Текст книги "Прокаженные. История лепрозория"

12. Сложный вопрос

Дней через семь после отъезда Туркеева в лепрозорий примчался Семен Андреевич. Он появился неожиданно, как всегда, с удивительно серьезным и даже суровым видом. У входа в докторский дом он очистил от грязи сапоги, потрепал Султана, бросившегося к нему навстречу, и прошел в кабинет.

Но вместо Туркеева увидел Лещенко. По выражению лица, по тону и жестам Орешникова заметно было, что приехал он неспроста.

– Может быть, я могу быть полезным? – осведомился Лещенко.

– Да, положение такое… откладывать нельзя, – неторопливо и даже как будто сердито заметил Семен Андреевич. – Если нет Сергея Павловича, то делать нечего – придется решать без него.

«Что ж это придется решать?» – слегка недоумевая, подумал Лещенко, уставившись вопросительно на гостя, который ходил взад и вперед по кабинету с сосредоточенным видом.

– Однако знаете что, – с подъемом проговорил Семен Андреевич, – давайте-ка сначала пойдем туда.

– Куда?

– На больной двор.

– Извините, я сейчас занят. Может быть, можно часа через два-три?

– Нет, надо сейчас, – твердо сказал Орешников.

– Гм, – Лещенко опустил глаза, не зная, как ему быть.

– Если так, то ладно, – решил гость, – оставайтесь, я пойду сам.

День был серый, кругом лежала непролазная мартовская грязь. Но Семен Андреевич не замечал ни сырости, ни грязи. Сдвинув на затылок намокшую барашковую шапку, распахнув пальто (ему было отчего-то жарко) и помахивая руками, он шел на больной двор. Миновав голую сиротливую аллейку, он очутился на территории прокаженных.

На больном дворе жили трое здоровых детей, родившихся от прокаженных родителей: один годовалый мальчик – Феденька Рябинин и две девочки – Ариша Афеногенова, которой шел третий год, и Любочка Уткина – любимица Веры Максимовны, только что отпраздновавшая седьмые свои именины.

Семен Андреевич наискось перешел больной двор и направился в гости к Уткиным. Его там знали по прежним посещениям, но не ждали. Очистив у входа сапоги, он вошел в барак. Вся семья была налицо. Авдотья протирала стекла, меняла занавески на окнах. Федор сидел неподвижно на скамье, уставившись синими очками в пол, точно думая о чем-то важном, загадочном. У него, как у большинства больных, особенно мужчин, болели глаза. Любочка хлопотала с куклами в отведенном специально для нее углу, куда никто из больных не допускался. Русые волосы были заплетены в маленькие, жиденькие косички.

– Мама, а почему у нас нет мальчика?

– Какого мальчика? – с удивлением посмотрела на нее Авдотья.

– Брата.

– Потому что нет, – с неохотой отозвалась Авдотья. – Дай бог – одну упасти, – посмотрела она на нее неспокойными глазами.

– А ты будешь здорова?

– Буду.

– Когда?

– Ну и привязалась! – не утерпела Авдотья. – И чего ты нынче разговорилась так? Кто тебя за язык тянет? Пошла бы к Вере Максимовне.

– Завтра пойду. – И Любочка снова принялась хлопотать с куклами. – А ты мне сошьешь к Первому мая платье? И куклам сшей.

– До мая еще далеко.

– Папань, а когда ты поправишься?

Федор шевельнулся на своем месте, приподнял голову, скользнул очками по дочери и, махнув рукой, ничего не ответил.

– А ты хотела бы поступить в школу? – послышался неожиданный голос с порога. – Тебе ведь пора и в школу, – сказал Семен Андреевич, наблюдая, как Любочка усаживает кукол на крошечные стулья.

– Здравствуйте, Семен Андреевич, – обрадовалась Авдотья, вытирая руки о передник.

Федор молча поднялся, засуетился, отыскивая стул для гостя.

– Ты не беспокойся, Федор. Я на минуточку, – сказал он. – Пришел просто проведать.

– Спасибо, Семен Андреевич, – глухо отозвался Федор.

– Ну, как жизнь?

– Какое ж наше житье, – поправил он очки, – житье, житье, как встал, так и за вытье. Присаживайтесь, – подвинул он ему стул.

Но Семен Андреевич не сел и, пройдя к Любочкиному углу, остановился, рассматривая девочку, точно видел ее в первый раз. Потрогал куклы и опять пристально посмотрел на нее.

– Сколько тебе лет, Любочка?

– Восьмой годик идет, – услужливо отозвалась Авдотья.

– Хочешь конфет? – и он протянул ей горсточку конфет.

Девочка смутилась и покраснела, затем вопросительно взглянула на мать и, встретив разрешающий взгляд, неуверенно протянула руку.

– А ведь тебе пора в школу, красавица, – продолжал Семен Андреевич, – куклы куклами, а читать и писать – тоже надо.

Любочка опустила глаза.

– Кто ж учить-то ее станет? – вмешалась Авдотья. – Школы ведь нет и учителей – тоже. Разве Вера Максимовна… Да ведь ей некогда…

– Школ много, – заметил Семен Андреевич и снова уставился на девочку так, что Авдотье стало вдруг как-то не по себе.

– Где ж эти школы? – взглянула она на него, чуть хмурясь.

Но он не отозвался и принялся рассматривать куклы.

– Скажи-ка мне по-дружески, Любочка, ты хочешь учиться?

Она улыбнулась.

– Хочу.

– А ты поехала бы в город, чтобы там учиться?

Девочка с удивлением взглянула на него и, не зная, что отвечать и зачем ему надо знать все это, опустила голову.

– Чего ж ты молчишь?

– Мама не отпустит, – едва слышно сказала она.

– Мама не отпустит? – задумался он и нахмурился. – А если б отпустила?

Любочка посмотрела сначала на мать, потом – на отца, улыбнулась смущенно, наклонила голову. Было ясно, что она согласна ехать.

Семен Андреевич привстал, принялся расхаживать по комнате.

– Это хорошо, что ты хочешь учиться, – сказал он ободряюще, – очень хорошо. Молодец. Ты будешь жить в городе, учиться в школе, научишься читать, писать, а когда вырастешь большая, мы из тебя сделаем полезного для всего социалистического человечества работника. Может быть, ты будешь врачом, или инженером, или, скажем, бортмехаником… Кем ты хотела бы быть, Любочка? – засмеялся он, не замечая изумленных взглядов родителей.

– Ишь ты, инженер, – тихо заметил Федор, и ему приятно стало оттого, что Любочка может стать инженером, если не на самом деле, то хоть в фантазии Семена Андреевича.

Авдотья молчала, косо посматривая то на Любочку, то на гостя.

– Значит, так и решим, – продолжал Орешников уже с подъемом, – ты хочешь учиться… Правильно?

Он потрепал девочку по щеке и, заторопившись, тотчас же вышел, оставив Уткиных, особенно Авдотью, в полнейшем недоумении.

– И что это за разговор такой? – косо посмотрела она на Федора. А тот снова опустился на скамью, предавшись своим мыслям, точно уже забыл и про вопрос жены, и про посещение гостя.

От Уткиных Семен Андреевич направился к Рябининой и попал в тот момент, когда Катя кормила Феденьку. Она прибыла в лепрозорий одиннадцать месяцев назад вместе с двухмесячным ребенком.

Семен Андреевич присел на стул и молчал, пока Катя кормила. Когда же она принялась укладывать ребенка, он сказал:

– Я пришел поговорить с вашим сыном, – при этом тон его был деловой, решительный.

– Поговорите, – отозвалась Катя и опустила налицо локон так, чтобы он закрывал темное пятно, зловеще выделявшееся над ее правой бровью.

– А так как ваш сын еще не научился разговаривать, – продолжал он тем же тоном, устремив на нее внимательный взгляд и перекладывая шапку из руки в руку, – мне надо потолковать с вами.

– Пожалуйста, – уставилась на него Катя.

– Вот что, – задумался Семен Андреевич, – мы с вами люди взрослые и понимаем – что к чему… Главное же, вы должны понять… И, кроме того, есть закон… Впрочем, не так… Закон законом, а жизнь берет свое, так тоже бывает…

– И даже непонятно – о чем вы ведете…

– Обождите и поймете. Я хочу спросить вас, Катя, ведь вы умная женщина и должны понять…

– Как же не понять, – отозвалась она, не понимая, однако, о чем будет речь.

– Вы согласились бы, – продолжал он, – если бы какая-нибудь хорошая семья в городе усыновила вашего ребенка? – неожиданно брякнул он, придавая тону своему какую-то особую решимость.

– Это Феденьку-то?

– Феденьку.

– Да на что ж он чужим людям? – всплеснула она руками.

– Это уж их дело.

– От прокаженных-то родителей?

– Именно.

– Да кто ж согласится? – воскликнула она.

– Представьте, что согласятся.

– Вот удивление… И даже не думала, – страшно заволновалась она, не зная, что делать.

– Никакого удивления тут быть не может, а так надо, – поднялся он, надевая шапку и трогаясь к порогу. – Подумайте хорошенько над этим вопросом, а часа через два скажете.

– Да как же так, чтоб чужим людям моего Феденьку? – необычайно забеспокоилась она. – Нет, это вы шутите, это зря… Ведь для себя я рожала-то, а не для чужих? Да и зачем он чужим? Господи, горе-то какое! – недоуменно причитала она, почувствовав нечто значительное и тревожное в тоне, каким разговаривал с нею Семен Андреевич.

Но тот вышел из комнаты и уже шагал по двору, направляясь к дому, где обитала семья Афеногеновых.

В то время, когда Семен Андреевич вошел в их комнату, Фрося купала Аришу. Арише не нравилось сидеть в ванне, она кричала. Но купание подходило к концу. Фрося поставила ребенка на ноги, облила в последний раз теплой водой, принялась вытирать. Все, что касалось Аришеньки, Фрося делала с любовью, с энтузиазмом, необычайно нежно, заботливо. Ведь Ариша – здоровенькая!

Семен Андреевич плотно закрыл за собой дверь и остановился на пороге, наблюдая, с какой нежностью вытирала Фрося розовое тело ребенка.

«Вот и Лиля хочет иметь…» – подумал он горестно, любуясь представшим перед ним зрелищем.

– Ты будешь красавицей у меня, моя умница, солнышко мое, радость ненаглядная, – точно пела вполголоса Фрося, продолжая вытирать ребенка. – Ну, не надо плакать. Слышишь, как поют птички, они тоже маленькие, тоже хорошие, дорогая моя ласточка, это они к тебе в гости прилетели… Вот и ты, как они, прилетела ко мне издалека, радость моя… Скоро над нашим окном ласточки совьют гнездо, и выведут птенчиков, и петь будут всю ночь, и мы будем с тобой слушать… А в поле много, много цветов, и пахнут они так же, как ты, – и она принялась целовать ребенка так, что Семен Андреевич вынужден был кашлянуть, чтобы заявить о своем присутствии.

– Кто это? – быстро повернулась Фрося и смутилась, увидя его. Ей стало почему-то совестно оттого, что посторонние люди могли подслушать ее задушевный разговор с ребенком.

– Здравствуйте, – тоже слегка смутившись, сказал Семен Андреевич.

– Ах, это вы? Садитесь, – и, укутав Аришу, она принялась укладывать ее в постельку.

Девочка быстро уснула.

– Как она у вас? Здорова? – тихо спросил он.

– Она у меня прелесть. Она теперь на всю жизнь здорова.

– Гм, – и он посмотрел на нее неуверенно.

– Вы не верите, что она на всю жизнь, а я верю… И никто меня не убедит, что она может заболеть. Нет, она не заболеет! Никогда. Зачем же я тогда рожала? Нет, ты, моя звездочка, всю жизнь будешь здоровенькая, – наклонилась она над кроваткой. – Довольно и того, что твоя мать прокаженная, – и Фрося прикрыла Аришеньку одеяльцем, пристально всматриваясь в лицо спящего ребенка, показавшегося в эти минуты Семену Андреевичу необычайно прекрасным.

– Давно вы у нас не были, – наконец оторвалась она от кроватки.

– Да, – угрюмо отозвался Семен Андреевич.

– А мне даже и угостить вас нечем, – забеспокоилась она. – В прошлый раз вы пили у меня чай, да еще с вареньем, а сейчас и варенья нет…

– Пустяки, – заметил Семен Андреевич.

– Все-таки неудобно перед гостем, – посмотрела Фрося на него все еще радостными глазами. – Да куда же вы, обождите! – воскликнула она, увидев, как Семен Андреевич вдруг круто повернул и, не сказав ни слова, почти выбежал из комнаты…

Он прошел прямо на здоровый двор, минуя все бараки, никого не замечая и не отвечая даже на приветствия встречающихся людей. Пройдя клуб, свернул вправо, направился к мастерским. Спустя полчаса снова показался на здоровом дворе, но на этот раз в сопровождении Маринова. Шел быстро, направляясь прямо к директорскому дому, время от времени поглядывая на Маринова. Тот был чем-то озадачен.

В кабинете все еще занимался Лещенко. Увидя вошедших, он отодвинул бумаги, пригласил сесть. Семен Андреевич снял пальто, опустился в кресло. Лицо его было бледно, губы дрожали. Маринов озабоченно присел на стул у письменного стола.

– Фу, – вздохнул Семен Андреевич. – А знаете, товарищ доктор, ведь так продолжаться дальше не может. Дальше допускать этого нельзя, – уставился он на Лещенко.

– Чего нельзя допускать?

Но Семен Андреевич не ответил и, поглаживая русые длинные волосы, чуть-чуть скосил глаза на Маринова, точно ему хотелось проникнуть в его мысли. Тот продолжал сидеть молча. Мягкие глаза Маринова смотрели мимо Лещенко как-то смущенно, неловко.

– Это надо кончать, и сегодня же, сейчас, товарищ доктор, – забеспокоился Семен Андреевич. – Этого допускать дальше невозможно.

Лещенко смотрел на Орешникова с недоумением.

– Простите, но я не понимаю, о чем идет речь…

– Ну вот и не знаете…

– К моему сожалению, не знаю…

– В таком случае я вам скажу, – решительно поднялся Семен Андреевич, бросив на Маринова быстрый взгляд, – речь идет о нарушении закона, нашего, советского закона, – подчеркнул он.

– Нарушение закона? – приподнялся Лещенко от неожиданности и перевел глаза с Семена Андреевича на Маринова.

– Да, закона, – отчеканил Семен Андреевич, блеснув глазами. – У вас есть что-нибудь такое, в чем можно было бы выкупать детей?

– Каких детей?

– Ну вот, опять вы не понимаете…

– Фу ты, – вздохнул Маринов, которому, видимо, начинал надоедать этот разговор. И мягко сказал:

– Надо, Евгений Александрович, созвать совещание актива служащих.

Теплый голос Маринова успокоил Лещенко.

– Это по поводу нарушения закона? – спросил он. Маринов посмотрел на Орешникова и, вынув платок, принялся вытирать лицо.

– Товарищ Орешников доложит, – сказал Маринов уклончиво, – он нам разъяснит – что и как. Созывайте, Евгений Александрович, совещание.

Через полчаса в том же кабинете собрался весь актив лепрозория: лекпом Плюхин, завхоз Пыхачев, заведующий аптекой Клочков, Вера Максимовна, Серафима Терентьевна, Белоусов, Катерина Александровна, врач Сабуров и другие. Лещенко выбрали председателем.

– Я отниму у вас, товарищи, всего несколько минут, – начал Семен Андреевич, бегая глазами по кабинету. – В то время, когда страна наша требует от всех своих граждан строгого соблюдения всех советских законов, у вас, в лепрозории, производится преступное нарушение их.

– Ты дело давай, главную суть, – нетерпеливо вмешался Маринов.

– Прошу, товарищ Маринов, меня не перебивать, – с достоинством посмотрел на него Семен Андреевич.

– А ты дело давай, – добродушно подтвердил тот.

– Гм, как будто я и взаправду – без дела, – стараясь скрыть обиду, отозвался Семен Андреевич.

– Ну ладно, только не сердись, – махнул рукой Маринов и принялся рассматривать на стене портрет Ганзена.

Все сидели молча, решительно не понимая о каком «преступлении» говорит «шеф», но не перебивали, ждали.

– У вас, товарищи, в полном загоне наша советская общественность.

Правда, вы работаете, но работа ваша ушла только в один бок. У вас все ушло только на медицину, вы ограничиваетесь только одной частью работы – лечебной. А кроме того, есть ведь еще другая сторона: жизнь, быт, личные интересы людей, гражданские ваши обязанности…

– Это вот верно, – поддержал Маринов.

Семен Андреевич сделал вид, что не расслышал реплики, и продолжал:

– Ведь больные не только болеют, лечатся и думают о своей проказе, они еще живут – едят, ходят, работают, чем-то интересуются, они ведь живые люди, такие же, как мы. А что вами сделано и делается в этом направлении? Что сделали вы для того, чтобы они интересовались не только своей проказой, но и всей жизнью на всем земном шаре и чувствовали себя не прокаженными, а только временно выбывшими из строя? Я должен сказать, товарищи, что в этом направлении вами не сделано и не делается почти ничего. Ну, взять хотя бы такой пустяк, как стенная газета. Где газета? Ее нет. А где у вас самокритика? Нет. Сколько раз в лепрозории устраивались общие собрания? В два года один раз…

– Правильно, – горячо поддержала его Катерина Александровна, – что и говорить…

– Безусловно! – подтвердил на весь кабинет Клочков.

– А отсюда и беда, – продолжал Семен Андреевич, чувствуя, как он начинает овладевать вниманием собрания, попав в самое чувствительное его место, и оттого принимая тон еще более решительный, непреклонный. – Отсюда и нарушение советских законов, отсюда самое преступление.

– Ты опять уклонился, – подсказал ему Маринов, снова на одно мгновение смутив Семена Андреевича. Однако смущения его не заметил почти никто.

– Ведь так, товарищи, нельзя, – продолжал он.

Клочков, сидевший все время позади, тихонько поднялся со своего места и направился было к выходу, но его заметил Семен Андреевич.

– Куда это вы, товарищ?

Клочков растерянно остановился.

– А я так… промяться… Я не ухожу…

– Уж лучше садитесь. Нам надо поговорить.

– В таком случае, – вдруг брякнул Клочков, отчего-то покраснев и страшно смутившись, – позвольте мне слово…

Семен Андреевич умолк и с удивлением взглянул на него.

– Пожалуйста, – ласково разрешил он.

– Что ж тут такого? – еще более конфузясь и торопясь, начал Клочков. – Я понимаю: вам все известно, товарищ Орешников, и скрывать тут нечего… Ладно. Но позвольте вам доложить по совести, что никакого преступления тут нет. Ну, если перед завтраком или перед обедом хлопнешь рюмку-другую… Ведь это не такой уж большой ущерб. А если что, я готов даже оплатить. Привычка-с, знаете… Не могу… А достать, как сами видите, тут негде, кроме как…

– Так, так, ну и что же? – весьма заинтересовался Семен Андреевич, видимо совершенно не понимая мысли заведующего лепрозорной аптекой.

Кто-то среди собравшихся усмехнулся.

– Я говорю, что тут нет ничего особенного, – окончательно растерялся Клочков, – я думаю, что от одной-двух рюмок государство не обеднеет.

– Каких рюмок? – подался вперед Семен Андреевич, впиваясь глазами в Клочкова.

– Ну вот, – вытер тот лицо. – Будто не знаете. Ведь вы же о спирте?

– О спирте? – изумился Семен Андреевич.

Клочков растерянно смотрел на него, перебирая пальцами полу своей толстовки. Он начинал понимать, что Семен Андреевич имел в виду вовсе не спирт.

– О каком спирте вы говорите? – нахмурившись, повторил Орешников.

– О казенном! – громко и язвительно подсказал Белоусов. – Спиритус вини.

– А я бы попросил вас помолчать, – вдруг озлился Клочков, метнув в сторону Белоусова недружелюбный взгляд.

– То есть как это помолчать? – с достоинством заговорил Белоусов. – Вы расхищаете народное достояние – спирт, который должен идти на лечебные надобности. От вас всегда разит за целую версту… Вот и сейчас нос красный.

Я сам видел, как третьего дня вы изволили цедить из бутылки себе в пузырек.

– Рюмочку-другую! – насмешливо воскликнул Белоусов. – Сегодня рюмочка, завтра рюмочка, а подсчитайте, сколько этих рюмочек получается в годовом итоге. Подсчитайте! – прокричал он и ткнул пальцем в сторону, где сидел ошеломленный Клочков.

Тот вытирал платком лицо. Потом тяжело и неловко поднялся, уперся глазами в спину Белоусова и обмахнулся платком.

– Хе-хе… – вдруг растерянно усмехнулся он, но тотчас же лицо его надулось, он покраснел еще больше. – Позвольте-с, – вполголоса пробормотал он. – Позвольте-с, милостивый государь. А кто вы такой, разрешите вас спросить? Государственный контролер? Следователь? – В этом месте голос его прыгнул на самую высокую ноту. – А кто, позвольте вас спросить, семнадцатого февраля текущего года отправил в город окорок? Это что такое? Извините, это уже не одна-две рюмки спирта, а целый окорок!

– Какой такой окорок? – повернулся к нему Белоусов, явно смутившись.

– Бараний-с… От молодого барашка-с, – подмигнул Клочков.

– Н-не знаю, – пожал плечами Белоусов.

– А я знаю. Да, знаю, – отчеканил Клочков. – Семнадцатого февраля вами было упаковано в мешок два задних окорока от казенного барана и переправлено в город. Один был взят вами, другой – завхозом Пыхачевым. И без ведома начальства. Докажите: проведены эти два окорока где-нибудь в книгах? А я утверждаю, что ни в каких ваших книгах эти два окорока не проведены. Да-с, не проведены, – снова ехидно подмигнул он. – Вы послали свой окорок гражданке Крысиной, а гражданин Пыхачев велел передать какой-то Матрене Кузьминичне, проживающей по улице Коммуны, дом номер двадцать три. По книгам не проведены-с, – резко заключил он и опустился.

Установилась неловкая пауза. Среди собравшихся послышался смех. Пыхачев сидел, опустив слегка голову, и не смотрел ни на кого. Белоусов, хлопая веками, растерянно пожимал плечами.

– Это клевета, – буркнул он.

– Не клевета, а преступление, – именно то самое преступление с вашей стороны, о котором изволил сказать товарищ Орешников. И мы это дело расследуем.

Маринов сидел молча, и нельзя было понять, то ли он сдерживал смех, то ли сердился. Семен Андреевич с недоумением смотрел на спорщиков. Женщины оживленно шептались между собой. Лещенко, нахмурившись, поглядывал то на Клочкова, то на Белоусова, то на Пыхачева.

Чем кончился бы спор – неизвестно, если бы не спохватился в эту минуту Семен Андреевич.

– Вот видите, товарищи, – сказал он огорченно, – что значит общественность! От нее ничего не скроется, а если до сего времени у вас под спудом находились кое-какие проделки, то только потому, что общественность была у вас в загоне. Вот тут-то как раз и нужна стенная газета да самокритика. Однако дело не в этом, – подумав, сказал он сухо и официально. – Я не о том. Мы отвлеклись от сути…

– Так вы, значит, не об этом? – огорчился Клочков.

– Нет, окороков и спирта я в виду не имел, – признался Семен Андреевич и улыбнулся. – Преступление, о котором я веду речь, совсем иного сорта…

Неожиданно Лещенко попросил слово для вопроса. Поднялся, отыскал глазами Веру Максимовну, опустил глаза. Сказал мягко, торопясь:

– Вера Максимовна, вы ничего не имеете заявить общему собранию? – и уставился прямым, внимательным взглядом, в котором Вера Максимовна прочла тревогу.

– Ничего, – отозвалась она, удивленная. Лещенко чуть-чуть наклонил в ее сторону голову, – дескать, «я очень рад» – и сел.

– Итак, – продолжал Семен Андреевич, – дело вовсе не в этих мелочах. Вовсе не в том… Есть дела поважнее.

Все с напряженным вниманием уставились на оратора.

Орешников медленно засунул платок в карман, поднял обеими руками портфель, снова осторожно положил его и устремил пронизывающий взгляд на Лещенко.

– В течение нескольких лет, – продолжал он, понижая голос, – на больном дворе происходит неслыханное нарушение советских законов. Да, нарушение, которое невозможно терпеть дольше ни одной минуты. На больном дворе безнаказанно… то есть не так, – улыбнулся он, – не безнаказанно… а незаконно живут трое маленьких здоровых детей… Как хотите, но тут, товарищи, пахнет преступлением. Факт.

Он умолк.

Все облегченно вздохнули и сразу повеселели.

– В этом и заключается все наше так называемое преступление? – спросил Лещенко.

– Но какое ж это преступление? – отозвалась Серафима Терентьевна.

– Что? Вы не понимаете? – обернулся к ней Семен Андреевич. – Вы считаете, что сознательно заражать проказой здоровых детей, которые не могут за себя постоять, – это шуточки, это не преступление?

– Можно подумать, что мы и в самом деле что-то натворили, – заметил Плюхин.

– И ничего особенного тут нет, – подала голос Серафима Терентьевна.

– Дети при родителях… И ничего удивительного, – поддержала ее Катерина Александровна, – какое ж тут нарушение?

– Не нарушение? – воскликнул Семен Андреевич, удивляясь. – Вот так не нарушение! А кто из вас не знает закон ВЦИК об обязательной изоляции здоровых детей от прокаженных? Этот закон еще не отменен, дорогие товарищи, он еще действует, а вы…

Все присмирели. Все сразу вспомнили закон об изоляции здоровых детей от прокаженных родителей, закон, который на практике не проводился в жизнь. И всем вдруг стало ясно, что Семен Андреевич прав как бы там ни было, а закон нарушен, и никто никогда не сделал попытки напомнить о нем.

Какая-то вина лежала на медицинском персонале – вина за то, что никто из них ни разу не сделал попытки повлиять на Туркеева, вмешаться в судьбу трех здоровых детей – будущих граждан страны.

В то же время все понимали практическую сложность разрешения этого вопроса. Первая и самая главная трудность в деле изоляции детей заключалась в том, что детей некуда было поместить. Обыкновенные городские приюты их не брали, а учреждать специальный приют для трех детей – невозможно. Попытки отдать ребят для усыновления тоже оканчивались неудачей: здоровых детей от прокаженных боялись все – и учреждения, и отдельные лица.

Вот с чем столкнулся Сергей Павлович, когда пытался выполнить закон об изоляции. И он решил тогда: пусть дети живут при родителях. «К тому же, мы ничего не знаем о том, действительно ли они здоровы? Да и от родителей при таком положении не стоит отнимать радость…»

И вот вопрос о них поставлен вновь, на этот раз – решительно, непреклонно.

– Итак, – продолжал Семен Андреевич, – вы должны загладить свое преступление и немедленно вынести постановление: сегодня же изолировать всех здоровых детей от больных родителей. С этой целью, товарищи, я и приехал сюда…

– Следовало бы подождать приезда Сергея Павловича, – несмело заметил Лещенко.

– Ждать приезда невозможно, – сердито заметил Орешников. – Я не допущу дальнейшей опасности для будущих наших товарищей… Их надо во что бы то ни стало изолировать.

– Но как изолировать, если их никто не берет? – возмутилась Катерина Александровна.

– Возьмут, – отмахнулся Семен Андреевич, по-видимому, считая замечание несерьезным.

– Кто же их возьмет? – уже с удивлением спросила Серафима Терентьевна.

– Возьмут. Я договорился. Дело не в этом, нам надо немедленно принять постановление.

– Постановление вынести просто, – тихо заметил Лещенко, – но важно как и куда их определить?

– Определим, – уверенно повторил Семен Андреевич, – на этот счет не беспокойтесь – все сделано. Вчера я договорился с нашим детским приютом. Они берут двух – Любочку и Аришу. Им там хорошо будет, – с какой-то задушевной нежностью проговорил он. – Любочке уже в школу пора… На этот счет не беспокойтесь…

– А как же с Феденькой? – спросила Вера Максимовна. – Ведь он грудной…

– Правильно, грудной, – и его глаза заблестели восторгом. – Феденьку беру я.

– Как вы? – привскочила на своем месте Катерина Александровна.

– А так: возьму – и весь разговор. По этой части я тоже договорился с женой и мамой. Я его усыновляю, – заметил он как бы между прочим и почему-то покраснел. – Мы из Феденьки сделаем настоящего строителя социализма. Он у нас инженером будет! – сверкнул он глазами. – Лиля, жена моя, так и сказала: вези, будем воспитывать, как своего родного… Так что о Феденьке не беспокойтесь…

Он опять вынул платок, вытер лицо и сел.

– Отдадут ли только родители? – заметила Серафима Терентьевна, радостно посматривая на Семена Андреевича.

– Ничего не поделаешь, – развел он руками, – надо убедить.

– А если не убедите?

– Тогда у нас есть закон. Тяжело, понимаю, но надо, надо, – повторил он, точно озлившись…

Постановление было вынесено единогласно. Кроме того, совещание назначило специальную, так называемую исполнительную комиссию, в которую вошли: Вера Максимовна, Серафима Терентьевна, Лещенко и Семен Андреевич.

Как выяснилось уже после совещания, Семеном Андреевичем заранее были предприняты соответствующие подготовительные меры к увозу детей. За воротами стоял тарантас, в тарантасе сидела пожилая женщина, закутанная в шубу, привезшая из города одеяла, теплую одежду, белье, игрушки, молоко, словом все, что требовалось для путешествия детей.

Это обстоятельство окончательно убедило всех, что воля товарища Орешникова непреклонна и будет выполнена непременно.