Текст книги "Сообразительный мистер Ридер. Воскрешение отца Брауна (сборник)"

– Вам, похоже, совсем не страшно? – спросил у священника Бирн. – А я думал, вы единственный из нас, кто верит в привидения.

– Если уж на то пошло, – ответил отец Браун, – я думал, вы единственный из нас, кто в них не верит. Однако верить в привидения вообще и верить в одно определенное привидение – это не одно и то же.

Бирн, почувствовав укол стыда, покосился на залитые холодным лунным светом камни, среди которых притаилось видение.

– Я и не верил, пока сам не увидел, – сказал он.

– А я верил, пока сам не увидел, – ответил отец Браун.

Журналист недоуменно взглянул на священника, смело двинувшегося вперед по широкой пустоши, которая, поднимаясь, переходила в расщепленный надвое утес. В белесом свете луны трава казалась длинными седыми волосами, причесанными ветром на одну сторону, и словно указывала на то место, где посреди меловых пятен обрывающегося утеса, просвечивающихся через серовато-зеленую землю, маячила бледная фигура или светящаяся тень, сущность которой до сих пор для всех оставалась непонятной. Пока что то была единственная фигура, высившаяся над всем плоским пустынным плато, если не считать черного квадрата спины священника, который деловито к ней приближался. И тут, огласив вечернюю тишину истошным криком, арестованный Хоум неожиданно вырвался из рук державших его полицейских, бросился бежать и, опередив священника, рухнул на колени перед призраком.

– Вы пришли, чтобы рассказать, что это я вас убил, – возопил он. – Но я сам признался!

– Я пришел рассказать, что вы этого не делали, – произнесла тень и вытянула перед собой руку. Сидевший на коленях подскочил и снова издал крик, но уже другой, и тут все поняли, что к ним тянется рука из плоти.

То было самое поразительное спасение от верной гибели за последнее время, как в один голос заявляли многоопытный сыщик и не менее многоопытный журналист. Хотя в действительности ничего чудесного в нем не было. От скалы все время отслаивались и падали вниз мелкие камни и осколки. Некоторые из них попадали в гигантскую расщелину, со временем образовав нечто вроде ступеньки или кармана в том, что сверху казалось разверстой пустотой, уходящей прямиком в морские глубины. Старик, все еще достаточно крепкий и жилистый человек, провалился в этот проем и провел там следующие двадцать четыре часа (довольно страшные в его положении), пытаясь выкарабкаться наверх по камням, которые рассыпались под его руками и ногами, но постепенно собрались в некое подобие лестницы, ведущей к спасению. Этим могла объясняться и оптическая иллюзия Хоума, когда он якобы видел белую волну, которая то поднималась, то опускалась, пока наконец не застыла на месте. Как бы то ни было, сейчас на краю утеса стоял живой Гидеон Уайз, из плоти и крови, с белыми волосами, в белой от меловой пыли простоватой деревенской одежде и с таким же белым и простоватым лицом деревенского фермера, которое в ту минуту казалось намного менее грубым, чем обычно. Возможно, миллионерам бывает полезно простоять сутки на каменной ступеньке у подножия вечности. Во всяком случае, он не только снял все обвинения против обвиняемого, но и дал показания, которые значительно изменили понимание всего дела. Он заявил, что Хоум вовсе не сбрасывал его с обрыва, а что ломкие камни под его весом просто рассыпались у него под ногами и что поэт даже сделал какое-то движение, чтобы спасти его.

– Стоя на этом спасительном кусочке скалы внизу, – торжественным тоном произнес он, – я дал слово Господу, что прощу всех своих врагов, поэтому Всевышний посчитал бы довольно некрасивым поступком с моей стороны, если бы я не простил такой мелочи, как этот случай.

Хоума, разумеется, увели под надзором полиции, но сыщик, конечно, понимал, что надолго под стражей его, скорее всего, не оставят, и наказание, если и последует, то не будет суровым. Что ни говори, а не каждый убийца может в качестве свидетеля в свою пользу привести в зал суда свою жертву.

– Странное происшествие, – сказал Бирн, когда сыщик и остальные пошли вдоль обрыва обратно в город.

– Да, странное, – согласился отец Браун. – Но не по нашей части. И все же я бы хотел обсудить его с вами, если вы не против.

Помолчав, Бирн сказал:

– Мне кажется, вы уже думали о Хоуме, когда говорили, что кто-то рассказал не все, что знал.

– Когда я это говорил, – ответил его друг, – я думал о необычно молчаливом мистере Поттере, секретаре преждевременно оплаканного или, если так можно выразиться, уже более не покойного мистера Гидеона Уайза.

– Кстати, единственный раз, когда Поттер со мной заговорил, я решил, что это какой-то сумасшедший, – несколько удивленным голосом вставил Бирн. – Но мне даже не приходило в голову его подозревать. Он что-то говорил о какой-то тесноте.

– Да, я так и думал, что ему что-то известно, – сказал отец Браун, задумчиво. – Но я не говорил, что он замешан в этом деле… Интересно, у старика Уайза действительно хватило бы сил выбраться из той трещины самостоятельно?

– О чем это вы? – не понял репортер. – Конечно, достаточно, он же выбрался из нее. Вон он идет, живой и здоровый.

Вместо объяснений священник вдруг спросил:

– Что вы думаете о Хоуме?

– Назвать его преступником в прямом смысле, конечно, нельзя, – сказал Бирн. – Да и не похож он на убийцу, а я их немало повидал на своем веку. Что уж говорить о Нэризе. Я думаю, в душе никто из нас не считал его преступником.

– А я как раз не считал его кем-то другим, – спокойно ответил священник. – Вы можете лучше меня разбираться в преступниках, но существует другой класс людей, с которым я знаком лучше, чем вы или даже Нэриз. Я много о них знаю, мне знакомы многие их привычки.

– Другой класс людей? – теряясь в догадках, повторил Бирн. – И кто же это?

– Кающиеся грешники, – ответил отец Браун.

– Что-то я не понимаю, – нахмурился Бирн. – Вы хотите сказать, что не верите в то, что это он совершил преступление?

– В его признание, – уточнил отец Браун. – Я за свою жизнь выслушал массу признаний и не припомню, чтобы кто-нибудь сознавался в содеянном столь же искренне. Это было благородное признание, признание, вычитанное из книг. Вспомните, как он говорил о печати Каина. Человек, которого мучает совесть, который считает, что совершил нечто ужасное, не станет так говорить. Давайте представим себе обычного конторского служащего или какого-нибудь посыльного из магазина, который в ужасе думает о том, что впервые в жизни украл деньги. Неужели первая его мысль будет о том, что он совершил тот же грех, что и Варавва? Или, допустим, кто-то в страшном приступе ярости убил ребенка. Неужели он мысленно начнет углубляться в историю, пока не вспомнит об идумейском властителе по имени Ирод? Поверьте, наши преступления слишком сокровенны и прозаичны, чтобы, совершив их, мы первым делом начинали выискивать параллели в истории, каким бы уместным ни было сравнение. И почему в минуту откровения он заговорил о том, что не предаст своих сообщников, хотя одним лишь упоминанием о них он их выдал? Никто ведь и не просил от него о ком-нибудь говорить или кого-то выдавать. Нет, я не думаю, что он говорил искренне, и не отпустил бы ему этот грех. Хорошее дело, чтобы людям отпускали грехи за то, чего они не делали! – И отец Браун, повернув голову, устремил взор в морскую даль.

– И все равно мне не понятно. Что вы хотите этим сказать?! – воскликнул Бирн. – Зачем мы вообще его обсуждаем, в чем-то подозреваем, если он оправдан? Он не убивал. Он ни в чем не виновен.

Отец Браун крутанулся, как волчок, и с неожиданным и необъяснимым волнением схватил друга за рукав пальто.

– Вот именно! – возбужденно вскричал он. – Запомните это. Он не убивал. Он ни в чем не виновен. Именно поэтому он – ключ ко всей загадке.

– Умоляю, пощадите! – воскликнул Бирн.

– Я хочу сказать, – настойчиво продолжил маленький священник, – что именно невиновность Хоума доказывает его вину.

– Четкое и понятное объяснение, ничего не скажешь, – с чувством произнес журналист.

Какое-то время они стояли молча, глядя на море, потом отец Браун, усмехнувшись, сказал:

– А теперь о тесноте. Вы с самого начала ошиблись там, где ошибаются большинство газет и политиков. Вы решили, что в современном мире главная забота богачей – большевисты. Но только это дело не имеет совершенно ничего общего с большевизмом, разве что в качестве ширмы.

– Но как же это? – воспротивился Бирн. Ведь трое миллионеров были убиты…

– Нет! – звенящий строгий голос священника прозвучал, как металл. – Это не так. В этом-то все и дело. Убиты не три, а два миллионера. Третий миллионер жив и здоров. И этот третий миллионер навсегда избавлен от угрозы, которая была высказана ему в лицо, можно сказать, чуть ли не в вашем присутствии, во время того разговора в гостинице, о котором вы рассказывали. Гэллап и Стейн угрожали старомодному и упрямому скряге вытеснить его из дела, если он не войдет в их союз. Отсюда и упоминание о тесноте, разумеется.

Чуть помолчав, он продолжил:

– Да, в современном мире движение большевиков играет большую роль, и, несомненно, ему необходимо дать отпор, хотя я не очень верю в то, как вы это делаете. Только никто не замечает того, что существует еще одно движение, не менее современное и не менее активное: великое движение в сторону объединения капиталов, образования монополий и превращение всевозможных предприятий в тресты. И это тоже своего рода революция. И результат этого тот же, что и у всех революций. Люди готовы убивать, борясь как за эти идеи, так и против них, так же происходит и с большевизмом. Ставятся ультиматумы, происходят вторжения, проводятся казни. Магнаты живут, как короли. Они окружают себя телохранителями и наемными убийцами. Они посылают шпионов во вражеские лагеря. Хоум и был таким шпионом старика Гидеона в стане одного из его врагов, только использовался он против другого врага, конкурентов, которые пригрозили пустить его по миру, если он будет упорствовать в своем желании оставаться независимым.

– Только я все еще не понимаю, в чем заключалась его роль. И вообще, какой от этого был толк, – признался Бирн.

– Как же вы не видите, – с жаром вскричал отец Браун, – что они предоставили друг другу алиби!

Бирн все еще с сомнением смотрел на него, хотя во взгляде уже начинало появляться понимание.

– Это я и имел в виду, – тем временем продолжал священник, – когда говорил, что их невиновность доказывает вину. Большинство людей решило бы, что они не могут быть замешаны в остальных двух преступлениях, потому что были участниками третьего. Но на самом деле, они были замешаны в остальных двух, потому что никакого третьего преступления не было. Слов нет, это достаточно странное, даже невероятное алиби. Невероятное, и потому неопровержимое. Конечно, мало есть таких людей, кто, слыша, как человек сознается в убийстве, усомнится в его искренности. Когда кто-то прощает своего убийцу, поневоле считаешь, что он делает это от души. Никому и в голову не придет, что ничего этого на самом деле не происходило, что первому нечего бояться, а второму нечего прощать. Выдуманная ими история привязала их к этому месту. Но в ту ночь их здесь не было, потому что в это время Хоум убивал в лесу старика Гэллапа, а Уайз душил маленького еврея в его римской бане. Поэтому я и задумался, действительно ли Уайз настолько силен, чтобы самостоятельно выбраться из той расселины.

– А с расселиной этой они вообще-то хорошо придумали, – с сожалением в голосе произнес Бирн. – Она и в природу вписывается, и выдумка их благодаря ей казалась такой убедительной.

– Слишком убедительной, – покачал головой отец Браун. – Какой живописный образ: клочья пены под лунным светом, собирающиеся в призрачную фигуру. И как поэтично… Хоум – подлец и негодяй, но нельзя забывать, что, как многие другие подлецы и негодяи до него, он еще и поэт.

Собака-прорицатель

– Да, – сказал отец Браун, – я люблю собак. Собака прекрасное существо, если только ее не превращают в кумира.

К сожалению, те, кто много и хорошо говорит, не всегда умеют слушать. Иногда их талант оборачивается своего рода тупостью. Собеседником отца Брауна был его друг, молодой человек по фамилии Фиеннс. У этого неиссякаемого источника всяческих историй и кладезя всевозможных задумок были голубые пытливые глаза и пшеничного цвета зачесанные назад волосы, которые выглядели так, будто зачесывала их не только обыкновенная расческа, но и все ветры мира. И все же он на какое-то время прервал поток слов, в удивлении воззрившись на священника.

– Вы хотите сказать, что люди слишком много с ними возятся? – наконец произнес он. – Что ж, даже и не знаю, что сказать. По-моему, это прекрасные существа, иногда мне даже кажется, что они знают намного больше, чем мы.

Отец Браун ничего не сказал, он продолжал рассеянно и нежно гладить по голове большого ретривера.

– Кстати, – Фиеннс снова вернулся к прерванному монологу, – а ведь в том деле, с которым я к вам хочу обратиться, тоже присутствовала собака. Вы, наверное, слышали про «Убийцу-невидимку»? Это странная история, но, на мой взгляд, самым странным в ней является как раз собака. Да, понятно, загадочное преступление, неясно, каким образом мог быть убит старый Дрюс, если в беседке кроме него никого не было, и все такое, но…

Рука, ласкающая собаку, на миг прекратила равномерное движение, и отец Браун невозмутимо произнес:

– Так это произошло в беседке!

– А я думал, вы из газет уже все знаете, – снова несколько удивился Фиеннс. – Подождите-ка, у меня, кажется, где-то с собой вырезка, там все подробно описано.

Он выудил из кармана обрывок газетного листа и передал священнику, который сразу принялся читать, подслеповато поднеся его к глазам одной рукой, а другой продолжая гладить пса. Со стороны он казался воплощением той притчи о человеке, левая рука которого не ведает, что творит правая.

«Многие загадочные истории об убийствах в полностью закрытых помещениях и об убийцах, покидающих место преступления непонятным образом, оживают в памяти в связи с поразительными событиями, произошедшими в Крэнстоне, на побережье Йоркшира, где ударом кинжала в спину был заколот полковник Дрюс.

В беседку, в которой он был убит, можно попасть всего через один вход – обычную дверь, открывающуюся на главную дорожку, идущую через сад к дому. Однако, благодаря стечению обстоятельств, которые можно даже назвать странным совпадением, вышло так, что в ту роковую минуту, когда произошла трагедия, и дорожка, и сама дверь находились в поле зрения нескольких свидетелей, показания которых полностью совпадают. Беседка стоит в самом дальнем конце сада, где нет ни калиток, ни других входов или выходов. Дорожка представляет собой длинную ровную линию, обсаженную с обеих сторон высокими дельфиниумами, которые растут так близко друг к другу, что любой шаг с дороги непременно оставил бы следы. К тому же и дорожка, и ряды растений заканчиваются у самой двери беседки, так что никто не мог побывать там и остаться незамеченным. Другого способа проникнуть в беседку, судя по всему, не существует.

Из показаний Патрика Флойда, секретаря убитого, следует, что с той секунды, когда полковник Дрюс в последний раз показался в дверях беседки, до того времени, когда тот был обнаружен мертвым, он находился в месте, откуда открывается вид на весь сад, – он стоял на верхней ступеньке лестницы, подстригая живую изгородь. Дженет Дрюс, дочь покойного, подтверждает это, указывая, что сидела все время на террасе дома и видела работающего Флойда. Это, в свою очередь, также подтверждается Дональдом Дрюсом, ее братом, который, поздно проснувшись, смотрел на сад, стоя в халате у окна своей спальни. И последнее: их рассказ согласуется с показаниями доктора Валантена, соседа, зашедшего на террасу поговорить с мисс Дрюс, и мистера Обри Трейла, адвоката полковника, который, вероятно, был последним, кто видел его живым за исключением, надо полагать, самого убийцы.

Все они сходятся на том, что события развивались следующим образом: примерно в половине четвертого мисс Дрюс прошла по садовой дорожке, чтобы спросить отца, когда он будет пить чай, но тот ответил, что чая не хочет и ожидает Трейла, своего адвоката, и попросил, когда он придет, направить его к нему в беседку. Девушка ушла и по дороге встретила Трейла, которому и передала, что отец ожидает его в беседке, куда тот и направился. Спустя примерно полчаса он вышел из нее, в дверях показался и полковник, который пребывал в полном здравии и даже был весел. С утра он был несколько расстроен после незначительной размолвки с сыном, однако позже настроение вернулось к нему, о чем свидетельствуют и другие лица, повидавшиеся с ним в течение дня, в том числе и два его племянника. Однако, поскольку в то время, когда произошла трагедия, они отправились на прогулку и находились далеко от этого места, показания их в качестве свидетельских не рассматриваются. Известно, что полковник находился в натянутых отношениях с доктором Валантеном, но этот господин заходил в дом ненадолго, лишь для того, чтобы перемолвиться с дочерью покойного, к которой, как говорят, неравнодушен.

Адвокат Трейл утверждает, что оставил полковника в беседке одного, и это подтверждает Флойд, который, имея возможность обозревать сад с высоты, не видел, чтобы кто-нибудь еще входил в беседку через единственную дверь. Спустя десять минут мисс Дрюс снова вышла в сад и, не дойдя до конца дорожки, увидела отца, который лежал на полу в своем белом полотняном пиджаке. Она вскрикнула, чем привлекла внимание остальных. Когда заглянули в беседку, мертвый полковник лежал рядом с плетеным креслом, которое тоже было опрокинуто. Доктор Валантен, еще не успевший уйти, определил, что смертельная рана нанесена чем-то вроде стилета. Клинок вошел пониже лопатки и пронзил сердце. Полиция обыскала окрестности, но подобное оружие не обнаружила».

– Значит, полковник Дрюс был в белом пиджаке? – произнес отец Браун, откладывая газету.

– Он привык так ходить в тропиках, – удивился странному вопросу Фиеннс. – Он там в разные переделки попадал (он сам так рассказывал), и мне почему-то кажется, что Валантена он недолюбливал как раз из-за того, что тот тоже в тропиках бывал. Хотя все равно, это не вносит никакой ясности в нашу головоломку. В газете все описано достаточно точно и подробно. Самой трагедии я не видел (я имею в виду, что не присутствовал там, когда обнаружили труп), поскольку гулял в это время с его племянниками и собакой, той самой, о которой хотел вам рассказать. Зато я видел сцену преступления, все, как описано в газете: прямая аллея с голубыми цветочками по бокам, темнеющий в ее конце вход в беседку, видел идущего по дорожке адвоката в черном костюме и шелковой шляпе и рыжую голову стоящего на лестнице секретаря, который подстригал ветки садовыми ножницами. Такую голову нельзя не заметить с любого расстояния, так что, если уж люди говорят, что она была там, в этом можно не сомневаться.

Этот рыжий секретарь, Флойд, – вообще любопытная личность, разбитной парень, который вечно выполняет за кого-то чужую работу, как в тот день, например, когда он взялся садовничать. По-моему, он американец, по крайней мере у него американский взгляд на жизнь, или, как у них там говорится, точка зрения.

– А адвокат? – спросил отец Браун.

Фиеннс помолчал, а потом очень медленно (что было для него достаточно необычно) сказал:

– Трейл показался мне удивительным человеком. В своем черном костюме он выглядел почти как пижон, хотя и франтом никогда не был. У него длинные пышные черные бакенбарды, которых никто не носит, наверное, с викторианских времен. Лицо довольно приятное, но строгое, манеры тоже сдержанные, правда, каждую минуту он чему-то улыбается, и когда показываются его зубы, тут всю его строгость как рукой снимает и вид у него делается какой-то подхалимский. Может, он просто стесняется, потому что при этом руки у него так и тянутся к галстуку с булавкой, которые у него тоже, как и он сам, красивые, но какие-то необычные. Если уж и подозревать кого-то… Хотя, что толку? Все равно ведь то, что произошло, иначе как невозможным и не назовешь. Никто не знает, кто это сделал. Никто не понимает, как это вообще могло произойти. Есть разве что одно исключение. Поэтому-то, кстати, я и заговорил об этом деле. Собака знает, кто убийца.

Отец Браун вздохнул и, думая о чем-то своем, произнес:

– Вы были там в гостях у своего друга, Дональда, верно? Но он не пошел на прогулку вместе с вами.

– Нет, – улыбнувшись, ответил Фиеннс. – Шельмец лег спать под утро и проснулся только днем. Я пошел с двумя его братьями, двоюродными, они оба офицеры и только недавно из Индии вернулись. Разговор с ними получился довольно скучный. Помню, старший (Герберт Дрюс его, кажется, зовут), он знаток лошадей, только и говорил, что о кобыле, которую недавно купил, да о моральных качествах человека, который ее ему продал. А его брат Гарри все жаловался на то, как ему не повезло в Монте-Карло. Я упоминаю об этом только для того, чтобы вы понимали: в нашей прогулке не было ничего необычного. Собака – вот единственная загадка в ней.

– Какой породы собака? – уточнил священник.

– Такой же, как эта, – ответил Фиеннс. – Я поэтому и заговорил об этом случае, когда вы сказали, что не любите, если собак обожествляют. Это большой черный ретривер по кличке Нокс. К слову, подходящая кличка[53]53
  Нокс – одно из имен древнеримской богини ночи.


[Закрыть], ибо то, что он на моих глазах сделал, – загадка почище убийства. Вы, должно быть, знаете: дом и сад Дрюса стоят на берегу моря. Мы вышли на песчаный пляж и удалились примерно на милю, а потом той же дорогой отправились обратно. По пути мы миновали местную достопримечательность, Камень судьбы, который называется так потому, что стоит на другом камне так, что кажется, его пальцем тронь – равновесие нарушится, и вся эта глыба упадет вниз. Камень судьбы не такой уж высокий, но нависающий контур придает ему грозный, зловещий вид, по крайней мере мне так показалось, потому как на моих жизнерадостных спутников вся эта живописная красота, похоже, не произвела ровным счетом никакого впечатления. Хотя, может быть, это я начал что-то такое чувствовать: мы подумали, не пора ли возвращаться, чтобы поспеть к чаю, и уже тогда у меня, кажется, появилось предчувствие, что в этом деле время имеет большое значение. Ни у меня, ни у Герберта Дрюса часов не было, поэтому мы крикнули его брату, который отстал на несколько шагов, остановившись под прикрытием живой изгороди, чтобы закурить трубку. Он крикнул в ответ, что было двадцать минут пятого. В сумерках его зычный голос прозвучал неестественно громко и значительно, точно он возвестил о чем-то ужасном. То, что он сам этого не заметил, только усилило впечатление, но так всегда бывает со знамениями, а часы в тот вечер действительно сыграли важную роль. Если верить показаниям доктора Валантена, бедный Дрюс умер почти ровно в половине пятого.

В общем, они сказали, что возвращаться еще рано и мы можем еще минут десять побродить. Поэтому мы прошли немного дальше по песчаному берегу, ничем таким не занимаясь. Так, бросали в воду камни и палки, чтобы собака их приносила. Правда, на меня сгущающиеся сумерки почему-то произвели какое-то тягостное впечатление. Да еще этот Камень судьбы на душу давил. А потом случилось нечто удивительное. Нокс в очередной раз вытащил из воды тросточку Герберта, Гарри швырнул в воду свою, пес снова забежал в воду и поплыл, но я думаю, что ровно в половине пятого он неожиданно остановился, вернулся на берег, встал перед нами, а потом вдруг поднял голову и завыл. Поверите, более печального и жуткого воя я в жизни не слыхивал.

«Что это с ним?» – спросил Герберт, но мы не знали, что ответить. Когда вой, перешедший в скулеж, прекратился, на пустынном берегу стало ужасно тихо. Но ненадолго. Раздался крик! Женский крик, откуда-то из-за живой изгороди. Тогда мы не знали, что это, позже выяснилось, что это закричала девушка, когда увидела тело убитого отца.

– И вы, надо полагать, вернулись, – терпеливо произнес отец Браун. – Что же случилось потом?

– Я расскажу вам, что случилось потом, – мрачным голосом сказал Фиеннс. – Когда мы вернулись в сад, первым, кого мы увидели, был Трейл, адвокат. Я до сих пор так и представляю его черный костюм и черные бакенбарды на фоне голубых цветов, которые уходят вдаль сужающейся дорожкой прямо к двери беседки, за которой виднеется красное садящееся солнце и в отдалении причудливый темный силуэт Камня судьбы. Адвокат стоял лицом к закату, поэтому лицо его оставалось в тени, но я клянусь, он улыбался! Я видел его белые зубы. А Нокс, едва заметив его, бросился вперед, остановился посреди дорожки и принялся на него лаять. Он лаял злобно и истошно. Ей-богу, можно было подумать, что еще немного, и можно будет разобрать страшные проклятия в этих полных ненависти звуках. Ну, а адвокат, тот только пригнулся и припустил по дорожке к дому.

Неожиданно отец Браун вскочил, охваченный сильным волнением.

– Значит, пес указал на его виновность, да?! – вскричал он. – Собака-прорицатель вынесла свой приговор. И вы наверняка обратили внимание, какие птицы в это время пролетали над вами? Может быть, вы заметили, в какую сторону они сворачивали? Вы у авгуров справились, какие жертвы приносились богам? Я надеюсь, вы не забыли вспороть собаке брюхо и обследовать ее внутренности? Вот они ваши варварские научные методы, которыми вы пользуетесь, когда хотите лишить человека жизни и чести!

С трудом справившись с удивлением, Фиеннс промолвил:

– Что с вами? Что я такого натворил на этот раз?

Тут в глазах священника появилось странное удивленное и взволнованное выражение, выражение, которое появляется в первую секунду на лице человека, когда он, натолкнувшись в темноте на столб, первым делом задумывается, не ушибся ли он.

– О, простите меня! – воскликнул он с искренним сожалением в голосе. – Извините за эту грубость. Умоляю, простите.

Фиеннс посмотрел на священника с любопытством.

– Иногда мне кажется, что вы – величайшая загадка из всех, – сказал он. – И все же, если вы не верите в загадку собаки, по крайней мере вы должны поверить в загадку человека. Вы ведь не станете отрицать, что в тот самый миг, когда собака, выбравшись из воды на берег, завыла, ее хозяин пал жертвой какой-то неведомой силы, которой ни один смертный человек не может ни объяснить, ни даже представить. А что до адвоката, тут ведь дело не только в собаке, есть и другие любопытные детали. Мне вообще он показался скользким типом. И эта его вечная улыбочка!.. Подозрительный он какой-то. Одна из его привычек, кстати сказать, навела меня на определенные мысли. Вы же знаете, что доктор и полиция оказались на месте очень скоро. Валантен тогда уже ушел, но его вернули, и он сразу же позвонил куда следует. Все это, учитывая, что дом стоит на отшибе, людей в нем было не много и пространство было ограниченное, сделало возможным обыск всех, кто мог находиться в это время поблизости. И действительно, обыскали всех и очень тщательно, потому что искали орудие убийства. Более того, дом, сад и берег были буквально прочесаны, и тоже без толку. Исчезновение стилета стало почти такой же непостижимой загадкой, как исчезновение самого убийцы.

– Исчезновение кинжала, – произнес отец Браун, кивая. Он как будто неожиданно увлекся рассказом.

– Так вот, – продолжил Фиеннс, – я уже упоминал про его привычку вечно хвататься за галстук и булавку… Особенно за булавку. Его булавка, как и он сам, выглядит старомодной и чересчур броской. В нее вделан камень с концентрическими разноцветными кругами, чем-то похожий на глаз. И меня до того раздражало, что он уделяет этой булавке столько внимания, что в конце концов он стал казаться мне похожим на циклопа с единственным глазом посередине. Но булавка была не только большой, но и длинной. У меня возникла мысль, что он так волнуется из-за нее, потому что она на самом деле даже длиннее, чем выглядела. И в длину не короче стилета!

Отец Браун снова задумчиво кивнул.

– Другие предположения насчет оружия были? – спросил он.

– Было одно, – ответил Фиеннс. – От одного из младших Дрюсов, двоюродных братьев, я имею в виду. Ни Герберт, ни Гарри поначалу не производили впечатление людей, которые могут оказать хоть какую-то помощь в научном расследовании. Но если Герберт – типичный тяжелый драгун, украшение и гордость своего конногвардейского полка, и ничто, кроме лошадей, его не интересует, то его младший брат Гарри служил в индийской полиции и кое-что понимает в таких вещах. Можно даже сказать, что по-своему он даже очень умен… Наверное, даже слишком умен – он оставил службу в полиции из-за того, что отмежевался от бюрократической волокиты и стал действовать на свой страх и риск. Короче говоря, он был чем-то вроде сыщика, изголодавшегося по работе, поэтому и накинулся на это дело с рвением профессионала. У нас с ним даже возник спор по поводу оружия. Спор, который привел к чему-то новому. Началось все с того, что он заявил, будто я неправильно описываю поведение собаки. Она, мол, не лаяла, а рычала на Трейла.

– И в этом он был прав, – заметил священник.

– Этот парень к тому же заявил, что, раз уж на то пошло, Нокс и раньше рычал на людей. В том числе и на секретаря Флойда. На это я возразил, что его аргумент опровергает сам себя, потому что преступление это не могли совершить двое или трое, и меньше всего стоит подозревать Флойда, этого невинного мальчишку, рыжая голова которого к тому же все время торчала над кустами у всех на виду.

«Я знаю, что определенные трудности есть, – сказал мне мой коллега. – Вы не могли бы пройти со мной по саду? Хочу показать вам что-то такое, чего, похоже, никто не заметил». Это происходило в день убийства, сразу после того, как обнаружили тело. Стремянка все еще стояла на том же месте, и рядом с ней мой проводник остановился, нагнулся и поднял из высокой травы какой-то предмет. Это оказались садовые ножницы, которыми пользуются, чтобы подстригать кусты, и на одном из лезвий было пятнышко крови.

На минуту стало тихо, а потом отец Браун неожиданно произнес:

– Для чего приходил адвокат?

– Он уверяет, что полковник послал за ним, собираясь изменить завещание, – ответил Фиеннс. – И, раз уж об этом зашел разговор, я должен упомянуть еще об одной вещи, связанной с изменением завещания. Видите ли, завещание не было подписано в беседке в тот день.

– Я так и думал, – сказал отец Браун. – Ведь для этого требуется присутствие двух свидетелей.

– Адвокат приехал за день до этого, тогда оно и было подписано. Однако на следующий день старик засомневался насчет одного из свидетелей.