Текст книги "Ночь полководца"

В блиндаже горел единственный электрический фонарик. Он лежал на столе, и несильный свет его был вертикально устремлен вверх. Вокруг прямого синеватого луча толпились невидимые люди. Лишь иногда поблескивало стеклышко в очках Лукина да видны были чьи-то пухлые руки с подсохшей на ногтях землей.

– Нам особенно трудно потому, – продолжал комиссар, – что многие наши люди впервые участвуют в бою… Не обтерпелись еще, не обстрелялись… И мне кажется, что на нас, – он помолчал и поправился, – только на нас лежит ответственность за их поведение под огнем… Но когда и где коммунисты уклонялись от ответственности?

Лукин проговорил это не только для других, но также самому себе. И оттого, что слова, которыми он мысленно себя подбадривал, были произнесены вслух, их убедительность удвоилась для него.

– Когда мы боялись ответственности? – повторил комиссар.

Что-то перехватило дыхание Николая; странная, легкая дрожь возникла в нем, и он слабо ахнул от восхищения.

– …Как видите, я не сказал вам ничего особенно нового, – закончил Лукин. – Пока подкрепление не пришло, мы должны надеяться только на себя и на то, что мы – коммунисты… Пусть в самую тяжелую минуту каждый из нас вспомнит одно слово: партия. С нею мы непобедимы.

Он умолк и кашлянул.

– Кто хочет взять слово? – спросил он изменившимся, тихим голосом.

Бойцы задвигались, но молчали. Человек с отечными руками потрогал пальцами тыльную сторону своей левой кисти, и на ней остались вмятины.

– Я не вижу вас… – проговорил комиссар. – Кто просит слова? Ты, Петровский?

– Все ясно, товарищ старший политрук, – спокойно ответил боец с пухлыми руками.

– В третьем взводе одному мне трудно, – произнес кто-то в темноте. – Не хватает меня на всех… Ну, ничего… Хорошо бы еще гранат нам подкинуть… Поизрасходовались мы.

– Дадим гранат, – пообещал комиссар.

Поодиночке, протискиваясь в узкую дверь, люди разошлись. Лукин погасил фонарик и тоже вышел из блиндажа; следом поспешил Уланов.

Окоп был залит бенгальским, холодным светом ракет. Немцы сериями посылали их в небо, и они повисали там, как гигантские лампы. Отчетливо, до деталей, видны были теперь белые березовые стволы, подпиравшие стенки, мокрая глина бруствера, помертвевшие лица людей, копошившихся у бойниц… Крохотная шляпка гвоздя, на котором висел чей-то противогаз, горела, не сгорая.

Николай осматривался с таким чувством, будто каждую минуту ждал чего-то еще, столь же поразительного. Но дело было не только в обстановке, меняющейся подобно декорациям. Люди в этой баснословной ночи жили, казалось, непостижимой жизнью: будничные, привычные связи между ними рвались, и на смену Приходили новые, более прямые, нерасторжимые… После того, что Николай услышал в блиндаже, он чувствовал себя освободившимся от всех своих забот, кроме самых бескорыстных. Он не знал, что именно должно было еще случиться, но испытывал полную уверенность в том, что и дальше все будет так же хорошо… Когда немцы начали обстрел, он не только не испугался, но ощутил новый горячий интерес к происходившему.

Противник боялся, видимо, накрыть свое расположение: мины ложились преимущественно позади окопа. Там то и дело поднимались сверкающие всплески, похожие на деревья. Они вырастали мгновенно и с шумом осыпались, обдавая брызгами бруствер. Коротко свистели над головами осколки и шмякались о землю… Лукин сидел на выступе у входа в блиндаж, и Николай присел рядом. Комиссар снял очки, оберегая единственное уцелевшее стеклышко, но тем и ограничились его заботы о себе. Иногда он доставал из кармана сухарные крошки и ссыпал их в рот. Это тоже казалось Николаю удивительным – сидеть, как на завалинке, невозмутимо глядя на шумящий вокруг смертный сад. И юноша с трудом удерживался от желания положить руку на плечо старшего политрука, который так ему нравился.

Налет продолжался больше получаса, однако потерь у Лукина почти не насчитывалось. Когда минометы смолкли, снова со стороны немцев донесся знакомый голос:

– Ива-ан, сдавайся… У нас во-одка есть…

– Тупицы! – с сердцем закричал Николай.

Неожиданно забил пулемет на правом фланге, и через минуту-другую стреляли все защитники рубежа. Немцы контратаковали, и комиссар, надев очки, поднялся к своей смотровой щели. Николай приник к свободной бойнице скорее из любопытства, чем из ясного сознания необходимости. Сперва он ничего не видел, кроме взрытой земли, залитой неживым светом, исчерченной чернильными тенями, потом заметил ползущего человека. Позабыв обо всем, он следил за его неловкими, хватающими движениями… Вдруг словно кто-то шепнул Николаю:

«Да ведь это немец!»

И юноша заспешил, прилаживаясь к винтовке, сразу ставшей неповоротливой, громоздкой. Дослав патрон, он помедлил немного, преодолевая смутное сопротивление, так как в первый раз стрелял по человеку, которого ясно видел. Но рядом гремели частые выстрелы, и Николай тоже нажал спуск. Немец, тем не менее, продолжал ползти, низко опустив голову в тусклой каске; в стороне от него карабкался по отвалам другой… Николай, почти не целясь, выстрелил снова, два раза подряд, и опять не попал. Тогда он испугался, что немец сию минуту ворвется в окоп. Судорожно припоминая правила стрельбы, он поймал, наконец, в колечко прицела серую каску и, задержав дыхание, выстрелил… Немец мотнул головой, попытался отползти назад и – распластался…

«Я убил его!..» – изумившись, подумал юноша.

Бой шел по всей линии окопа. Оружие нагрелось от стрельбы, и эта теплота была приятна озябшим рукам солдат. На правом фланге огонь ослабел, – противник был там отброшен; слева он все еще пытался пройти. Соскочив со ступеньки, Лукин зашагал к пулемету, стучавшему неподалеку. Уже приблизившись к «гочкису», похожему на гигантскую муху, сотрясающуюся от желания взлететь, комиссар заметил, что идет по воде. Поток, едва не достигавший колен, катился по дну окопа, отражая в себе крупные звезды ракет. Лукин затоптался, оглядываясь. К нему бежал тучный Егоров, командир взвода, громко крича, что на правом фланге обрушилась насыпь.

– Поднимите ее… Поставьте всех своих людей… – сказал Лукин высоким, пронзительным голосом, «Спокойнее, спокойнее!..» – пронеслось в его голове. Но когда из-за поворота выскочил на Лукина боец без винтовки, комиссар крикнул еще тоньше: – Куда?!

Солдат пробежал мимо, как будто не слыша, раскидывая сапогами воду.

– Тонем! – провыл он, поровнявшись с пулеметчиками, и те прекратили стрельбу.

Показалось еще несколько бегущих бойцов. Впереди, подпрыгивая, мчался длинноногий человек; полы его расстегнутой шинели шлепали по воде.

– Назад! – закричал комиссар, но солдаты не остановились.

«Они увлекут за собой всех!» – испугался он.

– Назад! – повторил он, голос его сорвался и перешел в хрип.

Солдат, приближавшийся скачками, был неестественно бледен: каска криво сидела на голове. Из-за поворота появилась новая группа людей, кто-то вскарабкался на бруствер задней стенки, сорвался и плюхнулся в воду… Крики и ругань слились уже в нестройный рев, покрывший все другие звуки. И хотя стрельба на левом фланге ослабела, голос Лукина был не слышен теперь ему самому. Острое сознание своей полной беспомощности охватило комиссара – не гнев на бойцов, которые не повиновались, но ощущение своей вины перед ними. Он отскочил на шаг, стремясь выиграть еще несколько секунд… Вдруг он вспомнил, что был вооружен. Он рванул пистолет и поднял руку с таким чувством, словно бросал веревку тонущему человеку. Не целясь, в упор он выстрелил в длинноногого солдата. Ослепленные вспышкой люди попятились. Сразу стало очень тихо. И так как все продолжали стоять, Лукину показалось, что он таи в кого не попал. Но в следующую секунду высокий солдат схватился за плечо, ступил в сторону и прислонился к стенке.

– Назад!.. – глухо сказал Лукин.

Он обернулся, чтобы передать приказ пулеметчикам, и увидел Уланова. Тот стоял вплотную к нему, держа на весу винтовку, готовый сражаться и умереть. Но лицо юноши, зеленоватое в свете ракет, морщилось, нижняя выпяченная губа вздрагивала.

– По противнику огонь! – крикнул старший политрук пулеметчикам.

Когда «гочкис» снова заработал, он быстро пошел на правый фланг. Бойцы молча расступались перед Лукиным, поворачивали, бежали обратно.

12

Член военного совета фронта дивизионный комиссар Волошин и генерал-майор профессор Юрьев прибыли в медсанбат на рассвете. Они добирались всю ночь, сначала на машине, потом на лошадях, и немолодой уже профессор чувствовал себя утомленным. Худенький, хрупкий, он стоял перед потемневшим овальным зеркальцем в избе командира медсанбата и обтирал одеколоном лицо. Дивизионный комиссар – очень высокий, плотный, наголо обритый – ходил из угла в угол, слушая доклад Луконина.

– Так больше и не пустил вас к себе командующий? – сердито переспросил Волошин.

– Никак нет… Говорит, у него нет времени… – Луконин, не отрывавший глаз от шагавшего по комнате комиссара, послушно поворачивал голову.

– Нет времени?.. Ну, а вы что же?

– Мы неоднократно пытались… Командующий приказал судить меня.

– Да ведь он серьезно ранен, вы говорите! – закричал Волошин так громко, что Юрьев оглянулся.

– Есть основания опасаться… – поспешно поправился врач. – Общее самочувствие генерала, насколько мне известно, удовлетворительное… – добавил он, адресуясь к главному хирургу фронта.

– Он действительно перенес сюда свой КП? – недоверчиво спросил комиссар.

– Да, в известной степени…

– Павел Иванович! – обратился Волошин к профессору. – Вы видели что-нибудь подобное?

Было заметно, однако, что член военного совета повеселел. Озабоченный бедственным положением армии, позиции которой находились под водой, он несколько успокоился, услышав, что Рябинин, вопреки ожиданиям, остался в строю. Следовало поэтому думать, что отвод войск из затопленного района совершился в порядке и без значительных потерь, возможных в таких случаях.

– КП в медсанбате! Вы представляете это?! – удивился обрадованный Волошин.

– Пока – не очень, – отозвался Юрьев, пристально рассматривая себя в зеркальце.

Бумажные розы, ниспадавшие из-за рамы на стекло, осеняли отражение бледного, узкого лица, с покрасневшими глазами в лучиках мелких морщин.

– Нет, это здорово! – сказал Волошин.

Профессор уложил в кожаный футляр щетку, которой только что оглаживал редкие, расчесанные на пробор, серые от проседи волосы, и по вернулся к Луконину.

– Я готов… Благодарю вас, доктор! – Юрьев вежливо улыбнулся бескровными губами.

Через несколько минут он и Волошин шли по двору школы. Занималось утро, и черепичная крыша домика в глубине была ярко освещена первыми розовыми лучами. На ступеньках крытого крылечка флигеля сидели автоматчики и связные; оседланные лошади были привязаны к низкой ограде палисадника.

– Луговой, заводи машину! – кричал кто-то нетерпеливым, гневным голосом.

– Да тут целый штаб, – заметил Волошин с видимым удовольствием. – Знаете? – он повернулся к профессору. – Рябинин приказал своей охране не пускать к себе докторов. Опасный у вас пациент предвидится…

– Когда человек становится пациентом, он никому уже особенно не опасен, – ответил Юрьев, зябко поводя плечами.

В комнате, где лежал командующий, окна бы ли еще занавешены и горели лампы – под потолком и на столе. Из угла приподнялось навстречу вошедшим крупное, с отвисшими щеками, почти прямоугольное лицо Рябинина; он полу лежал на подушках. Справа от койки на табурете стояли два телефона в деревянных ящичках, блюдечко с нарезанным лимоном; поблескивали круглые массивные часы…

Запах лекарств и еще чего-то – сладковатый, слабый, подобный дуновению – неприятно поразил комиссара.

– Сергей Антонович, здравствуйте, дорогой! – громко сказал Волошин, улыбаясь, чтобы скрыть невольное стеснение.

– Товарищ член военного совета… – начал было командующий.

– Лежите, лежите, Сергей Антонович! – перебил комиссар и широким жестом подал Рябинину руку. – Напугали вы нас… – сказал он весело. – Из ставки запрашивали уже, как здоровье Рябинина.

– Вот… Бывает и на старуху проруха… – в тон ему ответил командующий. – Простите, сейчас освобожусь… Семененко дайте мне, – приказал он адъютанту.

– Привез к вам нашего чудотворца, – представил Волошин профессора. – Генерал-майор Юрьев…

– Неудобно мне, право… Ранение пустяковое… – проговорил командующий.

– Рад слышать… – сказал профессор.

– Поташнивает меня только… Я своим эскулапам говорил: пропишите мне что-либо желудочное.

– И прописали вам желудочное? – поинтересовался Юрьев.

– Лимон вот достали, – сказал Рябинин.

Адъютант, склонившись к его изголовью, доложил, что Семененко на проводе, и подал трубку. Минуту генерал внимательно слушал, глядя поверх очков в потолок…

– Спасибо, орел! – проговорил он в трубку. – Нет уж, откладывать больше не будем… Я тебя прошу – не зарывайся очень… Стой, где приказано, и ни шагу… Доноси мне почаще… Ну, помогай тебе… – Генерал положил трубку.

– Дай мне Богданова, – попросил он адъютанта.

Тот вышел, и командующий устремил на Волошина узкие, сухо горевшие под набрякшими веками глаза.

– Через полчаса начинаю, Петр Андреевич!

– Что именно? – спросил комиссар.

– Артподготовку начинаю… Как полагается…

Волошин молчал, не понимая, и командарм потянул к себе карту, расстеленную на одеяле.

– Эх! – крякнул он от боли, неловко шевельнувшись, и умолк, отдуваясь; карта ломалась и шумела под его тяжелой, морщинистой рукой.

– Правый фланг у меня затоплен, – начал он, – к счастью, позиции моей артиллерии почти не пострадали. И самое важное… – Рябинин провел языком по тонким синеватым губам, – самое важное, что Лопать разлилась не только у нас, но и в немецком тылу… А там – смотрите! – там низкие места, поймы… Мне и воздушная разведка донесла, – там сейчас потоп…

– И вы что же? Вы решили атаковать? – спросил Волошин, испытующе глядя на генерала, словно усомнившись в его рассудке.

– Как же можно было упустить такой случай? Раньше я думал только потеснить немца, теперь я выкупаю его… Если я прорвусь вот сюда, в Каменское, ему некуда будет податься. А там у него две дивизии на пятачке.

Лицо командующего было горчичного цвета; губы все время пересыхали, и он облизывал их. Но Волошин уже не замечал этого… На карте лента Лопати вилась с востока на запад, пересекая фронт; на нее опирались фланги обеих сторон. Выше, на севере, в анилиновой зелени заливных лугов петлила другая голубая полоска – поуже. Немецкое расположение, обозначенное цепочкой синих карандашных овалов и полукружий, образовывало под ней небольшой выступ. И две красные стрелы были нацелены в вершину выступа и в северную точку его основания.

– Но части вашего правого фланга будут атаковать по воде, – сказал дивизионный комиссар.

– Это вода на мою мельницу, – сострил Рябинин. – Именно там немцы теперь не ожидают удара. А пехота наша пройдет… Она и на Сиваше прошла…

– И вы успели перегруппироваться?

– Как же не успеть, если надо? Бригадный комиссар Уманец все время находился в частях. У нас была целая ночь.

– Только одна ночь… – заметил Юрьев. Он стоял за плечом Рябинина, тонкий не по годам, изящный, также рассматривая карту.

– Спать нам, правда, не пришлось. Ну, да одну ночь можно потерпеть. – Широкий рот Рябинина изогнулся в улыбке. – С медиками только трудно было… Я их гоню – они опять стучатся…

– Какие части у вас на правом фланге?..

– Там держатся еще остатки батальона двенадцатого полка… А на прорыв пойдут.

Командующий пошевелился, и карандаш, лежавший на карте, скатился с койки. Потянувшись за ним, Рябинин коротко ахнул.

– Не могу, – проговорил он тихо.

Волошин подал командующему карандаш.

– Благодарю, – сказал тот. – На правом фланге у меня Богданов. Я его усилил двумя мотодивизионами…

Рябинин подробно доложил обстановку, и перед членом военного совета вырисовался неожиданный замысел наступательного боя в условиях, требовавших, казалось, немедленного отступления.

– Лихо! – проговорил он, наконец, и опять пристально посмотрел в глаза командующего. – Лихо, а? – повторил он, повернувшись к Юрьеву.

– Генерал обратил в свое преимущество то, что всем нам представлялось катастрофой, – галантно произнес профессор.

– Начинаю сейчас… – тихо вымолвил Рябинин, и сдержанное удовлетворение прозвучало в его словах.

– Богданов у аппарата, – доложил адъютант.

– Как настроение, орел? – спросил Рябинин в трубку. – У меня хорошее… – Он слушал, жуя потрескавшимися губами. – Ты не подведешь, я знаю… Да и глубина там – полметра, три четверти… Ты не подведешь, орел… – Командующий закивал головой и громко, радостно закончил: – Действуй, полковник! За Родину, за Сталина!

Волошин встал и взволнованно прошелся по комнате; желтый свет лампы сверкал на его бритой круглой голове.

– Лихо! – пробормотал он.

Командующий лег на подушки и, казалось, к чему-то прислушивался, затем взял с табурета серебряные часы.

– Еще пять минут осталось, – сказал он, но в ту же секунду в комнате послышался отдаленный артиллерийский грохот, дробный, глухой.

– Отставать начали, – удивился Рябинин и положил часы на место.

Канонада шумела за окнами, словно где-то обваливались горы.

– Бог войны играет! – сказал Волошин и засмеялся. – А вы говорили: неопасный пациент! – закричал он Юрьеву.

Рябинин скупо улыбнулся, подумав о том, что канонаду слышат все в медсанбате, что она разбудила, быть может, Никитина и сержанта с цыганскими глазами. Волошин шагнул к окну и резким движением сорвал плащ-палатку. На дворе было утро. Солнце, устремившееся в угол, осветило командарма… Жмурясь, он все еще улыбался, но лицо его мгновенно посерело, как будто запылилось…

– Сергей Антонович, сейчас же пожалуйте на перевязку, – проговорил Волошин.

– Вы думаете, это обязательно? – спросил Рябинин.

– Совершенно обязательно… – Комиссар с содроганием смотрел на изменившееся лицо генерала. – Да и время есть, пока там палят…

Стекла в ветхих рамах тоненько позванивали от воздушной волны; слабо колебались белые, омертвевшие язычки еще горевших ламп.

– Ну, что же… Ведь вы не долго со мной провозитесь? – обратился командующий к профессору.

– Не дольше, чем это будет необходимо, – любезно успокоил тот.

Когда с ноги командующего сняли повязку, Юрьев увидел, что его вмешательство опоздало. Темные, малахитовые пятна появились уже на туловище Рябинина; мышцы в глубине раны были бледны. Профессор легонько провел пальцами по распухшему бедру, ощущая мягкое похрустывание, – газы шумели, пронизывая клетчатку. И он искренне подивился тому, что до последней минуты генерал еще держался… Ассистенты Юрьева – армейский хирург и врачи медсанбата – молча ждали, что предпримет профессор. Было ясно, что гангренозный процесс, возникший в ране и зашедший так далеко, уже неостановим. Но Юрьев творил чудеса даже там, где на другое не оставалось надежды…

Командующий лежал с закрытыми глазами, отдыхая. Уже прекратился слитный гул его пушек и за окнами наступила тишина – пехота его пошла в атаку. Мысленно генерал старался представить себе ее движение. Вдруг он почувствовал беспокойство: части его правого фланга, судя по времени, вступили только что в соприкосновение с противником… Рябинин разомкнул веки, – люди в белом, стояли вокруг него, ничего не делая…

«Почему так долго не начинают?» – подумал он удивленно.

Юрьев встретился с ним взглядом и отвернулся, чтобы не отвечать на прочитанный по-своему вопрос. И Рябинин, закрыв глаза, снова погрузился в созерцание огромной, как бы ожившей карты. Две красные стрелы с расширяющимися хвостами, похожие на кометы, пульсировали и пылали на ее зелено-голубом фоне… Теперь по всему фронту наступления атакующие достигли уже, видимо, первой линия немецких траншей. Надо думать, Семененко преодолеет ее без особых усилий… А вот Богданову приходится туго… Затейливая полоска Лопата расплылась на карте в широкое, светлое озеро. И генерал опять огорчился оттого, что не был сейчас там, где каждую минуту мог потребоваться его совет или приказ.

Профессор медлил, не желая мириться с тем, что положение командующего безнадежно, хотя видел это лучше, чем другие. Приподняв руки, он слабо поводил тонкими пальцами в перчатках, как будто колдуя, и это означало, что он упорно искал пути к исцелению. Он был смел за операционным столом, поэтому ему чаще, чем другим, улыбалась удача. Но безошибочное, похожее на вдохновенную догадку знание того, что происходило с его пациентами, не изменило хирургу и на этот раз. Он сознавал свое бессилие, и, как всегда, оно уязвляло его. Возвращая людям жизнь, Юрьев ощущал себя соавтором, и это самолюбивое чувство с годами действительно утвердилось в нем. Тем болезненнее переживал он всякое напоминание об ограниченности своих возможностей. Оперируя, он не испытывал сострадания – оно помешало бы ему; сейчас его охватила бесполезная жалость к распростертому умирающему телу. Она была как бы вестницей близкого уже конца… Юрьев приказал, наконец, обмыть рану, потом анестезировать оперативное поле… Он собрался проделать все, что предписывалось еще в подобных случаях, но к концу операции его ассистенты поняли, что генерал приговорен.

Повязка была снова наложена, и командующий попросил, чтобы его приподняли. Надев очки, он подождал, пока Юрьев снял с лица маску.

– Ну, как, профессор? Что вы там нашли? – спросил Рябинин.

Хирург утирал платком мокрое лицо, и в операционной запахло одеколоном.

– Придется полежать, генерал, – сказал он.

– И долго, вы думаете?

Юрьев посмотрел на командующего светлыми, сузившимися глазами.

– Боюсь, что довольно долго… – Отвернувшись, он заговорил с сестрой.

Врач госпиталя, молодой, с черными полубачками, опасливо взглянул на Рябинина, испугавшись за него.

Дивизионный комиссар ожидал Юрьева наверху, в комнате командира медсанбата. Выслушав сообщение профессора, он подозрительно насупился.

– Ночью, вы говорите? – переспросил он.

– Да… Или утром завтра, – Юрьев медленно подошел к окну и присел на подоконник.

– Но Рябинин не так уж плохо себя чувствует, – возразил комиссар, встав из-за стола.

– Через несколько часов у него начнется агония, – сдержанно ответил Юрьев.

– Ничего не понимаю… – все еще спорил Волошин. – Только что мы с ним разговаривали… Этой ночью он подготовил превосходную операцию.

Юрьев задумчиво смотрел на грязный, но уже по-весеннему блестевший двор, на зазеленевшие кусты, на лошадей с распушившимися гривами, на желтые наличники окон во флигеле, куда отнесли генерала… Черно-синяя ворона не спеша косолапила по ребру черепичной крыши.

– Ночью его можно было спасти, хотя бы ценой ампутации… – помолчав, проговорил профессор.

– Почему же не спасали? – закричал Волошин и осекся; бритая голова его стала пунцовой.

– Он не пустил к себе врачей, – сказал хирург. – Но, знаете, после ампутации он уже не смог бы командовать…

– Этой ночью он выиграл сражение, – сказал комиссар.

– Вероятно, выиграл, – согласился Юрьев, – но проиграл жизнь…

– Профессор, вылечите его, – с безрассудной требовательностью проговорил Волошин.

– Я не жду, чтобы меня просили об этом, – сухо сказал хирург.

– Может быть, есть какой-нибудь препарат? Должен быть… Мы пошлем в Москву самолет… – настаивал Волошин.

– Нет такого препарата… Пока нет… – не глядя на комиссара, ответил Юрьев.

– Как же так?.. – сказал Волошин, и хирург, обернувшись, увидел на его лице, обветренном, широком, нескрываемое осуждение.

«Какой же ты профессор после этого!» – словно говорил взгляд комиссара. И Юрьев, чуть вскинув голову, поправил, хотя и без надобности, жесткие манжеты в рукавах кителя.

– Я очень сожалею, поверьте… – вымолвил он.

– Ах, беда! – громко сказал Волошин. Он не находил виновника несчастья и от этого был еще больше расстроен.

В дверь постучали, и в комнату осторожно проник командир медсанбата. Комиссар, завидев Луконина, быстро направился к нему, и тот инстинктивно подался назад. Но член военного совета, проходя мимо, только скосил на врача серые, яростные глаза. Потом дверь за ним захлопнулась.

– Товарищ генерал-майор!.. – заговорил, волнуясь, Луконин. – Я исчерпал все средства… Командующий приказал охране не впускать нас…

– Если б он впустил вас, он не наступал бы сегодня… – Юрьев опять поправил манжеты… – Прикажите, пожалуйста, приготовить для меня стол. У вас не хватает хирургов… Я помогу вам… – сказал он.

– Слушаю… Спасибо, товарищ генерал-майор! – горячо поблагодарил Луконин.

– Не напрасно же я сюда приехал, – сказал Юрьев, вежливо и безучастно улыбаясь румяному, оробевшему, видимо, врачу.

Управление боем ускользало из рук командующего, несмотря на все его усилия. И не потому только, что он находился дальше, чем следовало, от своих наступавших частей. Хуже было то, что временами он плохо теперь понимал происходившее. Он стал странно забывчив и, выслушав донесение, замечал вдруг, что не помнит, о чем оно. Отдавая приказ, он умолкал на полуслове, тщетно стараясь восстановить в памяти начало фразы… Мысль Рябинина как будто внезапно иссякала, хотя он находился в сознании, – но лишь для того, казалось, чтобы сознавать свою немощь. Боль мучила его все сильнее, и ему уже трудно становилось противиться ей… Между тем телефоны часто попискивали, а адъютант то и дело докладывал о прибытии связных офицеров. Они входили, стуча сапогами, и в комнату врывался запах бензина, свежего ветра, мокрой земли… Вытягиваясь у койки, офицеры испуганно смотрели на пышущее жаром серо-желтое лицо старика.

Волошин сидел у стола, ожидая минуты, когда останется наедине с командующим. Уже не одно сострадание, но и прямая необходимость требовали от члена военного совета решительного вмешательства. Ибо, как ни велика была роль Рябинина в подготовке начавшегося сражения, его дальнейшее участие в нем стало грустной помехой… Адъютант увел, наконец, артиллерийского капитана, прискакавшего из штаба армии, и Волошин передвинул свой стул к койке.

– Сергей Антонович, а не пора ли вам отложить дела? Отдохнуть вам надо… – сказал он участливо, но так, будто не придавал своему совету особенного значения.

– То есть почему отложить? – спросил генерал. – Я бы отложил, да немец еще сопротивляется… – попробовал отшутиться он.

Однако глаза его за очками смотрели недоверчиво. Догадываясь об истинных причинах заботливости Волошина, он попытался уверить комиссара в их неосновательности.

– На правом фланге, боюсь, замешкаются у меня… А успех зависит от продвижения на Каменское, – проговорил Рябинин медленно и раздельно, как бы демонстрируя ясность своего понимания обстановки.

– Там Богданов… Он справится, – возразил Волошин. – А вам лечиться надо…

– Донесения что-то нет от него… Я уж приказал связаться… – Генерал словно не слышал последних слов комиссара.

– Рано еще ждать… Теперь у Богданова самая жара… А вы бы поспали часок…

Они разговаривали так несколько минут, и в то время как командующий доказывал, что он хорошо еще во всем разбирается, Волошин упорно не соглашался с этим.

– Надо вам поберечь себя, генерал… Рана ваша серьезнее, чем казалось… – выговорил он хмуро, начиная терять терпение.

– Да, что-то она побаливает… – согласился командующий. – Ну, да, как говорится: бог не выдаст, свинья не съест…

– Что, если мы Глухову прикажем… – Волошин замялся, подыскивая слово, – …заместить вас пока… Он начальник штаба – значит, в курсе всего. И командир боевой…

«Да ведь он молод еще!..» – чуть было не ответил генерал, но удержался, потому что и Волошину – члену военного совета фронта – едва ли исполнилось сорок лет.

Поколебавшись, командующий ничего не сказал о действительных мотивах своего упрямства. Он и сам теперь видел, что почти не справляется с обязанностями, которые пытался пополнять с таким мужеством. Но не одно естественное стремление лично завершить начатую операцию руководило Рябининым. Гораздо более важным для него было то, что среди своих офицеров он не находил сверстников. То есть – он не мог не считать себя, старого солдата, лучше подготовленным к тому делу, которое делал. И не потому лишь, что опыт его был богаче или он не обнаруживал у своих молодых помощников военных талантов. Но даже способнейшие среди них не обладали, думалось ему, теми качествами, которые люди его поколения приобрели за долгую революционную жизнь, за многие годы пребывания в партии. Ничто не могло, как это нередко бывает, разубедить Рябинина, ревниво оберегавшего драгоценные преимущества своей биографии. Поэтому не честолюбие заставляло командарма, изнемогавшего в затянувшейся борьбе, не соглашаться с Волошиным. Его поддерживал страх взыскательного отца перед наследниками, в достоинствах которых он все еще не вполне удостоверился.

– Погодите… – сказал Рябинин, – погодите отсылать меня в тыл. – Немцы еще в Вязьме.

– Сергей Антонович! Да ведь я хочу, чтобы вы скорее вернулись к нам, – горячо проговорил Волошин.

– Погодите еще!.. – с неожиданной силой повторил генерал.

Адъютант, серый от бессонницы, со спутанными на лысой голове тонкими волосами, доложил об офицере связи, прибывшем из дивизии Богданова. Командующий нетерпеливо задвигался на койке, пытаясь сесть… Молодой лейтенант, в фуражке с красным околышем, в заляпанной грязью плащ-палатке, остановился в дверях, оглушительно рапортуя. Генерал подозвал его, и офицер, поспешно сдернув фуражку, на цыпочках подошел к койке. Лицо его, блестевшее от пота, выглядело озадаченным.

– Ну, ну… Я слушаю, – сказал Рябинин.

– Полковник Богданов доносит: в восемь ноль ноль, согласно приказу, он атаковал в направлении на Каменское. – Лейтенант переводил глаза с командарма на Волошина. – Одновременно двумя батальонами двенадцатого полка он форсировал водную преграду…

Рябинину показалось вдруг, что офицер умолк, хотя и продолжал шевелить губами; странный гул, возникший в комнате, разом поглотил все другие звуки… Окно, стол, высокая фигура Волошина, зеленый плащ лейтенанта сдвинулись внезапно и закачались, словно под ветром… Генерал судорожно ухватился за телефон на табурете, сбросил на пол трубку, но не заметил этого.

«Я должен выслушать… должен…» – твердил он себе.

И хотя лицо его, большое, угловатое, с седой щетинкой надо лбом, почти не изменилось, – отчаяние его было безграничным, так как он перестал слышать… Лейтенант отступил на полшага, выпрямился, и командующий понял, что офицер действительно замолчал. Надо было что-то ответить ему, но генералу так и осталось неизвестным донесение Богданова.

– Да… И что же? – проговорил он громко, потому что дольше безмолвствовать было нельзя.

Услышав свои собственные слова, он обрадовался… Но он заметил растерянность на лице докладывавшего ему офицера и пристальный, сумрачный взгляд Волошина. Поэтому он еще раз попытался убедить свидетелей своей слабости в том, что ничего особенного не произошло.