – На что вы хотите спровоцировать меня, говоря такие вещи?

– Я думала о том, какой вред вы можете причинить мне, – сказала мадам Мерль. – Ваша жена испугалась меня сегодня утром, но в действительности она испугалась вас.

– Значит, вы позволили себе какие-нибудь вульгарные высказывания; я не несу за это ответа. Я вообще не понимаю, зачем вы пошли к ней, – вы способны действовать и без нее. Вас ведь мне не удалось запугать, не правда ли? Как же это удалось мне с ней? Она не менее отважная, чем вы. Не могу понять, как вам в голову могла прийти такая абракадабра – кто бы мог ожидать, что вы так плохо меня знаете!

С этими словами Озмонд поднялся, подошел к камину и стал рассматривать стоявший на нем фарфор так, словно видел его впервые. Он взял маленькую чашечку, подержал ее, затем, все еще держа ее, оперся локтем о каминную полку и продолжил:

– Как вы любите все преувеличивать. У меня такое впечатление, что вы просто теряете чувство реальности. Я гораздо проще, чем вы думаете.

– Да, я думаю, вы действительно просты. – Мадам Мерль тоже смотрела на чашечку. – Со временем я пришла к такому выводу. Как я сказала, я судила вас и раньше, но хорошо поняла вас только после вашей женитьбы. Со стороны виднее – я лучше вижу, что вы делаете со своей женой, чем видела то, что вы делали со мной. Кстати, если можно, будьте осторожны – это дорогая чашка.

– Здесь уже есть небольшая трещинка, – холодно отозвался Озмонд, ставя чашечку на место. – Если вы не понимали меня до женитьбы, было весьма неосмотрительно с вашей стороны втягивать меня в такое дело. Впрочем, я сам попался – я воображал, что в этом не будет… не будет напряжения. Мне ведь, собственно, так немного требовалось… Мне хотелось, чтобы она восхищалась мной.

– Чтобы она обмирала от восторга!

– Ну разумеется. Каждый в таких случаях рассчитывает на максимум. Чтобы она восторгалась мной, если хотите. Да, я желал этого.

– Я никогда не восхищалась вами, – сказала мадам Мерль.

– Но вы по крайней мере притворялись…

– Но вы никогда и не считали, что со мной вам не придется напрягаться, – прервала его мадам Мерль.

– …а моя жена не желает делать ничего подобного, – продолжал Озмонд. – Если вы намерены делать из всего этого трагедию, то, знаете, вряд ли это трагедия для нее.

– Это трагедия для меня! – воскликнула мадам Мерль, поднимаясь с глубоким вздохом, но в то же время не забыв окинуть взглядом фарфор на своей каминной полке. – Похоже, мне предстоит до дна испить горькую чашу ложного положения.

– Вы высказываете прописные истины. Весь смысл в том, чтобы жить без напряжения… насколько это возможно. Да, я не нравлюсь собственной жене, но, по крайней мере, меня любит мой ребенок. Пэнси вознаградит меня. К счастью, тут меня не ждут разочарования.

– О, – мягко проговорила мадам Мерль, – если бы у меня был ребенок…

Озмонд сделал короткую паузу и несколько официально произнес:

– Любой ребенок представляет интерес – не обязательно свой.

– Вы можете высказывать прописные истины не хуже меня. Значит, что-то нас все же объединяет.

– Скажем, тот вред, который, по вашему мнению, я причинил вам, – сказал Озмонд.

– Нет. Скорее уж то добро, которое я делаю для вас. Вот почему Изабелла вызывает во мне ревность – я бы хотела сама сделать то, что она сделала для вас.

Искаженные горечью черты мадам Мерль вдруг разгладились, и лицо ее снова стало излучать приятное спокойствие.

Озмонд взял зонтик и шляпу, и, стряхнув с нее обшлагом две-три невидимые соринки, сказал:

– В общем, я думаю, вам лучше предоставить это дело мне.

После того как он ушел, мадам Мерль первым делом подошла к камину и взяла в руки ту изящную кофейную чашечку, на которой гость разглядел трещинку; но смотрела на нее весьма отвлеченным взглядом.

– Неужели получится, что я понапрасну была такой дрянью? – пробормотала она.