Текст книги "Избранное. Том I"

Статьи и эссе Шарля Бодлера сплошь и рядом подтверждают это. «Подлинное произведение искусства не нуждается в резонерстве», – афористическая и необыкновенно емкая фраза из статьи о «Госпоже Бовари» Флобера. В дневниковой записи вдруг возникает неожиданное замечание: «…я не могу себе представить (мой мозг – не заколдованное ли зеркало?) такой тип Красоты, в котором бы совсем отсутствовало Несчастье…» А издевки над псевдомистиками в статье «Школа язычников», над «сволочью» и «чернью» в «Моем обнаженном сердце», над «писателями для мещан» в памфлете «Добропорядочные драмы и романы»!..

И, наконец – знаменитые строки из «Плаванья»:

 
Смерть! Старый капитан! В дорогу!
                                  Ставь ветрило!
Нам скучен этот край!
                          О Смерть, скорее в путь!
Пусть небо и вода – куда черней чернила.
Знай – тысячами солнц сияет наша грудь!
 

(Перевод М. Цветаевой)

Романтизм? Реализм? Символизм? Кажется, в применении к Бодлеру эти слова теряют всякий смысл.

Да, он не похож на романтического героя, этот романтик. Достаточно прочитать его хлесткую характеристику Жорж Санд, чтобы понять, что сентиментальности и пафоса от него не дождешься. Ненавистник «гладкого стиля», враг красивостей, нелицеприятный свидетель, он с горькой, а порой язвительной усмешкой всматривается в себя и в окружающий мир – чтобы найти в нем в сотый или тысячный раз лишь колеблющиеся отражения собственного «я». «Он искал свою природу, то есть свой характер, – говорит Сартр, – но получается, что он лишь наблюдал за долгим и однообразным чередованием своих настроений». Это напоминает начало «Моего обнаженного сердца»: «О разрежении и сгущении моего “я”. Всё в этом». Трудно сказать, что случилось с Бодлером в последние годы жизни: то ли его «я» слишком «сгустилось», то ли до конца испарилось… Водевиль кончился, и трагедия всё же состоялась.

«Жизнь – это только боль…» – писал Бодлер в одном из своих стихотворений. Боль своего одиночества он пронес действительно через всю жизнь. Всю жизнь он как будто носил траур смеясь и рыдал в праздники, жил словно в какой-то «чернейшей бездне». Но спасало его всегда одно: способность видеть «за внешностью вещей» «новые созвездья», его «ясновиденье», ставшее истинной поэзией, его «прекрасные сны», его обнаженное сердце.

В заключение хотелось бы привести еще одну фразу Сартра о Бодлере. Кажется, ему удалось найти именно те немногие слова, которые многое объясняют: «Гордость, ясность ума, тоска – здесь суть одно: в нем – даже вопреки нему! – совесть всех и каждого принимает истинный облик и узнаёт самоё себя».

Они кажутся простыми, эти суровые числа. Такими же на первый взгляд простыми, как слова Марины Цветаевой, которыми эта краткая хроника начинается, и стихи Анны Ахматовой, коими завершается сложенный из осколков времени военный календарь.

22 июня 1941 г. Вот удивительная история, которую, видимо, знают далеко не все. «В ночь с 21 на 22 июня 1941 г. Цветаева была с Арсением Тарковским в компании переводчиков в Телеграфном переулке. Возвращаясь под утро, она неожиданно сказала Тарковскому: «А может быть, уже началась война…» Через несколько часов появилось официальное сообщение. Что это? Случайная догадка? Нет, скорее ясновидение поэта.

3 июля 1941 г. Сталин выступил по радио с обращением к советскому народу. Целую неделю после начала войны он, по свидетельствам современников, находился в состоянии, напоминавшем глубокую депрессию, – настолько был потрясен неожиданным для него нападением Гитлера на СССР. Может быть, именно это потрясение заставило его обратиться к соотечественникам со словами «братья и сестры». Впоследствии «вождь народов» так своих подданных больше не называл.

30 сентября – 5 декабря 1941 г. Оборона Москвы. Наступление гитлеровской группы армий «Центр» было остановлено войсками Западного, Брянского и Калининского фронтов. Всё это время фашистское командование было уверено в падении Москвы. Некоторые основания у них были: до 5 декабря гитлеровцы еще наступали…

12 октября 1941 г. Вышло постановление ГКО о создании Московской зоны обороны. На карту было поставлено всё.

15–20 октября 1941 г. В подмосковном городе Иванове начались беспорядки после получения известий об оставлении столицы правительством. Известия эти оказались ложными, но зерна паники были посеяны.

16–19 октября 1941 г. Гитлеровцы в нескольких десятках километров от Москвы, охваченной паникой. В столице введено осадное положение. Многим в то время казалось, что всё кончено. На самом деле всё еще только начиналось…

7 ноября 1941 г. Настоящая пощечина Гитлеру: парад войск Красной Армии на Красной площади. Защитники Москвы уходили с этого парада прямо на поле боя. Это было как свежий ветер: если 7 ноября, как всегда, проводится праздничный парад, значит, ещё не всё потеряно и Москва не будет сдана врагу.

16 ноября 1941 г. Героическая гибель в неравном бою отряда В. Клочкова из дивизии генерал-майора И.В. Панфилова около станции Дубосеково. Подвиг героев-панфиловцев. Впоследствии этот действительно героический подвиг превратили в дежурную фразу из школьного учебника истории, но разве слава от этого меркнет?

5 декабря 1941 г. – 8 января 1942 г. Контрнаступление советских войск под Москвой и разгром группы армий «Центр».

А 5 августа 1943 г. в столице прогремел первый салют в честь освобождения Орла и Белгорода.

В декабре 1943 года в обстановке строжайшей секретности в Москве была организована специальная лаборатория, возобновившая работы по расщеплению ядра атома, то есть, собственно, по созданию советского ядерного оружия. Необходимо было опередить гитлеровцев, также стремившихся создать свое атомное «оружие возмездия» (К счастью, им это не удалось). А во главе лаборатории был поставлен выдающийся ученый – И.В. Курчатов.

17 июля 1944. Впечатляющая демонстрация успехов Советской Армии: через всю Москву под конвоем прошла колонна немецких военнопленных из Белоруссии численностью 57 600 человек.

И наконец 9 мая 1945 г. капитуляция фашистской Германии. В тот же день последовал указ Президиума ВС СССР об объявлении дня 9 мая Праздником Победы.

Что остается сказать? Что 24 мая 1945 г. Сталин выступил вновь с обращением, которое позже было названо «Речью Победы». И что ровно через месяц после этого в Москве состоялся знаменитый Парад Победы. Пройдет несколько месяцев – и великий поэт Анна Ахматова напишет:

 
И в день Победы, нежный и туманный,
Когда заря, как зарево, красна,
Вдовою у могилы безымянной
Хлопочет запоздалая весна.
Она с колен подняться не спешит,
Дохнёт на почку и траву погладит,
И бабочку с плеча на землю ссадит,
И первый одуванчик распушит.
 

Таков мой краткий военный календарь: история, поэзия и числа. Простые числа войны.

(антология эмигрантской поэзии «Содружество» 1966 г.)[97]97
  Статья готовилась автором к печати, но, по-видимому, не была опубликована. Сохранилась ее машинописная копия.


[Закрыть]

 
Помни, что тебя я называю другом,
Зная, что не встречу нигде и никогда
 

Георгий Иванов

Нам не удалось установить живую связь со всеми поэтами, участие которых было бы желательно в нашем сборнике, а также познакомиться с творчеством ряда других, чьи стихи могли бы оказаться ценным и интересным вкладом в создаваемую нами книгу. Однако мы считаем, что объединение 75 поэтов разных стран русского рассеяния в результате дружеского общения участников и составителя сборника – явление само по себе необычайно положительное и отрадное». Так писала в предисловии к антологии русской эмигрантской поэзии «Содружество» её составитель – поэт и литературный критик Татьяна Фесенко.

Книга эта отнюдь не была первой в своем роде. Еще в довоенном году в Париже М.Л. Кантор и известнейший эмигрантский поэт Г. Адамович издали знаменитый сборник «Якорь». В 1948 году, после войны, вышел другой сборник – «Эстафета», включавший уже стихотворения эмигрантов не только первой, но и второй «волны». Его составителями были поэты Ирина Яссен, Вадим Андреев и Юрий Терапиано. Еще один известнейший эмигрантский поэт[98]98
  Ю.П. Иваск.


[Закрыть] составил поэтическую антологию «На Западе» – книга вышла в 1953 году в нью-йоркском издательстве имени Чехова. Был еще и сборник «Литературное Зарубежье», выпущенный в 1958 году в Мюнхене. В него вошли не только стихи, но и некоторые прозаические произведения эмигрантов второй «волны». Выходили в свет подобные издания и после «Содружества» (например, «Берега»). Однако даже среди этих интереснейших книг антология «Содружество» является всё же единственной в своем роде. В чем же состоит ее уникальность?

Во-первых, как отмечала в своем предисловии Татьяна Фесенко, «в сборник включены произведения только и поныне здравствующих поэтов». «Поныне» – это, разумеется, 1966 год. Дата, можно сказать, пограничная, потому что вскоре после этого – в 70-е годы на Запад хлынет новая, третья по счету «волна» русских, вернее, советских эмигрантов. Эти люди, отчасти инакомыслящие диссиденты, отчасти просто беженцы из «социалистического рая» создадут свою особую литературу, достаточно интересную, но имеющую лишь косвенное отношение к прежней эмигрантской литературе. Таким образом, «Содружество» является как бы последним «литературным памятником» поэтической культуры первой и второй «волн» эмиграции. Конечно, в 1966 году многих уже не было в живых – В. Ходасевича, Г. Иванова, Б. Поплавского, Д. Кнута, не говоря уже о Мережковском, Гиппиус, Бунине, Цветаевой и многих других. Но многие эмигранты первой «волны» еще жили, и мало того – писали стихи. А беженцы послевоенной, второй эмиграции, – тем более, и в сборнике они представлены многими именами. Значит, перед нами уникальное «собрание стихотворений», отражающее всё разнообразие поэзии русского Зарубежья перед наступлением новой эпохи.

Вторая особенность этой книги заключается в принципе подбора материала. Процитируем еще раз предисловие Татьяны Фесенко: «… представлены либо нигде еще не опубликованные, либо напечатанные только в периодических изданиях произведения». Следовательно, книга состоит почти целиком из совершенно новых, дотоле не известных поэтических текстов. Ни в одной ранее изданной эмигрантской антологии такого обилия «новинок» не было – почти все они составлялись по принципу отбора лучших, но уже известных стихотворений того или иного поэта.

Наконец, в-третьих, необычайно широко представлена в «Содружестве» «поэтическая география» русского Зарубежья. В сборнике приняли участие поэты из США, Франции, Германии, Италии, Бельгии, Англии, Канады и даже Австралии. Их поэтический дар неодинаков, тем не менее «общий» уровень сборника чрезвычайно высок, а благодаря разнообразию стилей и тем перед читателем возникает целая картина, переливающаяся удивительными цветами и оттенками. Эмигрантских поэтов волновало всё. И антология «Содружества», безусловно, имеет не только литературную, но и общечеловеческую ценность.

Еще одна особенность этой книги – краткие биографии ее участников, написанные самими поэтами; они даны в конце сборника. И каждая из этих необычных судеб – немаловажное дополнение к истории русской культуры.

Авторы следуют один за другим в алфавитном порядке. По воле случая открывать сборник пришлось Георгию Адамовичу. Но эта случайность оказалась символичной. Участник «Второго Цеха акмеистов», друг Николая Гумилева, в эмиграции поэт Адамович стал еще и авторитетнейшим критиком. Им было основано одно из важнейших поэтических направлений в довоенной эмигрантской литературе – так называемая «парижская нота». Написанная Адамовичем автобиография на редкость лаконична, но ее последняя фраза говорит о многом: «Сотрудничал в большинстве эмигрантских поэтических изданий». А вот что он пишет в стихотворении «Вспоминая акмеизм»:

 
После того, как были ясными
И обманулись… дрожь и тьма.
Пора проститься с днями красными,
Друзья расчёта и ума.
 

Это – бывшим «соратникам» по акмеизму. Впрочем, ко времени выхода антологии почти никого из них уже не было в живых… Перелистаем еще несколько страниц… Нина Берберова. Поэт, прозаик, критик. Долгое время – жена Владислава Ходасевича. Многие, наверное, помнят одну из нашумевших публикаций перестроечных лет – книгу Берберовой «Железная женщина». Так Нина Николаевна назвала свою героиню – баронессу Будберг. После появления этого произведения на Западе некоторые эмигранты стали называть «железной женщиной» саму Берберову. И не без основания. Холодный ум, ясность и трезвость мысли, беспощадная, порой убийственная логика – эти черты присущи не только Берберовой-прозаику, но и поэту. Язык не поворачивается назвать ее поэтессой. Ее автобиографическая справка написана в третьем лице и напоминает сухой отчет или рапорт. Приведем последние фразы: «В настоящее время Берберова заканчивает свою автобиографию, над которой работает с 1960 года. Книга выйдет одновременно на русском и на английском языках». Разумеется, «настоящее время» здесь – это 1966 год. А книга, о которой идет речь, по-русски называется «Курсив мой» и является одним из лучших русских литературных произведении мемуарного жанра в XX веке.

 
Я остаюсь с недосказавшими,
С недопевшими, с недоигравшими,
С недописавшими. В тайном обществе,
В тихом сообществе недоуспевших,
Которые жили в листах шелестевших
И шёпотом нынче говорят.
 

Где-то в середине антологии – имя еще одной легендарной женщины. Ее звали Ираида Густавовна Гейнике, но печаталась она под псевдонимом Ирина Одоевцева. Ученица Гумилева, жена Георгия Иванова, выпустившая в эмиграции несколько сборников стихов и несколько прозаических произведений, довольно интересных, но в России, увы, до сих пор не изданных. Вместо биографической справки Одоевцева прислала составителям сборника всего одну фразу: «Ни библиографии, ни биографии – я, как правило, избегаю их». Наверное, все же поэтесса слегка покривила душой, поскольку о своей биографии она довольно подробно рассказала в двух книгах воспоминаний: «На берегах Невы» и «На берегах Сены». А вот это стихотворение, напечатанное в «Содружестве», – о свидании, которое когда-то еще до эмиграции Одоевцева назначила Георгию Иванову – разве это не часть биографии, хотя и в стихах?

 
Но была ли на самом деле
Эта встреча в Летнем Саду
В понедельник на Вербной Неделе
В девятьсот двадцать первом году?
 
 
Я пришла не в четверть второго,
Как условлено было, а в пять,
Он с улыбкой сказал: – Гумилёва
Вы бы вряд ли заставили ждать.
 

В этих стихах – осколок жизни Ирины Одоевцевой, уже в преклонном возрасте вернувшейся в страну, которая тогда еще называлась СССР. Да, но ведь это еще и «осколок» русской культуры Серебряного века. Вдумаемся: сейчас у нас на календаре 1998 год. Подходит к концу «железное» двадцатое столетье. И – никто из знаменитых поэтов, художников, музыкантов, актеров Серебряного века до этого – нашего времени не дожил. Нам остается только писать комментарии к их книгам, исследовать их творчество и собирать цветы для умерших. Что мы по мере сил и благодарности и делаем. Впрочем, жизнь продолжается, и эпохи сменяют одна другую, совсем, как «волны» русской эмиграции.

Кстати, несколько слов об этих «волнах». Те, кто попал на Запад после октябрьского переворота 17 года и гражданской войны, были людьми особенного склада. Они считали себя – и не без оснований – хранителями традиций и культуры ушедшей России. Они были живыми свидетелями расцвета культуры начала XX столетия – того самого Серебряного века. Многие из них потеряли всё, и в эмигрантском Париже работали шоферами, грузчиками, официантами – офицеры царской и Белой армий, а порой бывшие князья и графы. И всё же они считали себя не в «изгнании», а в «послании», строили химерические планы свержения большевистской власти, жили надеждой на чудо. Именно они создали в Праге, Белграде, Харбине и, конечно же, Париже целый культурный мир, изучение которого – дело долгих десятилетий.

Люди второй «волны» были другими: послевоенные беженцы из СССР, испытавшие на себе все «прелести» советской жизни – всевозможные запреты, цензуру, сталинские репрессии, оболванивание целых поколений. Они выросли под звуки песен о «великом вожде», они привыкли жить в мире, огражденном невидимой колючей проволокой. И вот теми или иными путями эти советские граждане оказываются на Западе, в мире, несвободном от недостатков, но похожем на истинный рай по сравнению с «раем сталинским». Да, они были другими, но всё же непреодолимая пропасть еще не отделяла их от первой «волны». Они еще могли – хоть понаслышке – что-то знать о прежней России и прежней культуре, это во-первых. А во-вторых, попав в другой мир, они поняли, что можно жить по-человечески, а не исполнять роль безгласных деталей государственной машины. Сначала эмигранты первой «волны» приняли их настороженно, но затем эта напряженность сгладилась. Эмигрантская «эстафета» была передана по назначению – недаром одна из послевоенных антологий так и называлась: «Эстафета».

В этой связи стоит отметить то, что в антологии «Содружество» помещены не только стихи Ирины Одоевцевой, но и произведения другой поэтессы, связанной с творчеством Одоевцевой особым образом. Это Элла Боброва, представительница эмиграции 40-х годов. Вот что она пишет в автобиографической справке:

«Родилась 12 декабря 1911 года в Николаеве на Украине. Училась музыке по классу фортепиано, но от стипендии в консерватории, уступая просьбам отца, отказалась и работала в конторе.

За границей с 1943 г. Печатаюсь в “Современнике” и “Новом Журнале”. Готовлю сборник стихов. Недавно закончила многолетнюю работу над повестью в стихах “Ирина Истомина” в двух частях: 1. “1937 год”; 2. “На Западе”».

Эта повесть в стихах, изданная на Западе в 1967 году, недавно вышла отдельным изданием и в России (Ирина Истомина. М.: Наследие, 1997). По сути – уникальное поэтическое произведение. Уникальное потому, что в нем кристально чистым, традиционным рифмованным стихом передана почти реальная история героини, вынужденной покинуть родину, работать «остарбайтером» в Германии, и затем выбравшей жизнь на чужбине – вместо смерти или, в лучшем случае, рабского труда на родине. Фактография здесь переплетена с истинной поэзией, а это редко кому удается.

Элла Боброва издала в эмиграции еще несколько книг. Одна из них называется так: «Ирина Одоевцева. Поэт, прозаик, мемуарист. Литературный портрет». Это первая в русской литературе монография, посвященная творчеству известной поэтессы. Книга, несомненно, достойная внимания не только литературоведов, но и всех российских читателей. Элла Боброва, пишущая об Ирине Одоевцевой – чем не пример «Эстафеты»?

Как уже было сказано, составитель «Содружества» Татьяна Фесенко расположила материал книги в самом простом – алфавитном порядке, сообразуясь с фамилиями авторов. Такой путь мог привести к неудаче: создать хаос и тем самым затруднить восприятие стихов. Но в данном случае алфавитная последовательность совершенно неожиданно привела к редкой удаче. Как ни странно, совершенно естественным образом вместо сумбурного потока текстов получилось яркое мозаичное полотно. Причем в некоторых случаях соседство тех или иных авторов, тех или иных стихов производит впечатление намеренно выстроенного логического ряда. А некоторые из таких сочетаний можно вообще воспринять как нечто мистическое. Примеров этой «мистики» немало.

Так, например, на странице 409 начинается публикация поэта, писавшего под псевдонимом Странник. Псевдонимы – явление достаточно частое в эмигрантской литературе, особенно они были распространены среди писателей и поэтов второй «волны». Это и понятно: многим из них приходилось скрывать свои настоящие имена и фамилии хотя бы для того, чтобы избежать насильственной репатриации. Но Странник – человек совсем другого поколения – он один из первых, то есть послереволюционных русских эмигрантов. Любопытно, что известность в русском Зарубежье он получил вовсе не как поэт. Приведем целиком его краткую автобиографическую справку.

«Странник – Архиепископ Иоанн Сан-Францискский, в миру кн. Дмитрий Алексеевич Шаховской. Родился 23 авг. 1902 г. в Москве. Выехал из России в 1920 г. Автор многих книг, статей (частью, выходивших и в переводах, на разных иностранных языках) и радио-бесед. В 1960 г. вышла в Нью-Йорке книга его стихотворений “Странствия”. Печатаемые в этом сборнике стихи – из готовящейся книги “Рождение вещей”. Стихотворения его печатались в “Новом Журнале”, Нью-Йорк, и в других периодических изданиях».

Коротко, четко и строго. И на удивление скромно. Впрочем, скромность, а еще доброта и нелюбовь к пустословию были характерны для архиепископа Иоанна и в жизни. В справке нет ни слова о том, что он был крупнейшим эмигрантским богословом. Ни слова о том, что еще в довоенные годы в своем журнале «Благонамеренный» он печатал Марину Цветаеву, а в то время отношение к ней парижской эмиграции было, мягко выражаясь, неоднозначно. Стихи владыка Иоанн писал всю жизнь. Но для него это было не литературным «хобби», а продолжением его пастырского служения. Об этом свидетельствует хотя бы вот такое маленькое стихотворение, напечатанное в «Содружестве».

ПАТМОС

 
Здесь Иоанн свою пещеру,
Как землю новую обрел,
И из пещеры вынес веру
На крыльях медленных орел,
И все кружил над пеной белой,
И отлетел в свой Горний Град.
С тех пор на Патмосе закат
Стоит средь волн осиротелых.
 

Кто же стал «соседом» архиепископа Иоанна Сан-Францискского по «Содружеству»? «Закон алфавитной последовательности» привел к тому, что вслед за Странником в книге идет Струве. Глеб Петрович Струве. Человеку хотя бы немного знакомому с литературой эмиграции, это имя говорит о многом. Сын известнейшего еще в дореволюционной России философа и публициста Петра Бернгардовича Струве, он сражался в Добровольческой армии генерала Корнилова. Далее, по его собственным словам, «в составе одного отряда был арестован казаками, выдан матросам из независимой тогда Черноморской Республики и три месяца просидел в качестве заложника в тюрьме в Новороссийске. В декабре 1918 г. эмигрировал вместе с отцом, перейдя пешком финляндскую границу с фальшивым паспортом, изготовленным Б.В. Савинковым и А.С. Белоруссовым в Москве». В отличие от Странника Глеб Струве в своей краткой автобиографии перечисляет все свои регалии и многие изданные им книги. Впрочем, ему было чем гордиться. Ведь именно он вместе с другим эмигрантом – Борисом Филипповым редактировал вышедшие в США на русском языке сочинения Пастернака, Гумилева, Мандельштама, Ахматовой, Заболоцкого и других. Но, может быть, главным делом жизни Глеба Петровича было написание и издание его собственной книги «Русская литература в изгнании». Это была первая монография о литературе русского Зарубежья. Книга, сыгравшая огромную роль в осознании и изучении – как на Западе, так и в России – культурного наследия русской эмиграции. Видимо, Глебу Струве тоже присуща скромность: в своей автобиографии он вообще не упоминает об этой замечательной работе. Но скромность – личное дело автора. А вот почему Вольфганг Казак в своем «Лексиконе русской литературы» (М.: РИК «Культура», 1996) ни словом не упоминает о Г.П. Струве – это уж вовсе непонятно. Впрочем, и культура бывает иногда в кавычках… Что же касается стихов – автор «Русской литературы в изгнании» писал их с 12 лет, и первое свое стихотворение опубликовал в газете «Русская мысль» в 1918 году. За всю свою долгую жизнь (а прожил он почти 90 лет) Глеб Струве издал единственный сборник стихов «Утлое жилье» (Вашингтон-Мюнхен, 1965). Разумеется, в «Содружество» он прислал стихи, не вошедшие в эту книгу.

 
Ты уйдешь, но останется что-то,
Как осадок в стакане вина,
Как остаток рассветной дремоты
На исходе забытого сна.
 

Перевернем страницу и прочтем еще одну фамилию (все на ту же букву «с») – Сумбатов. Князь Василий Сумбатов. Из давно обрусевшего грузинского княжеского рода. Еще одна удивительная судьба. Сражаясь на фронтах Первой мировой войны, он получил контузию в голову и был эвакуирован. В 1920 году Василий Сумбатов эмигрировал – и не в Берлин, Прагу или Париж, как большинство беженцев той эпохи, а в Италию. Этот человек работал художником в Ватикане, рисовал орнаменты и миниатюры на пергаменте оригиналов папских булл. Однако вследствие той самой военной контузии он сначала ослеп на один глаз, а затем произошел разрыв сетчатки на другом. Почти слепой, поэт продолжал в своем итальянском затворничестве (русская колония в Риме была ничтожно мала) писать стихи. При жизни Сумбатова вышло три его сборника. Последний из них, напечатанный в 1965 году в Ливорно, назывался «Прозрачная тьма». Через восемь лет поэта не стало. Остались стихи. И среди прочих те, что были опубликованы в антологии «Содружество».

 
Еще немного, и пути конец,
В душе восторг какой-то беспредметный…
Из ярких облачков торжественный венец
Сплетается над величавой Этной.
 

Какая все-таки необыкновенная, пусть и случайная последовательность. Сначала архиепископ Иоанн, затем сын Петра Струве, одно время исповедовавшего марксизм, и, наконец, ослепший князь Сумбатов. Одна единственная буква и три судьбы эмигрантов первой «волны».

Подобных «неслучайных случайностей» в «Содружестве» действительно немало. Вот, например, соседствуют две знакомые фамилии: Троцкая и Трубецкой. Правда, поэтесса Зинаида Троцкая не имеет никакого отношения (ни родственного, ни какого-либо другого) к Льву Давыдовичу Троцкому. Она тоже уехала из России после революции и гражданской войны. До прихода к власти Гитлера жила в Германии, затем в Париже. А в 1941 году ей удалось уехать в СЩА. Одна из редких «нормальных» (сравнительно, конечно) судеб эмигрантских поэтов. Три сборника стихов, участие в различных антологиях… Голос Зинаиды Троцкой негромок, но иногда в ее стихах мелькает отблеск истинного поэтического дара.

 
Улетали самолеты за море,
Двигались по рельсам поезда
И на белом неподвижном мраморе
Кто-то четко высек: Никогда!
 

Это вечное эмигрантское слово – «никогда». Читай «никогда не забудем, но никогда не вернемся». Встречается это слово и в стихах Юрия Трубецкого. К известному дворянскому роду он имеет не больше отношения, чем Зинаида Троцкая к своему знаменитому однофамильцу. Настоящая фамилия Трубецкого – Нольден. Судьба этого человека достойна того, чтобы рассказать о ней подробнее. Родился Трубецкой – Нольден в 1902 году в Риге, а дальше… Но вот что пишет о себе сам Юрий Трубецкой. «Незабываемое впечатление произвело личное знакомство с А.А. Блоком. Его стихи всегда и до сих пор являются для меня светочем. Кроме Блока был знаком с Гумилевым, Ахматовой, Мандельштамом. (…) Одно время (во время гражданской войны) жил у поэта Максимилиана Волошина. Его облик для меня незабываем и как поэта и художника, и как рыцарски благородного человека». Чуть выше Трубецкой сообщает еще один любопытный факт из своей биографии: «…жил в г. Баку, где входил действительным членом в Бакинский Цех поэтов, председателем которого был Вячеслав Иванов». Можно сказать, вся молодость этого человека прошла под знаком великой русской поэзии Серебряного века. Но продолжение было невеселым. В 30-е годы Юрий Трубецкой оказался в заключении в БАМлаге НКВД. Впоследствии ему чудом удалось бежать на Запад, и он для пущей безопасности выдумал «дворянский» псевдоним, под которым печатал не только стихи, но и довольно интересную прозу.

 
И вот петербургское небо
И странствия ветер подул.
Что было – осталось, как небыль
В моём облетевшем саду
 

Быль и небыль, реальность и поэтический вымысел, воспоминания о невозвратимом прошлом и осознание сегодняшнего дня, дань благодарности русской культуре и другая благодарность – западной цивилизации, приютившей русских беженцев – все это перемешано и переплетено в антологии «Содружество» до слияния в одну неразрывную ткань поэзии и жизни. Они о разном, эти стихи: София Прегель пишет о «Бретонском порте», а Александр Перфильев создает «Петербургские миниатюры», австралийская эмигрантка Клавдия Пестрово восхищается созвездием Южного Креста, а Борис Нарциссов пишет цикл памяти Эдгара По. Конечно, очень часто повторяется одно святое для каждого русского эмигранта слово: «Россия». Но дело не только в ностальгии. Татьяна Фесенко выбрала верное название для антологии. Это действительно содружество поэтов из разных стран, объединенных чистотой помыслов, любовью к поэзии и к России.

Незадолго до выхода «Содружества» произошло печальное событие: умер один из лучших поэтов первой «волны» эмиграции В. Корвин-Пиотровский. Он успел передать стихи для антологии, но увидеть их напечатанными ему было не суждено. Человек, дважды удостоенный смертного приговора – сначала большевиками во время революции, а спустя двадцать лет гитлеровцами, и оба раза чудом избегнувший смерти. Он умер спокойной смертью в Соединенных Штатах – дважды нерастрелянный поэт. Его стихами мне и хотелось бы завершить рассказ об антологии «Содружество». Я жалею лишь об одном – о том, что эта книга до сих пор не издана в России. А среди стихов Владимира Корвина-Пиотровского, вошедших в антологию, есть и такие строки:

 
Письмо, которое не скоро
Ещё напишется, – строка
В тонах минора иль мажора
Зовущая издалека…
 

Пожалуй, трудно было бы найти лучший эпиграф для антологии «Содружество».