Текст книги "Избранное. Том I"

 
Овеянный тускнеющею славой,
В кольце святош, кретинов и пройдох,
Не изнемог в бою Орёл Двуглавый,
А жутко, унизительно издох.
 
 
Один сказал с усмешкою: «Дождался!»
Другой заплакал: «Господи, прости…»
А чучела никто не догадался
В изгнанье, как в могилу, унести.
 

Хорош монархист, не правда ли? Так что, господа патриоты последних дней, не спешите записывать Георгия Иванова в ряды «ваших». Имейте в виду, он, говоря его же собственными словами, «превратил в игру» не только свое глубокое отчаяние, но и свой показной монархизм.

То же самое можно сказать и о так часто приписываемом Г. Иванову антисемитизме. Да, он юдофилом, конечно, не был. Но и выражался у Г. Иванова этот «антисемитизм» весьма оригинальным образом. Судите сами. Н.Н. Берберова вспоминает, как на каком-то литературном собрании Г. Иванов, сидя рядом с поэтом Александром Гингером, евреем по национальности, твердил одно и то же: «Ненавижу жидов!» Ему намекнули: «Прекратите, рядом в Вами Гингер…» Г. Иванов растерянно оглянулся, посмотрел на Гингера и сказал ему: «Ничего не понимаю… Я жидов ненавижу, а ты-то тут при чем?» Такое впечатление, что «жидами» он называл просто всякую сволочь, которая ему встречалась. Однажды, по свидетельству поэта А. Эйснера, он в простоте душевной назвал так не кого-нибудь, а Адольфа Гитлера – хорошо, что тот не мог его услышать… А какой национальности был Гингер, ему было глубоко безразлично. Для него Гингер был поэтом. Кстати, И. Одоевцева рассказывала мне, что вот над теми, кто любил потолковать о «жидомасонском заговоре» и прочих «ужасах», он мог и поиздеваться, причем весьма ядовито. Свидетельство тому – его стихи:

 
Жизнь продолжается, рассудку вопреки.
На южном солнышке болтают старики:
– Московские балы… Симбирская погода…
Великая война… Керенская свобода…
И – скоро сорок лет у Франции в гостях.
 
 
Жужжанье в черепах и холодок в костях.
– Масонский заговор… Особенно евреи…
Печатались? А где? В каком Гиперборее?
 
 
…На мутном солнышке покой и благодать,
Они надеются, уже недолго ждать —
Воскреснет твёрдый знак,
                          вернётся ять с фитою
И засияет жизнь эпохой золотою.
 

…Это написано в 1955 году, но, согласитесь, звучит довольно современно… Стихи Иванова вообще – из тех, которые не устаревают. Но иногда совпадения с современностью в этих стихах настолько очевидны, что, как поется в советской песне, «холодок бежит за ворот»… Никуда не денешься! «Люблю грозу в начале мая!» Люблю смотреть программу «Вести» – и повторять про себя вот эти стихи Георгия Иванова:

 
Слава, императорские троны,
Все, о них грустящие тайком —
Задаётесь вы на макароны,
Говоря вульгарным языком.
 
 
Что мечтать-то? Отшумели годы,
Сны исчезли, сгнили мертвецы.
Но, пожалуй, рыцари свободы,
Те ещё отчаянней глупцы:
 
 
Снится им – из пустоты вселенской,
Заново (и сладко на душе)
Выгарцует эдакий Керенский
На кобыле из папье-маше.
 
 
Чтобы снова головы бараньи
Ожидали бы наверняка
В новом Учредительном собраньи
Плети нового Железняка.
 

…Особенно хорошо это звучало, правда, не в начале мая, а в середине августа прошлого года… Но и сейчас звучит неплохо, «вполне актуально», как сказал бы Горбачев Черкизову…[113]113
  А. Черкизов – журналист, работавший одновременно с Г. Мосешвили на радиостанции «Это Москвы».


[Закрыть]

Но вернемся в Йер, в дом престарелых, где в августе 1958 г. умирает Георгий Иванов. Он тяжело болен, он уже почти не встает с постели, но он еще жив, и он еще пишет стихи… Они будут потом опубликованы – уже после его смерти – в «Новом Журнале» под скорбным заглавием – «Посмертный дневник».

В лирике Георгия Иванова – вы в этом сами убедились – мало веселого. Но когда я читаю «Посмертный дневник», мне становится – какая уж тут меланхолия! – по-настоящему страшно. Потому что это стихи умирающего человека, который умирать не хочет, в загробную жизнь либо не верит, либо верит слабо и спасения не видит нигде. Сходная ситуация была у безнадежно больного туберкулезом Анатолия Штейгера. Но у Штейгера всё же была какая-никакая надежда: он жил год за годом и, как и мы все, не знал, когда это случится: завтра? через год? через десять? двадцать лет? А у Г. Иванова надежды не было вовсе: он знал точно, что умрет не сегодня, так завтра, не через три, так через четыре дня – не на этой, так на будущей неделе. Он прощается навсегда и со всем: с миром, с Одоевцевой, с поэзией, с жизнью. Он всё хочет не умереть – и понимает, что это невозможно. И он уже в последней степени отчаяния, «у черной бездны на краю» пишет свои последние стихи, свои «записки умирающего», свой «Посмертный дневник». Когда он уже не сможет писать, он будет диктовать эти стихи Ирине Одоевцевой – еле слышным шепотом – но до конца, чуть ли не до последней минуты…

 
Александр Сергеевич, я о вас скучаю.
С вами посидеть бы, с вами б выпить чаю.
Вы бы говорили, я б, развесив уши,
Слушал бы да слушал.
 
 
Вы мне всё роднее, вы мне всё дороже.
Александр Сергеевич, вам пришлось ведь тоже
Захлебнуться горем, злиться, презирать,
Вам пришлось ведь тоже трудно умирать.
 

* * *

 
Мне уж не придётся впредь
Чистить зубы, щёки брить.
«Перед тем, как умереть,
Надо же поговорить».
 
 
В вечность распахнулась дверь,
И «пора, мой друг, пора!»…
Просветлиться бы теперь,
Жизни прокричать ура!
 
 
Стариковски помудреть,
С миром душу примирить…
…Перед тем, как умереть,
Не о чем мне говорить.
 

* * *

 
Все розы увяли. И пальма замёрзла.
По мёртвому саду я тихо иду
И слышу как в небе по азбуке Морзе
Звезда выкликает звезду
И мне – а не ей – обещает беду.
 

* * *

 
Вечер. Может быть, последний
Пустозвонный вечер мой.
Я давно топчусь в передней —
Мне давно пора домой.
 
 
В горле тошнотворный шарик,
Смерти вкус на языке;
Электрический фонарик,
Как звезда, горит в руке.
 
 
Как звезда, что мне светила,
Путеводно предала,
Предала и утопила
В Средиземных волнах зла.
 

…Вот так он и умер 27 августа 1958 года, в доме престарелых в Йере, неподалеку от Средиземного моря. Это была страшная смерть, даром что она казалась такой обыденной. Потому что – помните? «Допустим, как поэт я не умру, / Зато как человек я умираю…»

…И все-таки завершить рассказ о Г. Иванове мне хотелось бы не этим. Да, сердце ему, казалось, действительно искалечила «отравленная музыкой стрела». Да, в душе у него была ночь. Но в этой ночи сияли звезды – и значит, был далекий, прекрасный, истинный свет. Потому что надо иметь – несмотря на всё – много света в душе и мужества в сердце, чтобы всем нам – и каждому из нас – через долгие годы (а кто знает? может быть и столетия!) – сказать:

 
Отражая волны голубого света,
В направленьи Ниццы пробежал трамвай.
– Задавай вопросы. Не проси ответа.
Лучше и вопросов, друг, не задавай.
 
 
Улыбайся морю. Наслаждайся югом.
Помни, что в России – ночь и холода,
Помни, что тебя я называю другом,
Зная, что не встречу нигде и никогда.
 

[…] Сегодня речь пойдет об Ирине Владимировне Одоевцевой. Сознаюсь, что готовя последнюю передачу о Г. Иванове, я уже точно знал, кому будет посвящена следующая программа – конечно, его жене, И. Одоевцевой. И дело здесь даже не в супружестве, связывавшем этих двух поэтов, а, скорее, в неразрывности их судеб. Говорить об Иванове, не упоминая Одоевцеву, невозможно, впрочем, как и говорить об Одоевцевой, не упоминая Г. Иванова…

Вообще, надо сказать, что биография Ирины Владимировны полна загадок и порой напоминает некую таинственную шараду… Начнем с того, что на самом деле она – не Ирина, не Владимировна и… даже не Одоевцева. Настоящие имя, отчество и фамилия ее – Ираида Густавовна Гейнике; она происходила из семьи прибалтийских немцев, ее отец был адвокатом. Следующую загадку представляет год ее рождения: по одним сведениям 1895, по другим – 1901. Сама Ирина Владимировна в разные периоды жизни называла то одну то другую дату, так что дело это темное и до истины добраться нелегко. Однако женщине, тем более прекрасной (а Одоевцева в молодости была замечательной красавицей), конечно, позволительно в пожилые годы скрывать свой возраст – и теперь принято считать, что родилась она в 1901. Да, но как же все-таки Гейнике превратилась в Одоевцеву? Честно говоря, долгое время я думал, что Ирина Владимировна Одоевцева – просто псевдоним, пока не увидел на первом сборнике ее стихов посвящения: Сергею Алексеевичу Попову-Одоевцеву. Забегая вперед, скажу: в 1989 г., уже после возвращение поэтессы на родину, на ее вечере в ЦДЛ я послал ей записку с вопросом: кто такой этот Попов-Одоевцев? Последовала минутная пауза… и вдруг И.В., до этого рассказывавшая то, что она рассказывала всегда и всем, оживилась и поведала ошеломленному залу нечто удивительное. По ее словам, так как в пореволюционном Петрограде было небезопасно вечером выходить на улицу, а у нее не было провожатого, отец ее решил эту проблему весьма оригинальным способом: он фиктивно выдал ее замуж за присяжного поверенного Попова-Одоевцева… Все это, конечно, очень трогательно, но не совсем понятно, зачем И.В. в 1922 г., т. е., очевидно, уже будучи женой Г. Иванова, посвятила свою первую книгу стихов бывшему фиктивному мужу… Впрочем, остановимся. Поистине, женская логика непостижима. Бог с ними, с этими тайнами – их гораздо больше, чем я назвал, но суть не в них…

Суть в том, что Ирина Одоевцева всегда – и в молодости, и в более поздние годы была красива, любознательна и талантлива. В своих воспоминаниях «На берегах Невы» она очень ярко описала то, «с чего всё началось»: Петроград первых лет революции, молодая девушка, пишущая стихи попадает сначала в студию «Живое слово», затем в студию, руководимую Гумилевым, становится его «любимой ученицей», знакомится с Блоком, Мандельштамом, Кузминым, Ремизовым, Андреем Белым… Фантастический город, где полуголодные люди сидят в нетопленных залах и слушают стихи, где поэты ютятся в призрачном «корабле» – «Доме искусств», где на улицах грабят, в ЧК расстреливают, где деньги считают на тысячи и миллионы, цена которым – медный грош, где хоронят Блока и казнят Гумилева – и где несмотря на всё обитает поэзия и выходят книги…

 
Да, конечно, жизни начало
Много счастья мне обещало
В Петербурге, над синей Невой.
Всё о чём я с детства мечтала,
Подарила судьба мне тогда,
Подарила щедро, сполна,
Не скупясь, не торгуясь – на!..
Всё мне было веселье, забава
И звездой путеводной – судьба.
Мимолётно коснулась слава
Моего полудетского лба.
 

Поэтическую одаренность Одоевцевой заметил Гумилев, особо выделявший ее среди своих учеников – он посвятил Ирине Одоевцевой прекрасное стихотворение «Лес». Но по-настоящему как поэта ее «открыл» Георгий Иванов, за которого она вскоре вышла замуж. Об их первом свидании И.В. позднее вспоминала в стихах так:

 
Но была ли на самом деле
Эта встреча в Летнем Саду
В понедельник на Вербной Неделе
В девятьсот двадцать первом году?
 
 
Я пришла не в четверть второго,
Как условлено было, а в пять.
Он с улыбкой сказал: – Гумилёва
Вы бы вряд ли заставили ждать.
 
 
Я смутилась. Он поднял высоко,
Чуть прищурившись, левую бровь.
И ни жалобы, ни упрёка.
Я подумала: Это любовь!
 
 
Я сказала: – Я страшно жалею,
Но я раньше прийти не могла.
Мне почудилось вдруг, на аллею
Муза с цоколя плавно сошла
 
 
И бела, холодна и прекрасна,
Так спокойно прошла мимо нас
И всё стало до странности ясно
Я этот незабываемый час.
 
 
Мы о будущем не говорили,
Мы зашли в Казанский собор
И потом в эстетическом стиле
Мы болтали забавный вздор.
 
 
А весна расцветала и пела
И теряли значенья слова
И так трогательно зеленела
Меж торцов на Невском трава.
 

В 1922 г. в Петрограде вышел первый сборник поэтессы, о котором я уже упоминал. Назывался он «Двор чудес». Книга была, несомненно, талантливой: необычные, ни на кого не похожие изящные ироничные стихи. Злые языки, правда, утверждали, что некоторые стихотворения, помещенные в книге, написаны не Одоевцевой, а Гумилевым, Г. Ивановым, Адамовичем, Вс. Рождественским. У меня дома хранится ксерокопия «Двора чудес», на которой рукой одного человека – не буду его называть – помечены эти стихи и вписаны фамилии их предполагаемых авторов… Но такая версия, по-моему, представляется сомнительной – скорее всего, это просто сплетни завистников…

Уехала из России Одоевцева как иностранная подданная – ее отец после образования независимой Латвии получил латвийское гражданство – у него был собственный дом в Риге. И, как я уже говорил в передачах о Г. Иванове, после недолгого пребывания в Берлине Иванов и его жена переехали в Париж, тогдашний литературный центр русской эмиграции. Надо сказать, что, в отличие от Г. Иванова, на которого эстетика «парижской ноты» все-таки в достаточной мере повлияла, Одоевцеву она практически не затронула вовсе. Ее стихи – за очень редким исключением – всегда были полны грациозности, легкости, иронии, неистребимого женского кокетства и еще оптимизма. Недаром в нескольких ее стихотворениях повторяется один и тот же рефрен: «И во сне и наяву / С восхищением живу!» Но что говорить, судите сами:

 
Об Офелии, о фее
Лира-Лир, о Лорелее
И ещё о той комете
Хвост раскинувшей по небу
И ещё об этом лете,
Что уходит на потребу
Катастрофы бытия…
 
 
Я… Но что такое я?..
До чего мудрёный ребус!
Мне не разгадать его
Даже в ночь под Рождество.
 
 
Но уже готов ответ
Глубочайшего прозренья,
Соломонова решенья —
В этом и сомненья нет:
«Я – строка стихотворенья
Посвящённого судьбой —
С уваженьем – мне самой».
 
 
Вот я что! А я не знала,
Даже не предполагала
И теперь горжусь собой!..
 

Однако известность в эмиграции Одоевцевой принесла не ее поэзия, а проза. Ее романы, вышедшие в 20-х – 30-х годах в Париже и Берлине – «Ангел смерти» (1927), «Изольда» (1931), «Зеркало» (1939) пользовались большим успехом – и это была действительно интересная, своеобразная проза. Достаточно сказать, что доброжелательно о ней отозвался даже литературный противник Г. Иванова, строгий и нелицеприятный критик Вл. Ходасевич. Между прочим, романы эти можно было бы и переиздать – они того стоят… Слава Богу, наследие Ирины Одоевцевой в надежных руках ее душеприказчиков, много делающих для его сохранения. Вообще И.О. была достаточно заметной фигурой среди парижской литературной эмиграции: она вместе с Г.И. участвовала в заседаниях общества «Зеленая лампа», выступала на литературных вечерах, печаталась в периодике, была хорошо знакома со многими литераторами. И всё складывалось, в общем-то, удачно, пока не умер отец И.О., помогавший деньгами ей и Г.И. – и пока не началась Вторая мировая война. О жизни […][114]114
  Одна страница рукописи утеряна.


[Закрыть].

«…Она писала Филиппову и Струве (вашингтонским издателям книги – Г.М.), настаивая, чтобы сборник не был выпущен в продажу, но они, по ее словам, сочли, что “Одоевцева капризничает” и отказались иметь с ней больше дело. Какое-то количество, во всяком случае, в продажу поступило»[115]115
  Речь идет о книге стихов Ирины Одоевцевой «Одиночество» (Вашингтон: Русская книга, 1965). И. Одоевцева подарила ее своему американскому знакомому Г.А. Хомякову, назвав в дарственной надписи «несуществующей книгой». На обратной странице Хомяков, описав встречу с Одоевцевой, объяснил, что она была очень недовольна неряшливой версткой. Этот экземпляр книги хранился в собрании Г. Мосешвили. В тексте передачи он цитирует пояснительную надпись, сделанную Хомяковым.


[Закрыть]. Вот так. Ну что ж, несуществующая книга – это вполне в духе И.В…После этого ею была написана замечательная книга воспоминаний «На берегах Невы» (1967), имевшая потом продолжение «На берегах Сены» – о жизни в эмиграции, сборники стихов «Златая цепь» (1975) и «Портрет в рифмованной раме» (1976). Последний сборник – пожалуй, самая удачная поэтическая книга Одоевцевой, здесь действительно собрано всё лучшее из ее стихов. Не устаешь удивляться этой летящей легкости, насмешливой самоиронии, какой-то детской грации… Вот послушайте:

 
Нет, я не нахожу свои стихи
Прекрасными.
Как далеки они от тех
Стихов грядущих лет
Горящих звёздами в моём воображении.
 
 
Я не воздвигла памятник себе
И даже эмигрантской, нищей славой
Увенчана я не была…
 
 
Я лишь беспомощно бросаю зёрна
На тернии сегодняшнего дня,
Я только сею,
Жать придут другие
Те злаки, что произрастут из зёрен
Посеянных моей рукой.
 
 
И значит всё-таки
Жила я не напрасно —
Здесь на земле —
Стараясь в звёзды превратить
Стихи.
 

А вот совсем другое стихотворение, одно из последних, если не последнее, опубликованное Ириной Одоевцевой в эмиграции. Оно было помещено в филадельфийском альманахе «Встречи», издаваемом замечательным поэтом Валентиной Синкевич. Стихотворение это тоже нетрадиционно для Одоевцевой, но ведь нет правил без исключений…

Во время обедни

 
Завтра праздник первопрестольный.
Мысли мечутся. Сердцу больно.
Тяжело и трудно дышать.
До чего я собой недовольна —
Хоть бы сброситься с колокольни,
Чтобы только другою стать!
 
 
Ясно вижу свои недостатки —
Я челнок без руля и весла,
Я с собою играю в прятки,
Оттого-то я так весела
И так много делаю зла.
Я хотела бы, если могла,
Убежать от себя без оглядки!
 
 
Лучезарно сияет дорога,
Уводящая в рай голубой.
Попрошу-ка у Господа Бога,
Чтоб Он сделал меня другой
И чтоб я не встречалась с собой —
Той весёлой и злой
Никогда.
 

В 1987 г. Ирина Владимировна вернулась на родину – в страну которая тогда называлась СССР и где у власти была КПСС. Реакция на этот ее «демарш» в эмиграции была неоднозначной: кто-то ругал ее, кто-то считал, что это ее личное дело… Пожалуй, общий итог подвел поэт Игорь Чиннов, откликнувшийся на это событие прекрасными, но полными горечи стихами:

 
А поэты взяли да и вымерли,
Парижане русские, давно.
Только трое ждут Звезды-Погибели,
Смотрят в оснежённое окно.
 
 
За окном погода петербургская.
Не совсем, но можно помечтать.
А мечта поэта – самодурская:
Пушкин на мосту стоит опять!
 
 
Гумилёв идёт по снегу белому
Ищет заблудившийся трамвай,
Тихо-тихо Блоку поседелому
Говорит: живи, не умирай.
 
 
Силуэт Георгия Иванова
На мосту парижском одинок.
Жаль поэта, мёртвого, не пьяного,
Ночь долга, он смотрит на восток.
 
 
Ну и шутку выдумала душечка!
(Позавидовать? Не презирать?)
Жёнушка, Ириночка, кукушечка,
В Петербург вернулась умирать.
 

…В 1989 г. Ирина Владимировна жила летом в писательском доме в Переделкине. Предварительно договорившись, я приехал туда, чтобы встретиться с ней – я тогда писал комментарии к Георгию Иванову и хотел расспросить ее о разных деталях его жизни. Меня попросили минут 20 подождать: И.В. переодевается. Когда же мне позволено было войти, глазам моим предстала такая картина: И.В. лежит в постели одетая в яркую кофту на груди у нее – сверкающая брошь, она царственным жестом протягивает мне руку для поцелуя, смотрит на меня довольно благосклонно и несколько кокетливо и чуть жеманно произносит: «Здравствуйте, здравствуйте, ах, Вы похожи на Гумилева, я думаю, мы с Вами будем дружить…» Всё мое т. наз. сходство с Гумилевым заключалось только в том, что у меня в то время (как и у Н.С. в определенный период) была бритая голова. И дело не в этом, а вот в чем: вдумайтесь, ведь этой женщине было почти 90, она уже плохо видела, многое забывала – господи, но какая жизненная сила, какой молодой и неотразимой надо себя чувствовать, чтобы вот так, как бы бросая вызов времени и самой смерти, оставаться такой же, как когда-то «на берегах Невы» – вечно юной и прекрасной – ученицей Гумилева, женой Г. Иванова, другом Адамовича, которому всё с той же неизменной божественной легкостью, словно цветок, подарено это стихотворение:

 
Верной дружбе глубокий поклон.
Ожиданье. Вокзал. Тулон.
 
 
Вот мы встретились —
               Здравствуйте. Здрасьте!
Эта встреча похожа на счастье,
На левкои в чужом окне,
На звезду утонувшую в море,
На звезду на песчаном дне.
 
 
– Но постойте. А как же горе?
Как же горе, что дома ждёт?
Как беда, что в неравном споре
Победит и сума сведёт?
 
 
Это пауза, это антракт,
Оттого-то и бьётся так,
Всем надеждам несбывшимся в такт,
Неразумное сердце моё.
 
 
Полуявь. Полузабытьё…
 
 
Как вы молоды! Может ли быть,
Чтобы старость играла в прятки,
Налагала любовно заплатки
На тоски и усталости складки,
На бессонных ночей отпечатки,
Будто не было их?
Не видны.
 
 
И не видно совсем седины
В шелковисто-прямых волосах.
 
 
Удивленье похоже на страх.
Как же так? Через столько лет…
Значит, правда – времени нет,
И уводит девический след
Башмачков остроносых назад,
Прямо в прошлое,
В Летний сад:
 
 
По аллее мы с вами идём,
По аллее Летнего сада.
Ничего мне другого не надо:
Дом Искусств. Литераторов Дом,
Девятнадцать жасминовых лет,
Гордость студии Гумилёва,
Николая Степановича…
 
 
– Но постойте, постойте. Нет!
Это кажется так, сгоряча.
Это выдумка. Это бред.
Мы не в Летнем саду. Мы в Тулоне,
Мы стоим на тютчевском склоне,
Мы на тютчевской очереди
Роковой – никого впереди.
 
 
Осторожно из-за угла
Наплывает лунная мгла.
Ничего уже не случится.
Жизнь прошла.
Безвозвратно прошла.
Жизнь прошла.
А молодость длится.
Ваша молодость.
И моя.
 

[…] Сегодня первый и думаю, что последний раз в нашей программе я отойду от моего традиционного принципа точности. Дело в том, что недавно, разбираясь дома в разных бумагах, я нашел свою старую – 10-12-летней давности тетрадку. Когда-то я записывал в нее самые смешные и невероятные из попадавшихся мне в разных местах опечаток. Да, сегодня речь пойдет именно о них. Но не о простых, а, так сказать, о «золотых опечатках». Ведь когда где-нибудь в книге или в газете мы читаем, скажем, «скика» вместо «скука» – до этого никому нет дела, ну, ошибся наборщик, ну, проглядел корректор, ну и что? – все равно ведь понятно, что на самом деле должно быть «скука». Но вот когда вместо слова «Правда» (название газеты) напечатано «Правка», тут уже становится интересно, тут уже не только пьяный наборщик или разиня-корректор, а – прямо-таки мистическое откровение…

Отойти от принципа точности мне придется потому, что в те времена я и не подозревал, что буду читать эти мои записи по радио, и, конечно, источников, откуда черпались все эти опечатки, не выписывал. Поэтому указать вам, из каких именно книг, газет или журналов всё это взято, я не смогу. Но можете мне поверить: все эти чудеса нашей полиграфии я видел своими глазами и переписывал собственной рукой…

Итак, начнем. Опечатки, как известно, бывают разные. Бывают просто забавные, когда, скажем, вместо «зарница» напечатано «задница», а вместо «алкоголик» – «алкогомик». Но бывают и «мистические», вроде «Правды – Правки». Иногда они касаются определенных лиц. Так, бывшего одно время руководителем Московской писательской организации создателя школы советского социалистического перевода Ивана Кашкина опечатка превратила в… Кафкина… Это напоминает мне уже не опечатку, а известную перефразировку не менее известной песни: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью…» Но что Кашкин, если в какой-то книге (ах, если б вспомнить, в какой!) я встретил упоминание об… Александре Сергеевиче Тушкине! Производные так и просятся на язык: тушкиниана, тушкинисты… Не гневайтесь, пушкинисты, Пушкина я очень люблю, а вот в гениальности Тушкина очень сомневаюсь…

Кстати, о Пушкине. В те времена, собирая опечатки – а теперь я, пожалуй, продолжу это дело, только уже с источниками, – я понял, что вести поиск по всем направлениям невозможно: жизни не хватит. И я решил «специализироваться» только на опечатках «литературных», в особенности в известных стихотворных строчках и названиях произведений. Так вот, Александру Сергеевичу, по моим наблюдениям, с опечатками фатально не везет. Судите сами: «Повести Булкина», «Евгений Снегин» (видимо, сын Евгения Онегина и есенинской Анны Снегиной…) и совсем уж современная поэма «Модный всадник»! Господа, даю вам честное слово, это не вранье! Если кто-нибудь эти опечатки встречал (а такие должны же быть), пожалуйста, напишите мне и укажите, где искать сии шедевры! Но продолжим о Пушкине. В моей тетрадке отмечены искажения в его стихах, порой смахивающие на злопыхательство: «Прошла любовь, явилась муха», «У лукоморья дух зеленый» и, наконец, страшная фраза, с которой начинается «Евгений Онегин» (пардон, Снегин): «Мой дядя самых честных травил»! – можно подумать, что это роман в стихах о сталинской эпохе…

Чудесные вещи происходят не только с произведениями Пушкина. Достоевский, например, как напечатано было в какой-то газете, «поддался реакционным тенденциям в романе “Басы”» (видимо, речь идет о «Бесах»). Толстой в другой статье оказывался автором романа «Война и мур», и прямо хоть диссертацию защищай о детективной прозе графа Льва Николаевича… А Фадеев, наверное, специализировался на столь популярных сегодня «ужасах»: его произведение кто-то замечательно точно назвал «Разгроб» – и ведь действительно об ужасах революции и гражданской войны! Но есть вещи и повеселее: Н.В. Гоголь знаете чем прославился? Своей бессмертной поэмой «Мертвые души, или похождения Чижикова»! Поистине, мы не знаем нашей литературы. Ведь судя по опечаткам, есть у Чехова пьесы «Чарка» и «Дядя Вася», у Грибоедова – «Горе от уха», а у Блока – «Рожа и крест». Но остановимся. Зачитывать всю тетрадку – не хватит времени, но, может быть, я как-нибудь к ней вернусь. А сейчас, напоследок еще две опечатки из пресловутой тетрадки. Одна из них, правда, несколько непристойна, но я не виноват в этом, виноват тот, кто допустил в печать этот перл. В одном из изданий Адама Мицкевича в его стихотворении, переведенном К.Д. Бальмонтом, была такая нетривиальная фраза: «Ветры и волны колышут мой член». Сами понимаете, у Бальмонта в переводе было слово «челн». И последнее – из Грибоедова, из «Горя от ума», из знаменитого монолога Чацкого: «Служить бы рад, прислушиваться тошно!» Ну точно, как будто про съезд народных депутатов – да и вообще про всю нашу жизнь, не правда ли? […]