Текст книги "Знак четырех. Тайна отца Брауна (сборник)"

– Отец Браун, – улыбнулся он, – а что вы думаете о нашем судопроизводстве?

– Я? – довольно безразличным голосом переспросил священник. – Я думаю о том, что меня на суде больше всего поразило то, насколько меняет человека парик. Вот вы говорите об убедительности выступления обвинителя и о его уверенности в себе. А я случайно увидел, как он на минуту снял свой парик, и тогда выглядел совершенно другим человеком. Во-первых, он почти совсем лысый.

– Боюсь, что это не помешает ему и дальше оставаться уверенным в себе, – ответил Бэгшоу. – Или вы предлагаете выстроить защиту на том факте, что обвинитель лыс?

– Не совсем, – добродушно ответил отец Браун. – Откровенно говоря, я думал о том, как мало люди одного круга знают о людях другого круга. Давайте предположим, что я оказался в какой-нибудь далекой стране, жители которой слыхом не слыхивали об Англии. Предположим, я скажу им, что в моей стране есть человек, который ни за что не станет решать вопросы жизни и смерти, пока не наденет на голову сооружение из конского волоса с короткими хвостами сзади и серыми длинными завитушками до плеч, как у старушки времен начала викторианской эпохи. Им этот человек покажется довольно эксцентричным, но он не эксцентричен, он просто ведет себя так, как принято. Они посчитают его таким, потому что ничего не знают об английских юристах, они не знают, что это такое – юрист. Точно так же, как юрист не знает, что такое поэт. Он не понимает, что эксцентричность поэта другим поэтам не покажется эксцентричной. Юрист сочтет странным то, что поэт может два часа провести в прекрасном саду, не занимаясь ничем определенным. Помилуй Бог, да поэт и десять часов может провести в саду, если сочиняет! Адвокат Орма оказался не очень-то большим профессионалом. Ему так и не пришло в голову расспросить у Орма об очевидном.

– О чем?

– О том, над чем он работал, разумеется! – воодушевленно воскликнул отец Браун. – На какой рифме застрял, какой эпитет подыскивал, какое настроение пытался передать. Если бы на суде присутствовали образованные люди, разбирающиеся в литературе, они бы сразу поняли, чем на самом деле он занимался и действительно сочинял что-то новое. Какого-нибудь фабриканта обязательно спросили бы о его фабрике, но почему-то никто не задумывается над тем, при каких обстоятельствах создаются стихи. Они-то и сочиняются в процессе будто бы безделья.

– Все это очень хорошо, – сказал сыщик, – но почему он прятался? Зачем ему понадобилось карабкаться по той разваливающейся лесенке и сидеть наверху? Она же никуда не вела.

– Да именно потому, что она никуда не вела! – воскликнул отец Браун, утратив обычную сдержанность. – Любой, кто видел этот таинственный заросший ход, оканчивающийся в воздухе, поймет, что у художника, как и у ребенка, непременно возникнет желание заглянуть туда.

Какую-то секунду он стоял молча, а потом извиняющимся тоном произнес:

– Простите меня, но мне просто кажется удивительным, что никто из них не понимает таких вещей. Но тут есть еще одно. Не забывайте, что для настоящего художника все имеет лишь одну перспективу или угол, с которого можно увидеть истинный смысл любого предмета или явления. Дерево, корова, облако только в определенном смысле что-то обозначают, как буквы, составляющие слово только в определенном порядке. Вид на тот освещенный сад с незаконченного мостика был единственным правильным видом. Этот вид был уникален, как четвертое измерение. Это был, если можно так сказать, волшебный ракурс, точно смотришь сверху вниз на небо и видишь под собой растущие на деревьях звезды. А тот светящийся пруд – он похож на луну, упавшую посреди поля, как в какой-нибудь волшебной детской сказке. Он бы мог смотреть на это вечно. Если бы вы сказали ему, что та лесенка вела в никуда, он бы возразил вам, что его она привела в волшебную страну за тридевять земель. Как, вы считаете, он мог объяснить это, стоя на свидетельской трибуне? Что бы вы сказали ему, если бы он попытался это сделать? Вы говорите, коллегия присяжных состоит из пэров. Почему бы в коллегию поэтов не включить?

– Вы и сами говорите, как поэт, – заметил Бэгшоу.

– По счастью, меня обошла эта доля, – ответил отец Браун. – Можно только благодарить судьбу, что священнику дóлжно быть снисходительнее и терпимее поэта. Спаси и помилуй нас, Господи, если вы узнаете, как он презирает вас, людей, как вы ему отвратительны. Если вы это почувствуете, вам покажется, что на вас обрушился Ниагарский водопад.

– Вам, похоже, о душе поэта известно гораздо больше, чем мне, – поразмыслив, сказал Бэгшоу. – И все же мой ответ прост. Вы говорите лишь о том, чем он мог заниматься в саду, если бы не совершал преступления. Но ничто не указывает и на то, что он не убивал. И кто другой мог это сделать, если не он?

– Вы не думали о Грине, слуге? – задумчиво спросил отец Браун. – Он рассказал довольно странную историю.

– Ага! – тут же воскликнул Бэгшоу. – Так вы все же думаете, что это Грин убил судью?

– Я совершенно уверен, что он этого не делал, – ответил священнослужитель. – Я всего лишь спросил, не навел вас на какие-либо мысли его странный рассказ. Он ушел из дома на каких-то пару минут, выпить или на свидание, уж не знаю. Но ушел он через садовую калитку, а когда возвращался, перелез через стену. Другими словами, уходя, он оставил дверь открытой, а, вернувшись, обнаружил, что она заперта. Почему? Потому что кто-то другой уже прошел этим путем.

– Убийца, – неуверенно произнес сыщик. – И вы знаете, кто это?

– Я знаю, как он выглядел, – очень спокойно ответил отец Браун. – Это единственное, что я знаю наверняка. Я почти могу представить, как он входит через парадную дверь в переднюю, освещенную тусклым светом лампы, я вижу его фигуру, одежду, даже лицо.

– Так кого же вы видите?

– Сэра Хэмфри Гвинна.

– Как вас понимать, черт подери! – возмутился Бэгшоу. – Гвинн лежал с простреленной головой в пруду.

Отец Браун вздохнул.

– Да, – сказал он и добавил: – Но давайте снова вернемся к вашей версии, очень неплохой версии, хоть я и не согласен с ней. Вы считаете, что убийца вошел через парадную дверь, встретил судью в прихожей, они схватились, стали бороться и разбили зеркало, потом судья бросился в сад, но убийца догнал его и в конце концов застрелил. Мне все это не кажется правдоподобным. Если допустить, что он действительно побежал в конец прихожей, там ведь есть два выхода, один – в сад, другой – в дом. Наверняка он бы бросился в дом, потому что там были пистолет, телефон, там был его слуга, как он должен был думать. Даже соседи находились довольно близко. Зачем бы ему понадобилось останавливаться, открывать дверь и выходить на ту сторону двора, где заведомо никого не было?

– Но ведь мы знаем точно, что он вышел из дома, – возразил озадаченный полицейский.

– Он не выходил из дома по той простой причине, что дома его не было, – сказал отец Браун. – В тот вечер, я имею в виду. Он сидел в своем маленьком домике в саду. Я узнал об этом в самом начале, ночью. Об этом было написано красными и золотыми звездами по всему саду. Зажечь их можно только из того домика, и они бы вообще не горели, если бы его там не было. Он, наоборот, бежал к дому и к телефону, когда убийца застрелил его у пруда.

– А как же горшок, пальма, разбитое зеркало?! – воскликнул Бэгшоу. – Да ведь это вы сами их нашли! Это же вы первый предположили, что в передней была какая-то борьба.

Священник прищурился, будто старательно старался что-то вспомнить.

– Я такое сказал? – пробормотал он. – Нет, я такого не говорил. Я о таком и не думал. По-моему, я сказал: «Что-то произошло в передней». И там действительно что-то произошло. Но это была не борьба.

– Кто же разбил зеркало? – резко спросил Бэгшоу.

– Пуля, – значительно промолвил отец Браун. – Пуля, выпущенная преступником. А большие осколки стекла, падая, перевернули горшок с пальмой.

– Куда еще он мог стрелять, если не в Гвинна? – спросил сыщик.

– Это довольно интересный метафизический вопрос, – медленно, точно глубоко задумавшись, ответил священнослужитель. – В определенном смысле он, конечно же стрелял в Гвинна. Но Гвинна в это время там не было. Преступник был в прихожей один.

Он помолчал пару секунд, а потом продолжил негромким спокойным голосом:

– Представьте себе это зеркало, висящее в конце коридора, еще до того, как оно было разбито, с нависающими сверху листьями высокой пальмы. В полутьме, отражая однотонные серые обои, оно выглядит, как начало продолжения коридора. Человек, отразившийся в нем, будет выглядеть так, будто он выходит из глубины дома. Он будет выглядеть, как хозяин дома… Если только отражение хоть немного на него похоже.

– Постойте! – взволнованно воскликнул Бэгшоу. – Я, кажется, начинаю…

– Вы начинаете понимать, – сказал отец Браун. – Вы начинаете понимать, почему никто из подозреваемых в этом деле не может быть убийцей. Ни один из них не мог по ошибке принять свое отражение за старика Гвинна. Орм сразу бы сообразил, что его желтая шевелюра не похожа на лысину. Флад увидел бы свои рыжие волосы, а Грин – красный жилет. Кроме того, все они люди невысокие и были одеты в неприметную одежду. Никто из них не принял бы свое отражение за высокого худого старика во фраке. Искать нужно такого же высокого и тощего человека. Это я и имел в виду, когда сказал, что знаю, как выглядит убийца.

– И что это вам дает? – спросил Бэгшоу, внимательно глядя на собеседника.

Отец Браун издал отрывистый, скрипучий смешок, совершенно не соответствующий его обычной мягкой и плавной манере говорить.

– Это дает мне именно то, – сказал он, – что показалось вам таким смешным и невозможным.

– То есть?

– То есть я собираюсь выстроить защиту на том факте, что у обвинителя лысый череп, – ответил отец Браун.

– О Боже! – выдохнул сыщик, вскочил и в изумлении уставился на священника.

Отец Браун невозмутимо продолжил:

– Исследуя это дело, вы установили, чем занималось множество людей. Вас, полицейских, ужасно интересовали действия поэта, слуги, ирландца. Единственным человеком, о котором все забыли, был сам убитый. Его слуга действительно совершенно искренне удивился, узнав, что хозяин вернулся. Судья в тот вечер отправился на большой торжественный обед, на котором собрались лучшие юристы страны, но неожиданно ушел оттуда и вернулся домой. Ему не стало плохо, потому что он ни к кому не обращался за помощью. Можно почти не сомневаться, что он поссорился с кем-то из своих именитых коллег. Среди них нам и следует искать его врага. Итак, он вернулся домой и закрылся в своем садовом домике, где у него хранились документы, касающиеся дел о шпионаже. Но кто-то из знаменитых юристов, знавший, что в этих документах фигурирует и его имя, оказался достаточно умен, чтобы проследить за своим обличителем до его дома. Он тоже был во фраке, только в кармане его лежал пистолет. Вот и вся история, и если бы не зеркало, никто бы не узнал, что случилось на самом деле.

Взгляд отца Брауна на миг устремился в пустоту. Потом он добавил:

– Зеркало – странная штука, рама, которая заключает в себе сотни разных картин, и все они живые, и все исчезают навсегда. И все же стекло, висевшее в конце того серого коридора, под зеленой пальмой, было особенным. Как будто это было волшебное зеркало, и ему была уготована отличная от всех остальных зеркал участь. Как будто его последняя картина каким-то образом пережила его, повисла в воздухе в этом темном доме, словно призрак, или, по крайней мере, как какое-то схематическое изображение, основа для будущего доказательства. По крайней мере, мы можем вызвать из тьмы тот образ, который увидел там сэр Артур Трейверс. И, к слову, вы сказали о нем одну очень правильную вещь.

– И на том спасибо, – усмехнулся Бэгшоу. – И какую же?

– Вы сказали, – заметил священник, – что у сэра Артура должна быть очень веская причина желать казни Орма.

Спустя неделю священник снова встретился с полицейским, от которого узнал, что разбирательство этого дела направилось в иное русло, но было прервано сенсационным событием.

– Сэр Артур Трейверс? – с вопросительной интонацией произнес отец Браун.

– Сэр Артур Трейверс мертв, – коротко ответил Бэгшоу.

– Ах! – сорвалось у священника. – Вы хотите сказать, что он…

– Да, – сказал Бэгшоу, – он снова стрелял в того же человека. Только на этот раз не в зеркале.

Человек с двумя бородами

История эта была рассказана отцом Брауном знаменитому криминологу, профессору Крейку, после обеда в одном клубе, где их познакомили как людей, имеющих одинаковое безобидное увлечение убийствами и грабежами. Однако, поскольку отец Браун постарался преуменьшить собственную роль в этом деле, здесь рассказ изложен более беспристрастно. Беседа завязалась после небольшой шутливой пикировки, во время которой профессор выражал свои мысли весьма научно, а священник – с известной долей скептицизма.

– Дорогой сэр, – с упреком в голосе произнес профессор, – неужели вы не считаете криминологию наукой?

– Ну, не знаю, – неуверенно ответил отец Браун. – А вы считаете наукой агиографию?

– Что это? – быстро спросил ученый.

– Нет, это не изучение способов агитации и не имеет отношения к распространению церковности, – улыбнулся священник. – Это изучение жития святых и всего, что с этим связано. Видите ли, в средние века люди хотели создать науку о хороших людях, но, увы, в наш гуманный и просвещенный век это никому не нужно, всем интересна наука о плохих людях. У меня создается такое впечатление, что среди святых есть люди всех мыслимых ипостасей. Хотя, как я подозреваю, и вы скажете, что убийцы есть среди людей всех возможных категорий и разрядов.

– Ну, мы считаем, что убийцы легко поддаются классификации, – заявил Крейк. – Список очень длинный, да и довольно скучный, но, мне кажется, вполне исчерпывающий. Во-первых, все убийства можно разделить на две группы: убийства, несущие убийце определенную выгоду, и убийства ради самого убийства. Сначала рассмотрим вторую группу, потому что она намного меньше. Существуют такие понятия, как «мания убийства», другими словами – любовь к убийству вообще и «иррациональная антипатия», хотя последнее довольно редко заканчивается пролитием крови. Они и составляют эту группу. Теперь поговорим о реальных мотивах. Некоторые из них менее осознанны, чем другие, в том смысле, что имеют романтическую подоплеку и связаны с событиями прошлого. Месть в чистом виде – это месть безнадежная. Так один поклонник иногда убивает другого, более удачливого, из-за того что не в силах оттеснить соперника и занять его место. Или повстанец убивает тирана после того, как тот поработил его. Однако чаще даже эти поступки имеют рациональное объяснение. Это убийства, несущие надежду. Они относятся к большему разряду второй категории преступлений, которые можно назвать «продиктованными благоразумием». Эти, в свою очередь, тоже в основном имеют два побудительных мотива. Человек убивает с целью заполучить то, чем владеет другой (что было так или иначе похищено или же досталось ему по наследству), либо ради того, чтобы предотвратить какие-то действия (например, убийство шантажиста или политического противника), или же когда ему приходится сталкиваться с более пассивной помехой (скажем, муж или жена, чья постоянная деятельность как таковая влияет на другие вещи). Мы уверены, что эта классификация достаточно хорошо продумана и, если применять ее с умом, охватывает все возможные варианты. Впрочем, вам, наверное, скучно все это слушать. Надеюсь, я вас не сильно утомил?

– Вовсе нет, – ответил отец Браун. – Если вам показалось, что я слушал вас немного рассеянно, прошу меня простить – дело в том, что я вспомнил одного человека, с которым был когда-то знаком. Он был убийцей, но я не нахожу для него места в вашем музее душегубов. Он не был сумасшедшим и не испытывал удовольствия от убийства. Ненависти к своей жертве он тоже не питал. Он был едва знаком с тем, кого убил, и уж точно не имел никакого повода для мести. У жертвы не было ничего, чем хотел бы завладеть убийца, и никаких его действий предотвращать у него не было надобности. Убитый не мог никоим образом навредить или помешать убийце или вообще каким-то образом повлиять на него. Женщина в этом деле замешана не была, и к политике это отношения не имело. Тот человек убил ближнего, которого практически не знал, и по очень необычной причине. Возможно, это уникальный случай во всей человеческой истории.

И он рассказал профессору историю о своем знакомом убийце. Речь его мало походила на ученую лекцию, но криминолог выслушал его с большим интересом.

Началась эта история в достаточно респектабельном месте – в загородном особняке, за обеденным столом одного достойного и уважаемого, хоть и богатого, семейства, носящего фамилию Бенкс, когда в кои-то веки обычное обсуждение свежей газеты сменилось разговором об одном загадочном происшествии, случившемся не где-то там, за горами, за долами, а можно сказать, у них под боком – в их пригороде. Таких людей, как собравшиеся в этой столовой, порой обвиняют в том, что их любимое занятие – перемывать косточки своим соседям, хотя на самом деле они почти ничего о них не знают. Деревенские жители действительно имеют привычку судачить о своих соседях, перемежая истину с домыслами, но странное, породившее собственную своеобразную культуру сословие обитателей современных пригородов настолько интересует все, что пишут в газетах о греховности Папы Римского или о мученичестве правителя какого-нибудь острова людоедов, что происходящее в соседнем доме им просто неинтересно. Однако в данном случае обе эти формы интересов самым невероятным образом совпали: их собственный пригород был упомянут в любимой газете Бенксов. Им показалось, что они увидели новое доказательство своего собственного существования, когда на глаза им попалось напечатанное черным по белому название их родного района. Ощущение было такое, будто до сих пор их как бы вовсе не существовало, но теперь они стали чем-то реальным, не хуже самого правителя людоедского острова.

В газетной заметке говорилось, что некогда знаменитый преступник, известный под именем Майкл Полуночник и под многими другими именами, вероятно, вымышленными, недавно вышел на свободу, отбыв долгий срок заключения, полученный за многочисленные квартирные кражи, что нынешнее его местопребывание неизвестно, но предполагается, будто он осел в том самом пригороде, о котором идет речь и который мы для удобства назовем, скажем, Чишем. В том же выпуске газеты давался и краткий обзор некоторых из его самых известных и дерзких ограблений, поскольку эта газета относилась к той категории печатных изданий, редакторы которых полагают, что у их читателей память попросту отсутствует. Если крестьянин помнит таких разбойников, как Робин Гуд или Роб Рой веками, какой-нибудь конторщик вряд ли вспомнит даже имя того преступника, о котором горячо спорил в трамваях или метро каких-нибудь два года назад. Впрочем, надо сказать, что Майкл Полуночник как нарушитель закона имел что-то общее с такими героическими фигурами, как Роб Рой или Робин Гуд, и вполне был достоин того, чтобы о нем слагали легенды, а не только писали в газетах. Еще надо бы отметить, что был он слишком положительным грабителем, чтобы замарать себя убийством, но его невероятная сила и то, с какой легкостью он разбрасывал полицейских, поражала людей, оглушала их и лишала дара речи, придавала некий оттенок загадочности или опасения тому факту, что он никогда никого не убивал. Вероятно, люди чувствовали бы себя гораздо спокойнее, если бы он это делал.

Мистер Саймон Бенкс, отец семейства, был одновременно и начитаннее, и старомоднее остальных членов семьи. Этот крепкий мужчина, с короткой седоватой бородкой, лбом, изборожденным глубокими морщинами, был неиссякаемым источником многочисленных историй и рассказов, прекрасно помнил те времена, когда лондонцы не могли спать по ночам из-за страха услышать шаги Полуночника, точно так, как когда-то боялись Прыгуна Джека[10]10
  Прыгун Джек (англ. Spring-Heeled Jack) – персонаж английского фольклора, человек либо существо неизвестной природы, нападавшее на людей и обладавшее способностью перепрыгивать через стены и запрыгивать на крыши домов. О встречах с ним сообщалось в конце XIX – начале XX века.


[Закрыть].

Рядом с мистером Бенксом сидела его жена, худая смуглая дама. Весь ее вид выражал некоторую горделивость, граничащую с надменностью, ибо ее семья была намного богаче семьи ее мужа, хоть и уступала в образованности. У нее наверху даже хранилось очень ценное изумрудное ожерелье, что давало ей право, когда разговор заходил о ворах, чувствовать себя в известном смысле авторитетом.

Тут же находилась и его дочь по имени Опал, тоже худая и смуглая. Предполагалось, что девушка наделена даром ясновидения, по крайней мере, она сама так считала, поскольку домашние ее в этом не особенно поддерживали. Ну а пламенно-астральным духам, которые ей являлись, благоразумнее не материализоваться среди членов большого семейства.

Был тут и ее брат Джон, запальчивый, дородный, кровь с молоком, юноша, особенно несдержанный, когда доказывал сестре, насколько ему безразлично ее общение с духами, и, кроме этого, отличался своей любовью к машинам. Он, похоже, постоянно был занят тем, что продавал одну машину и покупал другую, и каким-то невообразимым образом, который поставил бы в тупик любого экономиста-теоретика, ему всегда удавалось приобретать модель дороже и лучше, продав старую, разбитую или не оправдавшую надежд.

За столом сидел и его брат Филипп, молодой человек с темными волнистыми волосами, известный повышенным вниманием к своему туалету, что, несомненно, входит в число обязанностей любого секретаря биржевого маклера, но, как маклер этот не уставал намекать своему помощнику, они этим не ограничиваются.

Наконец, на этом семейном собрании присутствовал его друг, Дэниел Девайн, такой же темноволосый и изысканно одетый, но с бородкой, подстриженной на иностранный манер, что у многих вызывало неприятное опасение.

Именно Девайн обратил внимание собравшихся на газетную заметку, тактично пытаясь отвлечь всеобщее внимание от того, что могло стать началом небольшой семейной ссоры, ибо, когда юная ясновидица попыталась описать бледные лица, витающие ночью за окном ее комнаты, Джон Бенкс с большей, чем обычно, запальчивостью стал отрицать возможность подобных откровений высшего порядка.

Однако упоминание о новом и, вероятно, опасном соседе очень быстро отвлекло всеобщее внимание от спорщиков, заставив их замолчать.

– Какой ужас! – воскликнула миссис Бенкс. – Наверное, он недавно у нас поселился. Кто бы это мог быть?

– Я что-то не припомню, чтобы в последнее время у нас тут появлялись новые лица, – сказал ее муж. – Разве что сэр Леопольд Пулмен из Бичвуд-Хауса.

– Дорогой, – возразила женщина, – ну что за глупости! Скажешь тоже, сэр Леопольд! – Не дождавшись ответа, она добавила: – Хотя, если бы кто-нибудь заподозрил его секретаря, того мужчину с бакенбардами… Я всегда говорила, еще с тех пор, как он занял место, которое предназначалось Филиппу…

– Нет уж, спасибо. То еще местечко, – вяло произнес Филипп, и это были его единственные слова за все время беседы.

– Единственный, кого я знаю, – заметил Девайн, – это Карвер, тот тип, что остановился на ферме Смита. Вообще, он человек очень тихий, но собеседник хороший. По-моему, Джон с ним как-то встречался.

– Да, он в машинах неплохо разбирается, – признался Джон. – Но ничего, мне есть чем его удивить. Вот сядет он в мою новую красавицу…

Девайн слегка улыбнулся – Карвер был далеко не первым, над кем нависла угроза испытать на себе все достоинства нового автомобиля Джона, после чего задумчиво добавил:

– Вот это-то меня и тревожит в нем. Он столько всего знает о машинах, о путешествиях, о жизни в разных странах, а сам не выходит из дому, крутится вокруг пасеки старого Смита. Говорит, ему ничего, кроме пчел, не интересно, поэтому, мол, и остановился у Смита. Для такого человека слишком уж тихое увлечение. Но машина Джона, думаю, его слегка растормошит.

Когда Девайн в тот вечер выходил из дома Бенксов, на его смуглом лице было такое выражение, будто он о чем-то напряженно думает. Мысли его, даже на этом этапе, возможно, и заслуживают нашего внимания, но будет достаточно сказать, что под их влиянием он твердо решил незамедлительно отправиться в дом мистера Смита, чтобы поговорить с мистером Карвером. По дороге он встретил Бернарда, секретаря из Бичвуд-Хауса. Его нельзя было не узнать благодаря долговязой фигуре и огромным бакенбардам, которые миссис Бенкс воспринимала как личное оскорбление. Знакомы они почти не были, поэтому разговор их был коротким и малосодержательным, но Девайн, похоже, нашел в нем пищу для дальнейших раздумий.

– Простите за такой вопрос, – напряженным голосом произнес он, – но правда ли, что леди Пулмен хранит у себя в доме какие-то знаменитые драгоценности? Нет-нет, я не вор, но слышал, в нашем пригороде такой объявился.

– Я передам ей, чтобы она за ними присматривала, – ответил секретарь. – По правде говоря, я уже и сам предупреждал ее. Надеюсь, она прислушалась к моему совету.

В этот миг позади раздался громкий отвратительный гудок, и рядом с ними остановилась машина, за рулем которой сидел сияющий Джон Бенкс. Услышав, куда держит путь Девайн, он заверил его, что и сам направляется туда же, и интонация, с которой это было сказано, наводила на мысль, что он просто не мог отказать себе в удовольствии подвезти кого-нибудь на новой машине. Всю дорогу он нахваливал свою красавицу, в основном за то, что ее можно приспособить к любой погоде.

– Закрывается, как шкатулка, – восторженно говорил он. – И открывается так же легко… Не сложнее, чем рот раскрыть.

Правда, в ту минуту рот Девайна открывался не так легко, как у его спутника, и к ферме Смита они подъехали под звуки монолога Джона. Когда они проехали ворота, Девайн увидел того, кого искал, так что ему даже не пришлось входить в дом. Он прогуливался по саду, засунув руки в карманы. Тень от полей большой кособокой соломенной шляпы скрывала верхнюю часть его вытянутого, с крупным подбородком лица, отчего казалось, что на нем надета маска. В глубине сада был виден ряд залитых солнцем ульев, вдоль которых прохаживался престарелый господин, должно быть, сам мистер Смит в сопровождении невысокого, неприметного человека в черной рясе.

– Как вам, а?! – вскричал неугомонный Джон Карверу, прежде чем Девайн успел поздороваться. – Вы только полюбуйтесь! Я специально приехал, чтобы вас прокатить. Сами увидите, лучше ли она «Тандерболта».

Губы мистера Карвера сложились в вежливую улыбку, правда, выглядевшую почему-то довольно неприветливо.

– Боюсь, сегодня вечером я слишком занят и не смогу испытать это удовольствие, – сказал он.

– Ну, прямо «как работящая пчела»[11]11
  Слова из известного в Англии стихотворения английского богослова и поэта Исаака Уоттса (1674–1748) «Противу Праздности и Шалостей» из его сборника «Божественные песни для детей» (1715).


[Закрыть], – так же непонятно произнес Девайн. – Ваши пчелы, должно быть, очень трудолюбивы, раз вы даже вечером не можете от них оторваться. Я тут подумал, если… – начал он и замолчал.

– Что? – спросил Карвер с вызовом в голосе.

– Ну, говорят же, «Коси, коса, пока роса», вот я и подумал, что вы, наверное, собираете мед, пока светит луна.

В тени широкополой шляпы сверкнули два огонька, когда мужчина быстро посмотрел на гостя.

– Да, по ночам, когда луна светит, много чего происходит, – сказал он. – Только предупреждаю, мои пчелы не только дают мед, они еще и жалят.

– Так вы не прокатитесь со мной? – настойчиво повторил несколько удивленный этим странным разговором Джон. Но Карвер, хоть лицо его уже расслабилось и утратило зловещее выражение, продолжал вежливо отказываться.

– Никак не смогу, – сказал он. – У меня много работы, еще несколько писем надо написать, но если вам нужен попутчик, может, вы кого-нибудь из моих друзей подвезете? Это мой друг мистер Смит, это отец Браун…

– Конечно! – воскликнул Бенкс. – Все садитесь.

– Большое спасибо, – сказал отец Браун, – но, боюсь, я вынужден отказаться. Мне через несколько минут нужно быть на благословении.

– В таком случае Смит с вами прокатится, – сказал Карвер, и в голосе его послышались нетерпеливые нотки. – Не сомневаюсь, Смиту ужасно хочется проехаться на машине.

Судя по виду Смита, который широко улыбался, этого ему совершенно не хотелось. Это был очень подвижный старичок в откровенно неестественном парике, напоминавшем настоящие волосы не больше, чем шапка, и ярко-желтым оттенком, совершенно не сочетавшимся с бесцветным, блеклым лицом. Он покачал головой и дружелюбно, но твердо ответил:

– Помню, десять лет назад я как-то проехал по дороге… на такой штуковине. Из Холмгейта, от сестры возвращался. С тех пор ни разу в машину не садился – я ту поездку надолго запомнил.

– Десять лет назад! – Джон Бенкс чуть не рассмеялся. – Еще б сказали, тысячу лет назад на деревянной телеге там проезжали. Вы что, думаете, за десять лет машины не изменились? И дороги, кстати, тоже. Да в моем лайнере не слышно, как колеса крутятся. Едешь, а кажется, что не едешь, а летишь.

– Ну конечно же, Смиту хочется полетать, – не унимался Карвер. – Это же мечта всей его жизни. Давайте же, Смит! Прокатитесь до Холмгейта, с сестрой повидаетесь. Сестер ведь надо иногда навещать, верно? Езжайте, если хотите, останьтесь там на ночь.

– Я обычно хожу к ней пешком, поэтому чаще всего и ночую у нее, – сказал старик. – Право, не стоит из-за меня беспокоиться. Особенно сегодня.

– Да вы только подумайте, как она удивится, когда увидит, что вы к ней на машине приехали! – вскричал Карвер. – Вам непременно нужно съездить. Не будьте таким эгоистом.

– Вот-вот! – жизнерадостно подхватил Бенкс. – Не будьте эгоистом. Ничего вам эта машина не сделает. Вы ведь просто ее боитесь, я угадал?

– Что ж, – произнес мистер Смит, задумчиво прищурив глаза, – эгоистом я быть не хочу, и бояться мне нечего… Раз вы так это воспринимаете. Хорошо, я поеду.

Когда машина уехала, маленькая группка оставшихся так энергично махала ей вслед, что чем-то напомнила оживленную толпу встречающих в порту. Вот только Девайн и священник, которые махали из вежливости, оба почувствовали, что лишь жесты их хозяина своей выразительностью придали всей этой церемонии вид прощания. И почему-то, каким-то непонятным образом, это заставило их почувствовать внутреннюю силу этого человека.

Едва машина скрылась, он повернулся к ним с подчеркнуто извиняющимся видом и произнес:

– Ну вот.

Сказано это было тем подчеркнуто искренним и сердечным тоном, который прямо противоположен гостеприимству. Подобное добродушие равнозначно просьбе уйти.

– Мне пора, – сказал Девайн. – Работящей пчелке нельзя мешать. Боюсь, что я совсем мало знаю о пчелах. Иногда даже не могу отличить пчелу от осы.

– Я и ос разводил, – ответил загадочный мистер Карвер.

Когда гости прошли несколько шагов по улице, Девайн взволнованно обратился к спутнику: