Текст книги "Логика монотеизма. Избранные лекции"

Иными словами, мы в этом смысле не более чем инструмент божественного Провидения. Вы спрашиваете, не попадаем ли мы впросак, решая эти вопросы? Знаете, это сложный вопрос. Не ошибается тот, кто ничего не делает. История человечества знала много героев, прекрасных людей, которые либо не справились со своими задачами, либо их инициативы привели к противоположности. Один из самых любимых моих героев – батька Нестор Махно. Я считаю, что это один из выдающихся людей старой Российской империи. Ленин ему завидовал! Был еще Петросовет, а Махно здесь уже строил и создавал. Но он проиграл ситуацию. Как я и говорил – режиссер, кастинг, неудачные репетиции, – до тех пор, пока не получится.

Как делить людей? Я имею в виду общество и общину. Вот я встречаю человека, и как мне понять – он член общины или нет?

Понимаете, люди состоят из нескольких компонентов. Есть глина, из которой мы созданы, как куклы в этом космическом театре. Есть точка, которая в нас вложена, – точка оппозиции, которая представляет в нас перцептивное сознание. Есть взаимодействия этой точки и этой глиняной куклы внутри, которые осуществляют «подгонку» этой куклы и этого сознания. И здесь возникает очень много возможностей классификации, и, с другой стороны, шансов совершить большую ошибку.

Например, есть деление, с точки зрения глины, на касты – то есть брахманы, кшатрии, вайшьи и шудры. Это хорошее деление, но оно существует внутри традиционного общества, а это общество не работает в том виде, в котором оно использовало касты как инструмент своего проявления. Скажем, уже в абсолютистскую эпоху, когда феодализм был завершен, когда монархия стала бюрократической, кшатриев выгнали пинком из социума: их заменили бюрократическими армиями, институтом офицерства. Кшатрии стали аутсайдерами и превратились в Че Гевар, Эмилиано Сапат – в одиноких героев. Рождаться они продолжают, но они уже не каста, а одинокие герои.

Я думаю, вы достаточно интуитивны, и когда встречаете человека, сразу понимаете, к какому «клубу» он относится. Когда вы видите Александра Дугина, вы понимаете: это традиционалист, или имитатор традиционализма как минимум. Или вы видите – это либерал, человек, который хочет в фойе хорошей гостиницы пить кофе со свежей газетой, и он считает, что это хорошо и так и должно быть, а те, кто говорят, что что-то еще есть, – это подозрительные мерзавцы. Либо же вы узнаете радикала. «Молчаливое большинство», думаю, каждый из вас узнает.

Когда появились добро и зло?

Монотеизм исходит из установки, что абсолютные, самодостаточно существующие добро и зло – это краеугольный камень языческого, то есть реалистического подхода к действительности. А монотеистическое Откровение говорит нам, что добром и злом является не благо, которое сияет объективно, а является добром и злом то, что Творец определяет для вас в качестве задачи как добро и как зло. В Коране конкретно говорится: «Вы думаете, что это для вас зло, а это для вас добро, вы думаете, что это для вас добро, а это для вас зло». То есть это номиналистский релятивизм, но это релятивизм, который декларирован внебытийным абсолютным Субъектом. То есть это не релятивизм на самом деле – здесь происходит смена ориентиров.

Мы не можем идти так буквалистски за этим конструктом, потому что здесь возникает несколько интерпретаций. Например, запрет Адаму на подход к дереву некоторые интерпретируют как запрет именно монотеистического Творца на следование путем посвящения, потому что вот это дерево – тот самый ствол, «ось миров», интеграция с которой дает возможность отождествления с Великим Существом. Там, где Великое Существо, Иблис, отказался поклониться Адаму, Адам через это дерево мог бы стать равным ему. Но ему было запрещено становиться онтологически равным ему, и он вообще был изгнан из этого пространства, где у него были шансы идентифицироваться с Великим Существом. Ведь у него есть миссия, как у маргинала, потому что он – носитель той частицы, о которой никто, кроме него, не знает.

Как рассматривать сознание человека во время сна?

Представьте себе, что зеркало могло бы запоминать образы. Его закрывают тряпочкой во время смерти кого-то в квартире, а оно помнит все, что отражало. Но дело в том, что объем этого «запомненного» не совпадает с тем принципом, по которому зеркало отражало. Потому что зеркало отражает не из-за полированного стекла, а из-за того, что сзади у него никому не известная Чёрная амальгама останавливает лучи света, то есть является оппозицией световому потоку. Так вот, эта оппозиция амальгамы световому потоку может работать как по отношению к реальной комнате, так и по отношению к той комнате, которую она «запомнила», будучи накрытой. Потому что принципиальная позиция амальгамы на задней стороне зеркала – она абсолютно вне стихии рефлектирования, но при этом она является условием рефлектирования, отражения.

Радикальный клуб был бы доволен распадом России?

Я считаю, что Российская Федерация – это территория, а судьба ее и, самое главное, ее наполнение могут быть совершенно разными. Было время, когда этой территорией правили немцы, литовцы, татары. Помню время, когда интернационалисты правили. Сегодня условные «москали» – какие они москали? Постольку, поскольку живут в настоящий момент в Москве. Я считаю, что человеческий фактор, с которым всегда России не везло, – это величина переменная, и все-таки есть надежда, что может быть, повезет в какой-то момент в ходе эволюции. Или революции.

Проживая в Крыму, наблюдал проявления типично тюркских парадигм в русской среде. Согласны ли Вы с этим наблюдением?

Может быть, крымские русские какие-то особые русские. Знаете, это очень сложный вопрос. Действительно, для русских какие-то племенные, кровные узы крайне проблематичны, потому что огромное евразийское пространство состоит из разных народов, которые все стали «русскими».

Например, угро-финские народы – коми, зыряне, мордва, кривичи, пермяки и так далее – мощнейший субстрат. Тюркский элемент там, кстати, представлен микроскопически. Русским присуща вера в государство, это их точка сборки.

Государство на самом деле – это мифологический Левиафан. Государство, которое складывается в Евразии, очень специфично, оно отличается от всех остальных государств. В нем особую огромную роль играет бюрократия. Бюрократия есть всюду – есть брюссельская бюрократия, например, но там у нее есть хозяин. А в России она не имеет хозяина, она сама себе хозяин. Дело в том, что бюрократия, в силу особых обстоятельств, формируется из люмпенов. Есть люмпен неорганизованный, на улице, а есть организованный – в кабинетах. Корпоративный люмпен, не имеющий над собой хозяев, – это совершенно особая страшная сила.

Аналогом не являются ни КНДР, ни Китай – даже близко не подходят. Я не согласен, что фиксация на мифе организованного люмпена, который представил себя как сакральное государство, – это достояние тюркского менталитета. Разные есть тюрки. Есть кочевники, которые чувствуют себя фундаментально свободными. Есть жестко заорганизованные тюрки Турции, и есть тюрки Северного Казахстана. Если говорить о ключевой ментальности – точно, что это не русская ментальность.

Чем характеризовалась первичная организация Бытия? Как вы относитесь к концепции «богочеловека»? Как трактуется Иблис – символ света?

Я хочу уточнить следующую вещь. Вы совершенно точно сказали, что Иблис – это «первосвет», первая структура реальности, это архетип. Он и в христианской традиции – первый из созданий божьих, Денница, которая выдает себя за своего Творца. И человек, естественно, является реализацией на очень глубокой периферии, отражением этого архетипа. И на самом деле его онтологический вес – почти что ноль против этого архетипа.

Но мессиански именно он избран как точка сборки или краеугольный камень, о который преткнутся «те, кто не знает секрета». Потому что в Адама вложена точка Духа Божьего, а Иблис об этом не знает. Когда Творец говорит Иблису: «Поклонись Адаму!», тот отвечает: «Я лучше его! Ты создал меня из огня, то есть из соединения жара и света, первозданной энергии, а его из глины, то есть крайне периферийного, маргинального сгущения, сублимации этого мира. Поэтому мое онтологическое превосходство бесспорно и бездонно. Зачем я буду ему поклоняться?»

Только он не знал, что это глина «пробита» некоей иглой, что внутри нее есть нечто непостижимое, полная альтернатива всему, включая, естественно, и первозданный свет. Иблис не ведает этого и отказывается поклониться. А дальше уже он говорит: «Я буду его искушать, а это значит – я буду добиваться того, чтобы глина не подчинилась этой точке оппозиции или чтобы все это существо (композиция из глины и точки оппозиции, сознания) забыло о том, что его противопоставляют Всему, чтобы оно пошло путем стремления периферийной твари соединиться с архетипом». Не служить Творцу, а соединиться с верхней моделью онтологии: это восхождение по лестнице миров, и есть, собственно, основа метафизического интернационалистского пафоса.

Иблис не субъект – он Существо. Субъектом является только непостижимая точка альтернативы всему. Субъект – это концентрированное ничто, которое вместе с тем является тайной и сутью сознания, тайной и сутью Смысла. Это не парменидовское ничто, это ничто как отрицание. Так Чёрная амальгама зеркала – это ничто света, за счет которого возникает изображение. Это и есть Субъект. А все, что отражается – это объекты.

Как познается бесконечность? Где находится телесный человек? И какими методами борется за «молчаливое большинство» Радикальный клуб?

Первое. У бесконечности не может быть части, и поэтому нельзя рассматривать ни сознание, ни человека, ни субъект как некую часть бесконечности, будто есть некая «бесконечность № 1», а рядом некая «бесконечность № 2».

Бесконечность не предполагает ничего, кроме себя, а всякий осознающий ее тем самым находится вне ее и противостоит ей. И это вопрос, требующий решения. В этом же контексте есть такая позиция, что бесконечность не может быть предметом опыта. Но она является предметом опыта у детей в определенном возрасте, когда язык еще не сформирован и восприятие еще очень чистое и интуитивное. Есть очень специфический момент между тремя и пятью годами, когда ребенок внезапно ощущает, что его потенция воспринять шире, чем все, что туда попадает. Как сферическое зеркало, которое заведомо больше, чем все, что этому зеркалу можно показать. Этот момент ускользающий, преходящий, и он связан с первичным восприятием неба, когда ребенок остается впервые один на один в диалоге с небом. В этот момент он получает необходимый заряд бесконечного. Что он отделен от бесконечного, что он ему противостоит, – он эту апорию не осознает. Он просто обнаруживает, что бесконечность есть, она в нем, потому что его потенция воспринять небо больше, чем небо. Но в следующий момент он обнаруживает, что сам он хрупок и уязвим. Этот момент для него трагичен, и потом, уже взрослым, он говорит, что бесконечность – это абстракция, такого опыта быть не может. Если он скажет, что есть такой опыт, ему придется иметь дело с этой апорией и объяснять, как он имеет дело с бесконечностью, поскольку бесконечное не может разделяться: оно по определению целое. Таким образом, здесь есть совершенно четко некий парадокс, и этот парадокс сконцентрирован в факте, который объехать нельзя, его придется решать.

Второй вопрос. Знаете, есть воздух – и это просто воздух. А можно взять воздушный шарик или пузырь выдуть – и это будет «специальный» воздух внутри пузыря. Человек – это пузырь, в котором фиксирована определенная потенция, которая существует и за пределами его. Но в этом пузыре она просто сосредоточена. Если пузырь лопнет, то воздух внутри пузыря не будет отличим от воздуха в комнате. Пока пузырь есть – есть дистинкция. Телесный человек – это некое условие проявления столкновения. Это площадка, на которой происходит столкновение вот этой точки оппозиции и бесконечного за счет преломления этой радужной оболочки.

Третий вопрос. Для завоевания «молчаливого большинства» (хотя на самом деле – для завоевания победы) радикальное сознание опирается на трех фундаментальных китов, или на три фундаментальных лозунга, – смысл, свобода и справедливость. Смысл – это очень важная вещь для «молчаливого большинства», потому что удел «молчаливого большинства», как я уже сказал, – это непонимание. Ему предлагают не смысл, а объяснения и обманки. И конкретные решения, например: «Иди за нами, и мы гарантируем пенсии!» или «Иди за нами, и мы гарантируем торжество тебя как этнической группы над другими этническими группами!» Или же ему предлагают объяснения, как что получилось. Но ему не предлагают смысла. А смысл – это великая вещь, это не значение, не означаемое, не указываемое.

Смысл – это конкретная тайна. Почему, когда я вижу перечеркнутый треугольник, я знаю, что это буква А, первая буква алфавита, и всю мифологию этой буквы? Компьютер, когда встречает эту букву, он ее же не узнает, не расшифровывает, на нее не реагирует. Смысл – это тайна. Второе, что предлагается, – это свобода. Либералы говорят, что свобода – это идентификация себя через выбор. Если свобода так понята, поднятая рука означает, что «я – Иван Иваныч», а если рука опущена – «я – Петр Петрович». А радикал говорит: ты – отражение Сатаны. Сатана поднимает руку, и ты поднимаешь. Но можно сделать так, что он поднимет руку, а ты не поднимешь. Ты можешь эмансипироваться от своего оригинала, и выйти в совершенно другое измерение. И тогда речь идет уже о справедливости. Справедливость – это когда свобода и смысл соединяются так, что твоя жизнь, проведенная здесь, – не жизнь пыли на ветру; она становится тем, что имеет значение для всей истории человечества. И это радикалы предлагают «молчаливому большинству».

Какой образ мира наиболее близок молчаливому большинству? И что Вы думаете о теории «столкновения цивилизаций» по Хантингтону?

«Молчаливое большинство» – это не однородная масса. И она очень зависит от своего положения. Представьте себе общество как сосуд, который греется. В нем есть броуновское движение. Соответственно, нагревающиеся частицы поднимаются вверх, и дальше у них может быть разная судьба: одни, нагревшись, улетают как пар, другие опускаются опять.

Есть некоторый радиальный диаметр, «молчаливое большинство», которое поднялось выше, и «молчаливое большинство», которое опустилось или не поднялось. Представьте отчетливо, что подавляющее «большинство этого большинства» являют собой люди, которые генетически, в прошлом, – выходцы из мелкой сельской буржуазии, которая транспозирована в города в силу тех или иных обстоятельств, в разных странах – разных. У этих людей ориентация на устойчивый позитив, то есть семейные ценности, воспроизводство из поколения в поколения одного и того же формата жизни, четкая гендерная фиксация, функция различения. Естественно, в мегаполисе все это осмеивается, все от обратного. То есть эти люди даже не могут заикнуться о том, что они в себе несут.

Но существует коловращение «броуновского движения». Современные мегаполисы – это такое себе колесо в парке: возносит или опускает. Посмотрите на судьбы олигархов. Мелкий научный сотрудник или комсомолец вдруг становится олигархом, потом его сажают, он бежит, становится политическим беженцем, потом его реабилитируют, или он за границей восстанавливает свое положение. Это яркий пример, но в мини-формах это касается очень многих.

И, как правило, в этой среде дети или внуки не удерживают социальной позиции родителей. Дед или прадед был представителем сельской буржуазии, сын получил в городе образование, стал крупным инженером или ученым, выходцем из этого пространства, а внуки уже могут быть люмпенами. В целом есть некий низ, и кто попал туда, уже не выходит: это мировое гетто. Это Гарлем, белый или черный, – Нью-Йорк, Рио-де-Жанейро или Москва.

Это вечный полюс отчуждения, инфернальный низ, куда никто не стремится попасть. Между самым низом, где нет надежды, и тем, где есть «броуновское движение», есть «мембрана». Это низовые криминальные структуры, которые контролируют этот энергетический низ и взаимодействуют с корпоративной бюрократией – с силовиками, с правительством, со спецслужбами. Но при этом они оказывают какое-то давление на это «броуновское движение», которое ближе к экватору, над ними.

В действительности криминальные структуры в сегодняшнем мире играют огромную роль. Они являются теневой стороной института. Этот институт, хоть и нелегитимный, он работает: расправы, идущие по судебно-правовой линии, осуществляются не против криминальной линии, а против тех, кто нарушил кодексы этих криминальных структур, а также против обычных представителей «молчаливого большинства», которых загребают и метут в общей системе расправ.

До тех пор, пока у «молчаливого большинства» есть надежда пересечь радиальную линию и подняться в middle-класс, с ним говорить бесполезно: оно воспринимает только либеральные «приманки». Как только у него меняется вектор, оно начинает падать вниз, радикализируется, но по-настоящему оно звереет и может все разнести, когда пересечет эту черту, «мембрану», где криминал отделяет низ от законопослушных.

Здесь эти люди выходят в чистую экзистенцию, и у субкриминала появляется политическое измерение. Криминал для того и нужен, чтобы страховать от политики низы. Он отсекает низы – тех, у кого нет надежды, обездоленных, – от политического понимания ситуации, от политической воли.

Что касается «столкновения цивилизаций»… Видите ли, у цивилизаций одни и те же «боссы». А «столкнуться» с цивилизацией может только подлинный монотеизм – в варианте моисеевом, или авраамовом, или иисусовом, или в мухаммедовом варианте. Подлинный монотеизм – это не цивилизация, это «партия Бога». А цивилизация – это фараон, кесарь и китайский император, которые встречаются за кулисами и пьют чай вместе.

К какому клубу относятся идеалы ваххабизма?

Они радикалы, но нужно тут учесть одно: дело в том, что радикальное сознание находится в состоянии освоения своего подлинного дискурса и еще не смотрит в зеркало, узнавая самое себя, оно пользуется еще заемными элементами. Радикалы были всегда. Но радикальное сознание в XVIII–XIX веках во многом определялось чуждым ему, но хорошо ему проданным дискурсом либералов.

Например, Маркс – это либерал, но он выглядит как радикал и очень многих радикалов вовлек в свой фарватер, потому что в его действительности были элементы, которые позволяли обмануться.

Я говорил об ошибке, которая должна быть преодолена, – эта тема в «имитационно-сниженном» плане тоже у Маркса кое-где просвечивает. Для того чтобы апеллировать к радикалам, он перевернул Гегеля – явного традиционалиста. Ленин, который стал марксистом, – это радикал, и сам марксизм он воспринял очень условно и в кавычках. Чистый радикализм, который говорил на своем языке, был у гуситов, у катаров, у адамитов, но между ними и нашим временем пролегла большая цезура.

Маркс ведь не зря сказал, что раньше люди выражали политические и социальные задачи языком религии, а наша задача выражать их языком рациональным («базис – надстройка»), лишить их «религиозных одежд», поставить с головы на ноги. Он на самом деле хотел подгрести все это под себя, под свое либеральное видение действительности. А религиозные секты были вполне радикальны.

Но «ваххабиты» не говорят сегодня на чисто радикальном языке в силу того, что они во многом пользуются источниками, связанными с не соответствующими нашему времени условиями, – это Ибн-Таймийа, скажем, и другие авторы. Они работали спустя столетия после прихода Откровения. Я хочу сказать, что само Откровение – Коран – и сознание Пророка, да благословит его Аллах и приветствует, являются абсолютно современным, радикальным, супермодернистическим сознанием. А это не было понято уже через 200 лет после них.

Я считаю, что мы находимся, во-первых, в условиях кризиса той цивилизации, которая сформировалась после 1945 года, – то есть либеральной цивилизации, которая вывела за кулисы всех остальных, оттеснила и твердо воцарилась. Сегодня она переживает эпоху полной растерянности, банкротства и арьергардных боев, потому что либералы – паразитическая публика, они паразитируют и имитируют. И когда они окончательно захватывают всюду авансцену, то не остается ничего, что можно имитировать, и съедено все, на чем можно было паразитировать. И тогда они начинают метаться.

Пример – рейганизм. Либерал, который увидел, что все ресурсы для того, чтобы снимать пенки с работающего общества, уже исчерпаны, то есть общество плохо работает и теперь надо притормаживать и снимать пенки с процесса торможения: торможение же тоже тепло выделяет. Поэтому сворачивание социальных программ, ликвидация пенсий и бесплатного образования – это все либеральные акции справа, которые носят «тормозящий» характер. Можно снять пенки на восходящем этапе, когда идет резкая модернизация, промышленная революция, мобилизация широких слоев, которые по медвежьим углам сидели и теперь вливаются в города, – можно с этого снимать, а можно и с торможения. Но это недолговечно. Наверное, единственным выходом для них остается попытка сделать дестабилизацию всеобщей, чтобы продлить себя в качестве арбитров и манипуляторов.

Григорий Палама в свое время сформулировал учение о человеке как «сотворце Бога». Есть ли в исламе идеи о незавершенном творении, или мир завершен?

Он не может быть завершен, потому что там вообще такой вопрос изначально не ставится. Когда Аллах хочет, чтобы какая-то вещь была, он говорит ей «Будь!», и она бывает. Иными словами, существует абсолютная свобода.

Есть такой автор, который считается политическим и радикальным, – Саид Кутб. Это признанный политический современный мыслитель, но его казнил Абдель Насер, придя с его помощью к власти. Вот у него есть серьезные ошибки – как у тех мусульман, которые теологией занимаются как второй темой (политикой – первой, а теологией – второй). Он говорит то, что фундаментально расходится с исламом, – что неизменность законов созданного мира доказывает мудрость и величие Всевышнего, который эти законы создал. Это абсолютно не исламский тезис, который Саид Кутб вынес из багажа европейских просветителей, рационалистов XVIII века, которые еще не порвали с деистическими идеями.

Всевышний является Провиденциальной Мыслью, вернее, проявляется по отношению к творению как Провиденциальная Мысль, которая непрерывно уточняет, обновляет и переформатирует, поскольку идет постоянное сопротивление субстанции. Субстанция – глина – сопротивляется, скульптор постоянно переделывает, лепит новые куски, – и это идет непрерывно.

В данном случае можно говорить о «незавершенности творения», но я хотел бы уточнить, что неправильно подходить к этому с такими терминами, как «завершенность» или «незавершенность», потому что завершенность конца этого творения – это когда эсхатологически закрывается Ветхое бытие и начинаются Новая земля и Новое небо через Воскресение, через Суд. О каком завершении можно говорить? А что касается человека как «соработника» («Не раб божий, а соработник!» – как говорил Николай Бердяев) Паламы, то с точки зрения ислама это абсолютная ересь, потому что это предание «сотоварищей» Богу, – самое худшее преступление, ширк, форма политеизма. Конечно, человек является инструментом Провиденциального Замысла, но ни в коем случае не его участником. Выбор есть: он может быть плохим «инструментом» или хорошим.

На кажется ли Вам, что эта апория – возможно, «перст, указующий на луну»?

Дело в том, что наше восприятие – это безусловное sine qua non[22]22
  «То, без чего невозможно» – лат.


[Закрыть], без чего все остальное не существует. Восприятие является отправной точкой и единственным критерием. Можно сказать, что все, что здесь говорилось, – это идеалистическая иллюзия, образованная неправильным пониманием развития экономических сил и экономических отношений. Но и ваше высказывание, и высказывания в марксистском ключе повисают, потому что оба эти высказывания сделаны из клетки вашего сознания. Другой точки отсчета нет.

А для этого сознания бесконечность как данность является императивом. Это не категория в том смысле, что это не номиналистский феномен. Категории разработал и запустил Аристотель, он был номиналистом. Бесконечность – не феномен. Феномены мы можем классифицировать, – классифицируя, мы определяем, что является предикатом, что является подлежащим. Бесконечность не феноменологическая вещь, это предшествующее всему необусловленное целое, которое задано для вашего восприятия как некий фундаментальный экран, без чего ничего нет. Но бесконечность при этом не может допустить и вас, поскольку она по своей природе неделимое целое. Здесь самая главная проблема. Но если вы будете ее сводить в феноменологию, в категории, в иллюзии и так далее, – тем самым вы просто уйдете в сторону от этой проблемы. Другие противостояния не столь фундаментальны заведомо.

Является ли пробуждение свободной воли заданием радикального клуба?

Воля – да, но только не «свободная», потому что с точки зрения радикального клуба воля и вера – это одно и то же. То есть в акте веры вы проявляете волю позиционировать то, во что вы верите.

Очень интересный есть эпизод в «Бесах» Достоевского. Там Ставрогин спрашивает Шатова: «Во что вы верите?». А тот отвечает: «Верю, что русский народ – богоносец». «Ну, а в Бога Вы веруете?» Тот спотыкается и говорит: «Я буду, буду верить в Бога». Ставрогин презрительно смеется и уходит. Это очень интересный момент. Шатов надеется, что завтра или послезавтра он мобилизует волевой ресурс, и в этом акте он позиционирует Бога как обязательную данность. А сейчас – не получается. То есть это дефицит воли как веры.

Вера – интеллектуальная воля, доведенная до определенной концентрации. Пример. В исламе есть градация проявлений веры, там 72 уровня. Первый – это когда идешь по дороге, а на дороге лежит камень. Можно пройти мимо, а можно взять и убрать, проявить акт противодействия энтропии. Не полениться убрать этот камень – самый нижний, первый уровень проявления веры, а вместе с тем и воли. Воля – антиэнтропийная акция. На самом высоком верху это уже пассионарное самопожертвование, когда отдаешь свою жизнь как свидетельствование.

Но это интеллектуальная воля, и это более сложная вещь, чем то, что называется свободной волей. Свободная воля – это выбор, пойти или не пойти в кино. А свобода – это неподчинение архетипу, то есть Сатане. Он поднимает руку, а я в зеркале – казалось бы, его отражение, – не поднимаю руку. Да, в этом смысле – свободная воля, но совсем с другой стороны. Не мой автономный выбор, а мое несогласие с Бытием, которое, казалось бы, меня программирует, несогласие с матрицей, которое меня цивилизационно формулирует, несогласие со смыслами, которые я получил в колыбели. В этом смысле – да, но это всегда есть интеллектуальная воля, которая становится верой.

Ваше мнение относительно классиков традиционализма – таких, как Эрнст Юнгер, Рене Генон, Юлиус Эвола.

Юнгер – это замечательный пример того, что радикал и пассионарий по сути вынужден пользоваться заемными элементами знания, потому что радикалы на его уровне в его время не имели собственного дискурса. И это, к сожалению, беда. По сути, это кшатрий, одинокий герой, но он пользуется элементами крайне правого либерализма и традиционалистскими элементами. Честно говоря, кшатрий, который находится в системе иерархического общества, как в пирамиде, кшатрий, который занимает свое место под брахманами, – он не настоящий радикал, потому что его функциональная задача – обслуживать запросы общества.

Как в «Республике» Платона, где есть мудрецы, а есть как бы «ОМОН»: воины, которые держат в повиновении тех, кто стоит ниже. Быть «ОМОНом» для кшатрия – это не пассионарный радикальный путь. Поэтому провиденциально кшатриев громят, они превращаются в одиноких героев и снова возвращаются к своей революционной природе и судьбе уже через воздействие извне в виде общины.

У Юнгера, к сожалению, не было таких условий, и поэтому он был очень эклектичен, а в итоге не нашел себя нигде – ни в национал-социализме, ни в «анти-национал-социализме». Но достойная фигура – трагедия пассионария в ХХ веке, где все говорили на чужих языках, духовных и интеллектуальных. Что касается Генона – это пресс-секретарь традиционалистского клуба, круче не бывает. Эвола… Я вообще к нему как к мыслителю отношусь не очень почтительно. Он говорит банальные вещи с большим пафосом, у него неотлаженный мыслительный аппарат, и вообще он не является мыслителем. Это декламатор определенных постулатов; он и начинал как человек богемной тусовки.

Было время, когда мне удавалось опускаться в себя, слушая мир. Тогда уходило представление о мире, разделенном на конечное и бесконечное. Ведь все категории есть способы нашего восприятия. И я считаю, эти способы можно выбирать.

Мир – это не то, чему мы противостоим, это не бесконечное. Мир как дискретная организованная вещь – это следствие построение системы через язык в результате конфронтации с той непостижимой бесконечностью, которая есть некое не-Я, или протяженность вне нас. Мир возникает в результате этого противостояния и взаимодействия. Поэтому, когда вы уходите от мира как организованной структурированной системы, которая имеет деления, длительность, категориальность, вы просто уходите от последствия, вы возвращаетесь к принципиальному, к интуиции той самой бесконечности, которой вы фундаментально противостоите. Вы же не добиваетесь исчезновения себя. Если бы добивались, мы бы с вами сейчас не говорили. Когда вы исчезнете, вас сюда никто не вернет.

Я хотел бы подчеркнуть, что в нашей дискуссии и в вопросах появилась важное качество: мы переходили от абстрактных, глубоких умозрений самого дальнего порядка к очень конкретным темам, и я считаю, что это очень важно, потому что высшее умозрение должно лежать в основе конкретных политических решений каждого дня и каждой секунды.

Я считаю, что воля творить политику должна вдохновляться предельными горизонтами умозрения, которые нам доступны, включенностью в самую высокую, напряженную, драматическую вертикаль. Не может быть умозрения кабинетного в башне из слоновой кости. Политика делается исходя из предельных теологических горизонтов. И это проявилось, и я считаю, что это глубоко символично. От умозрения к конкретике – это идеал. Спасибо.