Текст книги "Купол на Кельме"

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Мы провели возле купола три дня. Трех дней хватило с лихвой, чтобы составить карту-схему. Нефти мы не нашли. Впрочем, на куполах нефть обычно находят бурением. Но о бурении нам предстояло спорить в Москве.

Всего три дня! Помню, эта кажущаяся легкость обескуражила меня. Стоило три года вынашивать теорию, три месяца плавать по ненужной Лосьве ради трех дней полезной работы. Какой-нибудь счастливчик, случайно проезжающий по Кельме, шутя открыл бы наш купол.

Напряжение спало, мы оба почувствовали усталость. У Маринова разболелась поврежденная нога, у меня рука. Натянутая до отказа пружина раскручивалась вхолостую. Все сложное позади, как-нибудь доплывем, доплетемся до дому.

В таком кисловатом настроении утром шестнадцатого сентября мы переправились через порог и одновременно перешли с первой ступени кряжа на равнину. Известняки погрузились под землю, вместе с ними исчезли живописные крутые утесы. Берега стали низкими, болотистыми. Но мы не искали обнажений. Сейчас надо было думать об одном: как обогнать зиму, прибыть в Усть-Лосьву раньше деда-мороза.

А зима приближалась. С берез слетели последние листья, в тихих заводях возле берега нарастал прозрачный ледок. Пожелтели лопухи, которыми так любят лакомиться лоси.

– Ты замечаешь, Гриша, что исчезли все утки? Как бы мы не остались без обеда.

– Но ведь утки были у порога. Я вам показывал. Отчего вы не стреляли тогда?

– Были. Две штуки. А у нас только шесть патронов.

– Только шесть?

Маринов пояснил: на Топозере, стараясь вознаградить старика, он нерасчетливо расстрелял почти все патроны. Есть еще штук двадцать сомнительных – давших осечку, подмоченных и высушенных, патронов с мелкой дробью. А полноценных – шесть. Три завтрака, три ужина. И неделя пути до Усть-Лосьвы.

– Завтра с утра займемся рыбной ловлей, – сказал я бодрым голосом.

Но Маринов беспокоился не только о питании:

– Это скверная примета, Гриша. Обычно утки улетают, когда уже лежит снег. Завтра-послезавтра ударят морозы.

Я стал внимательно присматриваться, но час уходил за часом, а уток мы всё не видели. Река стала пустынной. Холод вымел ее, словно метлой. В пасмурно-серую воду уныло гляделись оголенные березки и желтые, уже тронутые морозцем лопухи. Высохшие кусты торчали над рекой, как ветвистые рога.

– Глядите, Леонид Павлович, какой странный куст!

– Ложись! – ответил Маринов свистящим шепотом.

Еще не понимая, в чем дело, я припал к носу лодки.

Сзади послышалось негромкое щелканье: Маринов переломил ствол, меняя патрон. И тут мнимый куст приподнялся над лопухами, и я увидел изящную голову изюбря с широко расставленными настороженными ушами. Рога оленя я и принял за сухие ветви. Зверь потянул ноздрями воздух, он готов был взвиться ежесекундно. Поздно было заряжать второй ствол. Маринов выстрелил, олень прыгнул (это произошло одновременно) и тяжело грохнулся в воду.

Какая удача! В олене не меньше пятидесяти килограммов. Теперь мы обеспечены до самой Усть-Лосьвы. Маринов объявил дневку. Мы радостно суетились: собирали дрова, раскладывали костер, разгружали лодку, все снова и снова вспоминая подробности охоты.

– А я думал, это куст, Леонид Павлович! Торчат из воды сухие ветки. Как будто река поднялась и затопила ивняк. Как же вы распознали сразу?

– Я уже ученый, Гриша. Однажды на Вилюе был у меня такой же случай. Я тоже заахал: «Куст, куст!» А куст вскинулся и убежал. Потом меня проводник три месяца стыдил.

– Глядите, пуля-то прямо в лоб! Здорово вы его… с первого выстрела!

– Выхода не было. Должен был попасть. Второй ствол-то я не зарядил.

У Маринова с утра болела нога. Разделкой туши пришлось заняться мне, по его указаниям, конечно. В первый раз в жизни пришлось мне свежевать оленя. Я подвесил его за задние ноги к двум елкам таким же образом, как вешают мясные туши в магазинах. Затем нужно было сделать надрез от ляжек к животу и снять шкуру с кожей вместе. Оказалось, что это совсем нетрудно. Чуть подрезаешь, берешься за край, нажимаешь локтем – и кожа отстает.

– Что мы будем делать с мясом?

Маринов предлагал мясо снять с костей, нарезать ломтями и прокоптить, а голову и кости бросить. Я возражал. На голове рога. Рога можно подарить Ирине, из головы сделать чучело. Кроме того, в голове есть еще язык. В детских книжках про индейцев я читал, что олений язык – самое лакомое блюдо. Кости тоже незачем бросать. Из них можно сварить суп.

Пока обухом топора я дробил кости, Маринов нанизывал на шест ломти мяса. Костер разгорался. Я не пожалел дров – пламя поднималось выше человеческого роста. Возле огня невозможно было сидеть. Дрова мы подбрасывали издали, отворачиваясь и закрывая лицо руками. Еще один костер, поменьше, я разложил в сторонке, чтобы жарить шашлык на углях.

– Леонид Павлович, я вспомнил, что из телячьих ножек готовят студень. Студень вы умеете делать?

– К сожалению, нет, Гриша.

– Жалко! Налицо четыре ножки и множество холода.

– Ничего, Гриша! Студень будем есть в Москве.

– А как там мой мозговой суп?

– Кипит уже. Сейчас попробую. По вкусу похоже на горячий клей. Ты солил, Гриша?

– Нет еще.

– Ну, так неси соль скорей!

– А где она?

И тут я вспомнил, где была соль. Соль находилась в пятнадцати километрах от нас, над погасшим костром у порога, где я повесил ее сушиться. Обычно, оставляя лагерь, Маринов сам осматривал всю площадку у костра. Но на этот раз из-за больной ноги он сразу сел в лодку. Лагерь сворачивал я, я гасил костер и пошарил в траве, проверяя, нет ли забытых вещей. Но соль висела у меня над головой, а наверх посмотреть я не догадался.

Потеря соли сразу сбила нам настроение. Подумать: целую неделю мы три раза в день будем жевать пресное, невкусное, как трава, мясо. Кое-как, вываливая кусочки языка в солоноватой золе, мы съели его. Но бульон был в самом деле похож на клейстер. Я пил его только из принципа, как лекарство от голода, а Маринов помазал ложкой по губам и отодвинул котелок:

– Не лезет, Гриша. Ты не обижайся. Аппетита нет.

Глядя на его расстроенное лицо, я почувствовал себя преступником. Ну, что стоило бы мне посмотреть вверх? Этакий разиня?

– Давайте я съезжу за солью в лодке. Не так далеко – пятнадцать километров. Обратно – вниз по течению.

– Не надо, Гриша, не будем терять день. Обойдемся без соли. Привыкнем. Просто мне не хочется есть сейчас.

– Не хочется есть?.. – Я не поверил своим ушам. За все лето в нашей партии никто не произносил таких странных слов. – Вы не больны, Леонид Павлович?

Маринов рассеянно ворошил угольки в костре:

– Не обращай внимания, Гриша. Просто у меня плохое настроение сегодня. Я не люблю заканчивать, сдавать работу. Чувствуешь себя лишним, моряком в отставке.

– Фу, какие мрачные мысли! – сказал я. – И все из-за несоленого супа?

Маринов встал:

– В самом деле вредные мысли. Пойду лучше спать.

И он ушел, предоставив мне гасить костер, перевешивать мясо повыше, затаптывать угли. Никогда не позволял он себе свалить всю работу на другого. Нет, что-то неладно с ним.

Я подошел к спальному мешку, спросил еще раз:

– Леонид Павлович, вы не больны?

Маринов зашевелился в мешке, пробормотал:

– Не могу, противно. На клей похоже…

Подумать только, наш Маринов так расстроился из-за соли?

И тогда я решился…

Позже Маринов рассказал, что всю ночь его мучили кошмары. Болела нога. Как это обычно бывает, ночью боль чувствовалась острее. Казалось, все чувствительные клетки собрались в один комок под щиколоткой. Здесь бился пульс, с каждым толчком нагнетая боль.

Маринову чудилось, что весь он превратился в одну-единственную больную ногу. Нога все росла и росла, а боль усиливалась. Гигантская ступня торчала среди елового мелколесья, и он с некоторым любопытством взирал на нее снизу. Пришел убитый олень, обнюхал громадную ногу и боднул ее под щиколотку – туда, где рождалась боль.

Мелкие, бестолковые сны сменяли друг друга, сталкивались, переплетались, повторялись. В промежутках Маринов думал о том, что надо разбудить Гришу, чтобы он достал из аптечки аспирин. Но я не отзывался, и Маринов засыпал снова.

Под утро он угрелся, вспотел и почувствовал себя лучше. Ночные кошмары разбежались. Маринов крепко заснул… И проснулся, когда солнце стояло уже высоко.

– Что же ты не растолкал меня, Гриша?

Никто не ответил ему. Маринов, хромая, побрел к реке. Лодка стояла на месте. На брезенте белела записка: «Ушел за солью».

Пятнадцать километров туда и пятнадцать обратно! Я вернулся около полудня. Издали еще, подходя к нашей стоянке, я увидел Маринова. Он стоял возле лодки и грозил мне кулаком.

– Ты думаешь, я буду благодарить? – встретил он меня. – Мальчишество какое! Ушел самовольно, сейчас спать захочешь, день потеряем! Подумаешь, начальник один раз не поужинал! Нежности какие!

Но у меня был готов ответ:

– Благодарить придется. Знаете, что я принес?

– Знаю – соль.

Тогда я, торжествуя, полез в карман и протянул ему не мешочек с солью, нет, а камень – обломок известняка с прилипшим к нему кусочком черного смолистого вещества.

Маринов недоверчиво взял его в руки, потер, царапнул ногтем, понюхал.

– Спасибо, Гриша! – сказал он с чувством. – Это действительно асфальт. Где ты нашел его?

Природным асфальтом называют твердый черный или темно-бурый минерал, похожий на застывшую смолу. Иногда он встречается в трещинах горных пород, иногда пропитывает известняки и песчаники, иногда образует огромные асфальтовые озера. А в Мертвом море, например, подводные горячие источники выносят асфальт в воду. Охлаждаясь, он застывает и всплывает на поверхность. Получается своеобразное плавучее месторождение.

Асфальтом покрывают мостовые, тротуары и дворы, асфальт применяют для изоляции труб, для приготовления кровельного толя и т. д. Одним словом, асфальт полезен сам по себе, и находка его приятна для геолога. А для нас была приятна вдвойне, потому что асфальт по своему происхождению связан с нефтью.

Нефть, как известно, летуча, на воздухе она высыхает. Остаются тяжелые маслянистые вещества.

Пропитывая окружающие породы и постепенно окисляясь, они образуют твердый черный минерал, похожий на застывшую смолу, – асфальт.

Когда мы находим купол, мы говорим: вот удобный резервуар. Здесь нефть могла бы – могла бы! – задержаться. Купол – это возможность, асфальт – непреложное свидетельство, это подлинный след нефти. Она была здесь! Может быть, ушла, испарилась, но была наверняка. Потому-то нас обоих так и обрадовал черный камешек, похожий на сапожный вар.

– Я нашел его на обратном пути, – сказал я. – Когда я шел туда, было еще темно. Пониже порога есть овраг, куда мы не заглядывали. Там, в устье оврага, в прибрежной гальке, и лежал этот образец. Прошу вас отметить, Леонид Павлович, я не стал заходить в овраг, пересилил себя и отправился сюда, не задерживаясь. Теперь за мою выдержку я прошу награду. Разрешите отлучиться на три дня, чтобы как следует осмотреть овраг. Я думаю, там найдутся выходы асфальта.

Ответа я ждал очень долго.

– Я думаю об утках, Гриша, – сказал Маринов наконец. – Мы не видим их второй день. Почему улетели утки?

– Мало ли почему. Улетели, и все. Мяса у нас хватит.

– Если утки улетают, надо ждать холодов.

– Но ведь сегодня только семнадцатое сентября, Леонид Павлович! Еще будут теплые дни. А Кельма становится в октябре, числа десятого.

– Да, в среднем десятого октября. Но в 1911 году Кельма стала девятнадцатого сентября.

– Но зачем же рассчитывать на самое худшее?

– Лужи промерзли до самого дна, – продолжал Маринов. – Трава хрустит под ногами. Я думаю, сегодня утром было градусов семь мороза.

Он встал и задумчиво начал отвязывать висевшую над костром веревку с нанизанными на нее ломтями мяса. Освобожденная ветка выпрямилась, сосна как бы взмахнула лапой. Какой-то напуганный зверек стремглав помчался вверх по стволу.

– Видали? – спросил Маринов.

– Белка, кажется. Но у нас туго с дробью.

– Не в том дело. Вы заметили шкурку? Шкурка серая, зимняя.

– Но ведь погода рождается в Арктике, а не здесь. Белка не может знать, что творится в Ледовитом океане. Сейчас холодно – она посерела. А через неделю начнется оттепель…

– Не будем закрывать глаза, Гриша, – твердо сказал Маринов. – Зима уже наступила. Утки улетели, белка сменила шубку, трава хрустит. У нас нет зимней одежды, почти нет патронов и никакой еды, кроме оленины. Вдобавок у меня разболелась нога. И, если река замерзнет, я не смогу идти пешком. Всякий умный человек на нашем месте сел бы в лодку и греб бы что есть силы. Но кто знает, сумею ли я приехать сюда через год, через два, через три… Вообще задержаться на три дня легче, чем организовать новую экспедицию. А мы не будем умными, Гриша! Грузи лодку, бери шесты, поплывем назад к куполу.

Час спустя, когда мы уже плыли вверх по реке, Маринов окликнул меня:

– Но давай условимся, Гриша: мы ищем выходы асфальта два дня. А там – найдем или не найдем – садимся в лодку, и домой.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Конечно, мы не выдержали характера – задержались на денек и еще на денек. Но на четвертый день к вечеру мы нашли то, что искали.

Черная блестящая жилка толщиной в два пальца пряталась в очень укромном месте – позади отколовшейся, но еще не упавшей скалы. С поверхности она уходила круто вниз, и мы сумели обнажить ее на полметра. Все выглядело типично – нефть просачивалась снизу по трещинам, и на пути ее образовался асфальт.

Мы обнаружили только одну жилку, хотя очень тщательно вдвоем осматривали овраг четыре дня подряд. О чем это говорило? О том ли, что нефти здесь мало, или о том, что мало просочилось наружу, все осталось под землей. Только бурение могло решить этот вопрос.

Итак, следы нефти нашлись. Это была большая удача. И блестящая победа теории Маринова, и просто удача. Ведь мы чуть не уплыли в низовья, и, если бы я не забыл соль, мы приехали бы в Москву с записями, но без убедительного, бесспорного, веского доказательства, без довода, который можно пощупать.

Но в асфальтовом овраге удачи наши кончились, как будто мы исчерпали лимит, отпущенный на все путешествие.

Выбираясь из оврага, Маринов поскользнулся и еще раз повредил себе ногу, на этот раз основательно. Мне пришлось тащить его на спине до самого берега. Боюсь, что я недостаточно ловко прыгал с камня на камень с этой ношей. Маринов несколько раз охнул, а он был на редкость терпеливый человек.

До реки мы доплелись затемно. Пришлось еще раз ночевать здесь. Пока я раскладывал костер, Маринов ожидал в сторонке. Нога у него разболелась не на шутку. Он крепился, только вздрагивал да скрипел зубами. Может быть, он растянул сухожилие, может быть, повредил опять кость. Мы не могли определить и, что еще хуже, не могли лечить самым простым способом – дать ноге полный покой.

Ночью было очень холодно. Раза три я вставал, чтобы подбросить дров в костер. Потом сидел у огня минут двадцать, впитывал тепло и только после этого решался снова лезть в спальный мешок.

А когда наконец пришел серый рассвет, померкли великолепные звезды и стало видно, что противоположный берег не сливается с небом, оказалось, что река стала.

К счастью, не совсем еще стала. У берегов Кельма оделась хрустящим, звонким льдом, но посредине, где течение было сильнее, вода еще не покорилась морозу. Открытое русло дымилось, как будто воду подогревали изнутри. Отколовшиеся льдины плыли там, шурша и царапая неподвижные борта.

Нельзя было терять ни минуты. Мы кое-как закусили сухой, слегка подогретой в золе олениной. Ледок был все еще тонкий, шесты ломали его без труда. Мы выбрались на фарватер. Его нетрудно было отыскать. Вода сама показывала, где идет главная струя.

Теперь плыть, плыть, плыть! Набирать километры.

Льды теснили нас. Временами свободное русло становилось уже лодки, на обоих бортах скрежетал лед. На самых спокойных плесах ледяной мостик протягивался от берега до берега, и наша лодка, как ледокол, с разбегу ломала тонкую корочку, топя в воде звенящие осколки.

Мимо нас плыли живописные косогоры, припорошенные снегом, темные ельники, унылые березняки с облетевшими листьями, почерневшие и голые, опустошенные морозом. На некоторых обнажениях рельефно выступали пласты пород. Маринов еще пытался что-то записывать немеющими пальцами, но я, признаюсь, смотрел на берега только с одними мыслями: «Как хорошо, что через эту гору не надо перетаскивать мешки с образцами! Как хорошо, что не надо искать обходы у этого незамерзшего болота! Как хорошо, что еще один километр мы проехали, и не мы, а лодка тащила груз!»

Мы очень спешили, не приставали к берегу для ночевки или обеда – закусывали в лодке мерзлой олениной, надеясь, что она оттает в желудке, запивали водой со льдинками, от которой ныли зубы. К тому же мороз огородил берега довольно плотной коркой льда. За ночь лодка могла вмерзнуть. Не стоило тратить время и силы, чтобы пробиваться к берегу, а потом обратно на фарватер.

Но самое неприятное – мороз грозил закрыть реку наглухо. А полтораста километров пешком Маринов с больной ногой не прошел бы. И мы торопились что есть силы. Каждый пройденный километр увеличивал шансы на спасение.

Днем мы работали оба, по ночам сменяли друг друга на шесте. В темноте плохо было видно, откуда напирают льдины, лодка то и дело задевала их бортом или с разбегу наталкивалась носом. Но мы надеялись, что течение несет нас именно туда, куда нужно, и в меру сил помогали ему, радуясь, что пройден еще один километр.

Один отталкивал льдины, другой дремал. Конечно, нельзя было заснуть как следует на колышущейся кровати, которая то и дело с разбегу наскакивала на льдины. Но мы ухитрялись засыпать на несколько минут, провалиться в черную яму, перевести дух и вынырнуть при первом толчке.

Однажды, проснувшись, я услышал, что Маринов декламирует странные стихи. Толкается шестом и в такт приговаривает:

– Бен-зол, наф-тол, глице-рин, вазе-лин…

Я испугался. Не бредит ли он? Этого еще не хватало.

– Вы о чем, Леонид Павлович?

Маринов смутился:

– Так. Стараюсь отвлечься. Вспоминаю, что мы везем.

– Но у нас нет вазелина, йод был, и тот кончился вчера.

– Я не о том, Гриша, – не про аптечку. Я имею в виду месторождение. Мы везем новые запасы нефти – цистерны с горючим, целые реки бензина и керосина для самолетов, автомобилей, дизелей судовых, железнодорожных, тракторных, заводских. Подумай, какая ирония судьбы: два усталых гребца везут пищу для целой транспортной армии! Нам бы сюда хоть один самолет из тех, которые будут жечь нашу нефть. Да что самолет! Хоть бы движок для нашей лодки.

– Или автомобиль и асфальтовую дорогу. Ведь мы открыли асфальт!

– А ты веришь, Гриша, что где-нибудь существуют асфальтовые дороги? И такси со счетчиком – заплатил и доехал до дому! И дома с центральным отоплением! Мне кажется, весь мир превратился в тайгу, и мы никогда не доберемся до опушки.

– Нет, Леонид Павлович, опушка есть. И на ней стоит Москва с газовыми ваннами и парикмахерскими. Вы помните, что есть на свете парикмахерские: сел в кресло, зажмурил глаза, а тебе горячим и мягким намыливают щетину.

Маринов помолчал и сказал серьезно и грустно:

– Боюсь, что парикмахерских все-таки не бывает. Вероятно, это сон. И очень возможно, что я не увижу его вторично.

Я ответил шуткой, но на душе у меня скребли кошки.

Ночью стало чуть теплее, а под утро пошел снег. Мы обрадовались было, думали, что наступит оттепель. Но дело обернулось иначе. Падая на реку, снег не таял, а примерзал к льдинам. Лед становился крепче и толще, полынья все теснее, плавучие льдины опаснее. От постоянных столкновений наша лодка дала течь. Время от времени приходилось сменять шест на черпак.

Только быстрины выручали нас. Течение мешало реке замерзнуть. Острые камни грозили распороть дно лодки, но они же ускоряли течение.

Но вот за поворотом открылся широкий, спокойный плес. И мы с грустью убедились, что плавание кончилось. Гладкий лед, укрепленный снегом, перегораживал Кельму от левого берега до правого. Лодка наскочила на кромку и остановилась. Густая вода, замешанная на ледяном сале, уходила под лед. Мы, к сожалению, не могли последовать за ней. Ближайшая полынья, не очень большая, виднелась на расстоянии полукилометра. Но и за ней был сплошной гладкий лед.

Я попробовал проламывать дорогу шестом. Льдины откалывались, тонули на мгновение и, ловко скользнув, вывертывались из-под шеста. Лед был еще не очень прочный – ломая его, можно было продвигаться на километр в час. Таким образом мы прошли бы еще километров пятнадцать, пока не застряли бы окончательно. Уже не имело смысла продолжать путешествие по воде. Мы повернули к берегу.

Снег шел все гуще, и ветер усиливался. Высокие сосны встретили нас унылым гулом. На узком берегу крутилась поземка, горсти сырого снега летели нам в глаза. Пока я ходил в лес за топливом, разыгралась настоящая пурга. С трудом перекрикивая вой ветра, я разыскал Маринова в белой мгле. О костре нечего было и думать. Мы разгрузили лодку, перевернули ее вверх дном, а сами забрались внутрь. Через несколько минут нас укрыло снежным одеялом. Стало тепло, темновато, даже уютно. Не думая об опасностях, я залез в спальный мешок и с удовольствием вытянулся во весь рост.

– Километров девяносто осталось по прямой, – заметил Маринов.

Девяносто километров – много это или мало?

Когда до аэродрома остается девяносто километров, самолет пробивает облака и начинает снижаться. Для него это конец пути, почти посадка. В дальнем поезде за девяносто километров до станции назначения пассажиры начинают укладывать багаж. Но для меня и для Маринова с его больной ногой девяносто километров – невероятная даль! Как мы преодолеем это расстояние? Как донесем тяжелые мешки с образцами? И когда мы выйдем вообще? Долго ли продержит нас пурга под лодкой, не похоронит ли окончательно?

Я ужаснулся… Улегся поудобнее и… заснул.