Текст книги "Знак четырех. Тайна отца Брауна (сборник)"

Песнь летающих рыбок

Все естество мистера Перегрина Смарта, как муха, крутилось вокруг одного принадлежащего ему предмета и одной шутки. Шутка эта, довольно примитивная, она сводилась к следующему: он спрашивал у разных людей, видели ли они его золотых рыбок. Еще ее можно было назвать дорогой шуткой, хотя довольно сомнительно, чтобы явленное таким образом свидетельство принадлежащего ему богатства доставляло ему больше удовольствия, нежели сама шутка. Встречаясь с соседями, живущими в небольшом скоплении новых домов, выросших вокруг старого деревенского выгона, он сразу начинал уводить разговор в нужное ему русло. Когда он встречал доктора Бердока, подающего надежды биолога, с твердым подбородком и волосами, зачесанными назад на немецкий манер, переход не вызывал сложностей: «Вот вы интересуетесь естествознанием. Вы моих золотых рыбок видели?» Для такого непоколебимого эволюциониста, как доктор Бердок, вся природа, разумеется, была единым целым, но в действительности связь между золотыми рыбками и предметом его интереса не являлась такой уж тесной, как можно было подумать, поскольку он, специалист, так сказать, узкого профиля, полностью посвятил себя изучению примитивных предков жирафа. Что касается отца Брауна, священника из церкви в соседнем провинциальном городке, тут логическая цепочка была подлиннее: Рим – апостол Петр – рыбак – рыба – золотые рыбки. Встречаясь с мистером Имлаком Смитом, банковским управляющим, тощим джентльменом с желтоватым лицом, щегольской внешности, но спокойного поведения, Смарт с ходу переводил разговор на тему золотого стандарта, откуда до золотой рыбки уже рукой подать. Беседуя с милейшим путешественником и востоковедом графом Ивоном де Лара (несмотря на французское имя, лицо у него было, скорее, русское, если не татарское), наш удивительно разносторонний говорун выказывал живейший и искренний интерес к Гангу и Индийскому океану, что, само собой, не могло не вызвать вопроса, обитают ли в этих водоемах золотые рыбки.

В свою очередь, у мистера Гарри Хартоппа, очень богатого, но очень скромного и замкнутого молодого джентльмена, не так давно приехавшего из Лондона, ему хотя бы удалось выведать, что тот не интересуется рыбалкой, после чего мистер Смарт тут же добавил: «Кстати о рыбалке, вы видели моих золотых рыбок?»

Вся соль этой шутки заключалась в том, что рыбки эти были действительно сделаны из золота. Они составляли часть какой-то диковинной, очень дорогой игрушки, изготовленной, как поговаривали, для какого-то эксцентричного восточного правителя, и мистер Смарт приобрел их то ли на одном из аукционов, то ли в антикварном магазине, которые частенько навещал для того, чтобы забить свой дом очередной порцией совершенно уникальных и совершенно ненужных вещей. Из дальнего конца комнаты предмет этот казался необычно большой чашей, в которой плавали необычно большие живые рыбы. При ближайшем рассмотрении становилось понятно, что это огромный шарообразный сосуд из прекрасного дутого венецианского стекла, очень тонкого и затененного едва заметной примесью переливающейся на свету краски, внутри которого висели причудливые золотые рыбы с большими рубиновыми глазами. Материал, из которого была изготовлена эта забавная вещица, сам по себе стоил немало, но ее истинная стоимость, несомненно, более высокая, зависела исключительно от волн сумасбродства гуляющих по миру коллекционеров. Новый секретарь мистера Смарта, молодой человек по имени Фрэнсис Бойл, хоть и был ирландцем и не отличался осмотрительностью, и тот был несколько удивлен тем, с какой беспечностью его патрон рассказывал о самой ценной вещи в его коллекции почти незнакомым людям, которые, наподобие кочевников, съехались в этот район из самых разных мест. Коллекционеры, как правило, – народ осторожный, а порой и скрытный, но мистер Перегрин Смарт, видимо, составлял исключение. Принимаясь за свои новые обязанности, мистер Бойл выяснил, что он не одинок в своих опасениях и что у других легкое удивление на сей счет уже переросло в укоренившееся неодобрение.

– Странно, что ему еще горло не перерезали, – сказал Харрис, слуга мистера Смарта, как будто даже с некоторой иронией, точно произнес: «Жаль, что…» (в переносном смысле, разумеется).

– Просто диву даешься, до чего он безалаберный человек, – заметил главный управляющий мистера Смарта по фамилии Джеймсон, который пришел помочь новому секретарю обустроиться. – У него дверь в дом уже разваливается, а он ее даже на засовы не ставит. Хотя и засовы тут такие, что того и гляди рассыплются на части.

– Отец Браун и доктор – эти еще куда ни шло, – как всегда решительно и неопределенно произнесла экономка мистера Смарта, – но с иностранцами откровенничать – вот это я уже называю «искушать судьбу». И я говорю не только о графе. Тот мужчина из банка, уж больно он желтый для англичанина.

– Ну а молодой мистер Хартопп, тот настолько англичанин, – улыбнулся Бойл, – что никогда о себе и слова не скажет.

– Значит, много о себе думает, – заявила экономка. – Может, он и не совсем иностранец, но не такой дурак, каким кажется. Верно говорю, иностранца по поступкам судят, – сурово добавила она.

Ее неодобрение, вероятно, еще больше бы возросло, если бы она услышала разговор, состоявшийся в тот день в гостиной ее хозяина, разговор, который начался с золотых рыбок, но постепенно перешел на неприятного иностранца. Он много не говорил, но даже когда молчал, само это молчание казалось многозначительным. Крупная фигура его казалась еще крупнее, оттого что сидел он на диване на куче подушек, и в сгущающихся сумерках его широкое монгольское лицо как будто само слегка светилось, как луна в ночном небе. Возможно, это обстановка комнаты придавала всему его виду что-то азиатское, поскольку вокруг было полно самых разнообразных более-менее ценных диковинок, среди которых нельзя было не заметить и необычное восточное оружие изогнутой формы. Как бы то ни было, пока продолжался разговор, Бойл чувствовал, что темная фигура, восседавшая на подушках, все больше и больше напоминает огромную статую Будды.

Разговор был общим, поскольку в гостиной находилась вся небольшая местная компания. Они частенько собирались вот так у кого-нибудь дома, и к этому времени их сообщество уже превратилось в своего рода клуб, куда входили жители четырех-пяти домов, стоявших вокруг выгона. Из этих домов самым старым, большим и живописным был дом Перегрина Смарта. Он занимал почти всю сторону прямоугольного поля, оставляя место только для небольшой виллы, в которой жил отставной полковник по фамилии Варни. Говорили, что он инвалид, почему и не выходит никогда из дому. По бокам, под прямым углом к этим домам, располагались два-три магазинчика, обеспечивающие неприхотливые нужды обитателей деревушки. Дальше, на углу, находился постоялый двор «Синий дракон», в котором остановился приехавший из Лондона мистер Хартопп. Противоположную сторону выгона занимали три здания, одно снимал граф де Лара, второе – доктор Бердок, ну а третье здание пустовало. На четвертой стороне разместился банк с прилегающим домиком банковского управляющего и забором на границе его владений. Таким образом, это было весьма замкнутое общество, и то, что на мили вокруг почти не было других поселений, лишь усиливало его сплоченность. Однако в тот день одному чужаку все же удалось попасть в сей магический круг. Это был мужчина с вытянутым угловатым лицом и торчащими пучками косматыми бровями и усами, одетый так неряшливо, как может себе позволить лишь какой-нибудь миллионер или герцог, если он действительно явился сюда иметь дело со старым коллекционером (чем, собственно, он и объяснял свое появление в этих краях). Впрочем, здесь, по крайней мере в «Синем драконе», его знали под именем мистер Хармер. Ему тоже рассказали о великолепии золотых рыбок и о том, какой критике подвергается их владелец за свое небрежное к ним отношение.

– Все мне говорят, что я должен закрыть их на замок, – пожаловался мистер Смарт, бросив косой взгляд в сторону конторщика, стоявшего неподалеку с какими-то деловыми бумагами из кабинета. Смарт был круглолицым и круглотелым маленьким мужчиной довольно преклонных лет, изрядно смахивающим на лысого попугая. – Джеймсон, Харрис и все остальные постоянно твердят мне, что я должен запирать дверь на засовы, можно подумать, я живу в средневековой крепости какой-то. Хотя, правду сказать, эти гнилые засовы такие старые, что все равно никого не остановят. Я больше доверяю удаче и местной полиции.

– Засовы не всегда самая надежная защита, – рассудительно заметил граф. – Все зависит от того, кто хочет проникнуть в дом. Был когда-то один индус-отшельник, который жил голым в пещере, так вот он сумел пройти сквозь три армии, окружавшие великого восточного правителя, вынуть огромный рубин из его тюрбана, а потом незаметно, словно тень, целым и невредимым вернуться с ним к себе в пещеру. И сделал он это лишь для того, чтобы показать тирану ничтожество законов пространства и времени.

– Только когда действительно начинаешь изучать эти ничтожные законы пространства и времени, – сухо заметил доктор Бердок, – сразу становится понятно, как такие фокусы проделываются. Западная наука уже развенчала большую часть восточной магии. Хотя, я не спорю, гипнозом и внушением можно многого добиться, не говоря уже о ловкости рук.

– Рубин находился не в шатре могола, – как обычно неторопливо, словно в полудреме, поведал граф. – Индус тот выбрал нужный шатер среди сотни.

– А что если тут дело в телепатии? – довольно резко произнес доктор. Тон, которым это было сказано, показался им еще более резким из-за того, что на какое-то время вопрос повис в тишине – знаменитый исследователь востока как будто и вовсе заснул.

– Прошу прощения, – наконец встрепенулся он с легкой улыбкой. – Я забыл, что мы изъясняемся словами. На востоке мы переговариваемся мыслями, поэтому всегда понимаем друг друга правильно. Мне даже странно видеть, как вы поклоняетесь словам, и я не понимаю, как вы вообще обходитесь одними лишь словами. Какая, в сущности, разница, если то, что раньше вы называли обманом, сейчас зовете телепатией. Если человек по манговому дереву добирается до самих небес, назовите это хоть левитацией, хоть ложью, разве от этого что-нибудь изменится? Если бы какая-нибудь средневековая ведьма, взмахнув волшебной палочкой, превратила меня в голубого павиана, вы бы и то сказали, что это атавизм.

Тут доктор состроил такую гримасу, будто хотел сказать, что особой разницы никто, пожалуй, и не заметил бы, но, прежде чем его раздражение было высказано этим или каким-то иным способом, в разговор вступил человек по фамилии Хармер.

– Совершенно верно, эти индийские маги могут творить удивительные вещи. Вот только я заметил, что в основном они занимаются этим в Индии. Я полагаю, тут все дело в помощниках или просто в манипулировании психологией толпы. Не думаю, что подобное случалось в английской глубинке, так что золотым рыбкам нашего друга ничего не грозит.

– Я расскажу вам один случай, – не шевелясь, произнес де Лара, – который произошел не в Индии, рядом со штабом английских войск, в одном из самых развитых районов Каира. За железной решеткой ворот стоял часовой. Через прутья он смотрел на улицу, когда к воротам подошел какой-то босой нищий, одетый, как все местные оборванцы, и спросил у него на чистом, правильном английском языке что-то о каком-то документе, хранящемся в штабе. Солдат, разумеется, заявил, что проход запрещен, на что человек тот ответил с улыбкой: «Что такое внутри и что такое снаружи?» Часовой все еще презрительно глядел на него через железную решетку, как вдруг начал постепенно понимать, что, хоть ни он сам, ни решетка не двигались с места, теперь он стоит на улице и смотрит снаружи на двор штаба, где точно так же неподвижно стоял тот нищий и продолжал улыбаться. Потом, когда нищий повернулся, намереваясь пойти к штабу, охранник заставил себя очнуться и крикнул другим солдатам, находившимся во дворе, чтобы они задержали бедняка. «Зато оттуда тебе не выбраться», – мстительно сказал он нищему. На что нищий ответил своим серебряным голосом: «Что такое снаружи, и что такое внутри?» И солдат этот, который все еще глядел сквозь прутья решетки, увидел, что опять стоит во дворе и смотрит на улицу, откуда из-за решетки ему улыбался этот нищий с нужным ему документом в руке.

Мистер Имлак Смит, банковский управляющий, который до этого стоял молча, вперив взгляд в ковер у себя под ногами, вдруг заговорил, впервые за время их беседы:

– С этой бумагой что-нибудь случилось?

– Профессиональное чутье вас не подводит, сэр, – ответил граф с холодной любезностью. – Это был очень важный финансовый документ. Последствия имели международный масштаб.

– Надеюсь, такое нечасто случается, – мрачно добавил юный Хартопп.

– Я не касаюсь политической стороны дела, – невозмутимо продолжил граф. – Только философской. Этот случай демонстрирует, как человек может возвыситься над временем и пространством, как он может, управляя, так сказать, их рычагами, сделать так, чтобы весь мир вывернулся наизнанку прямо у нас на глазах. Но вам, людям, так сложно поверить, что силы духовные на самом деле могущественнее сил материальных.

– Что ж, – жизнерадостным голосом произнес старик Смарт, – я и не строю из себя знатока духовных сил. А что скажете вы, отец Браун?

– Меня удивляет только одно, – сказал на это маленький священник. – Почему-то все проявления сверхъестественных сил, которые я видел или о которых слышал, заканчиваются кражей. А кража силами духовными для меня ничем не отличается от кражи силами материальными.

– Отец Браун – человек простой, – с улыбкой заметил Смит.

– Мне всегда нравились простые люди, – сказал отец Браун. – Только простой человек может быть прав, не зная, почему.

– Для меня это слишком сложно, – искренне признался Хартопп.

– Может быть, – улыбнулся и священник, – вы хотите поговорить без слов, как предлагает граф? Он начнет с весьма меткого безмолвия, а вы ответите резким молчанием.

– Музыка – неплохой пример, – вяло пробормотал граф. – Музыкой можно сказать больше, чем любыми словами.

– Это уже понятнее. Тут я согласен, – тихо ответил молодой человек.

Бойл следил за разговором очень внимательно, потому что кое-что в поведении нескольких его участников показалось ему любопытным, даже странным. Когда речь зашла о музыке, что оживило щеголеватого банковского управляющего (который был неплохим музыкантом-любителем), юный секретарь вдруг вспомнил о своих обязанностях, тряхнул головой, точно прогоняя сонливость, и указал своему хозяину на главного конторщика, который все еще терпеливо дожидался в сторонке с бумагами в руках.

– Не сейчас, Джеймсон, – несколько раздраженно отмахнулся Смарт. – Это по поводу моего счета. Мы с мистером Смитом это позже обсудим. Так вы, мистер Смит, утверждаете, что виолончель…

И все же холодное дыхание дел мирских сумело развеять чудесный аромат беседы о возвышенном, и вскоре гости один за другим стали прощаться. Только мистер Имлак Смит, банковский управляющий и музыкант, остался до конца, и после того как все остальные ушли, они с хозяином дома направились в ту комнату, где хранились золотые рыбки, и закрыли за собой дверь.

Узкое здание имело вытянутую форму; крытый балкон тянулся вдоль всего второго этажа, на котором преимущественно находились комнаты, занимаемые хозяином: его спальня, его туалетная и еще одна комната, гардеробная, в которую иногда на ночь из комнат внизу сносили самые ценные из его сокровищ. Надо сказать, что балкон этот, как и вызывавшая столько нареканий своей непрочностью дверь под ним, был причиной сильного волнения экономки, главного управляющего и всех остальных, кого не могла оставить равнодушным небрежность коллекционера. Правда, в действительности этот престарелый господин себе на уме был осторожнее, чем казалось. Не особенно доверяя старым замкам и запорам, которые, как нередко сетовала экономка, ржавели от бездействия, мистер Смарт прибегнул к иной, более действенной стратегии: вечером он относил сосуд с золотыми рыбками в маленькую гардеробную и, ложась в постель, всегда клал под подушку пистолет. Когда Бойл и Джеймсон, дожидавшиеся его возвращения с tête-à-tête[14]14
  Разговор с глазу на глаз (фр.).


[Закрыть], увидели наконец, что дверь в его комнату открылась, хозяин их появился с большой стеклянной чашей в руках. Он нес ее бережно и даже благоговейно, как будто в ней находились мощи какого-нибудь святого.

За окнами последние края заката еще цеплялись за углы зеленого выгона, но в доме уже горела лампа, и в смешанном свете двух огней разноцветная чаша блеснула, как какой-то циклопический драгоценный камень, и подобно странным фигурам, которые предсказатель видит внутри своего магического кристалла, фантастические формы огненных рыб придали этой чаше загадочности и таинственности чудодейственного талисмана. Позади старика, точно лик сфинкса, маячило оливковое лицо Имлака Смита.

– Мистер Бойл, я сегодня еду в Лондон, – сказал старик Смарт тоном более серьезным, чем обычно. – Мы с мистером Смитом собираемся успеть на поезд в шесть сорок пять, и я бы хотел, чтобы вы с Джеймсоном сегодня спали у меня. Оставите чашу, как обычно, в маленькой комнате, там она будет в безопасности. Я не думаю, чтобы что-нибудь случилось, но все же…

– Случиться может все что угодно и когда угодно, – улыбнулся мистер Смит. – Вы ведь, кажется, обычно берете с собой в постель пистолет. Может быть, стоит и сегодня его там оставить на всякий случай?

Перегрин Смарт не ответил, и они вышли из дома на дорогу вокруг деревенского выгона.

На ночь секретарь и главный управляющий, как и было сказано, расположились в спальне хозяина. Если быть точнее, Джеймсон, главный управляющий, занял кровать в туалетной, но дверь оставил открытой, из-за чего две комнаты как бы превратились в одну. В спальне одна дверь, высокая и застекленная, вела на балкон, а вторая, в дальнем конце, – во внутреннее помещение, куда и был принесен для безопасности сосуд с рыбками. Бойл подтащил к этой двери свою кровать и поставил ее так, чтобы она перегораживала этот ход, после чего положил под подушку револьвер, разделся и лег, уверенный, что принял все меры предосторожности для того, чтобы избежать и без того невозможного или, по крайней мере, маловероятного события. Он не видел никаких причин подозревать, что именно в эту ночь может случиться обычное ограбление, а что до ограблений духовных, о которых упоминал в своих небылицах граф-путешественник, то они вспомнились ему сейчас, на пороге сна, лишь потому, что были они одной природы со сновидениями. Вскоре мысли об этом перешли в дремоту, а потом и в сон, перемежающийся провалами в забытье без сновидений. Джеймсон на новом месте чувствовал себя не так спокойно, поэтому лег не сразу. Какое-то время старый управляющий ходил по комнате, бормоча себе под нос любимые жалобы и предостережения, но потом все же лег и тоже заснул. Луна просветлела и снова потускнела над зеленым квадратом выгона и серыми блоками зданий в одиночестве и тишине, которым как будто не было свидетелей среди смертных, и когда по углам сумрачного неба пролегли белые трещины рассвета, случилось непредвиденное.

Бойл был моложе, поэтому и сон у него был крепче и здоровее. Будучи вполне активным человеком после пробуждения, просыпался он ужасно медленно, к тому же обычно ему снились такие сны, которые обволакивают разум просыпающегося незаметно, но цепко, как щупальца осьминога. В ту ночь приснилось ему много самых разных вещей, в том числе и то, что он увидел, когда вечером бросил с балкона последний взгляд на четыре серых дороги и зеленый квадрат между ними. Однако картинка эта не была устойчивой, она плавала, меняла форму и головокружительно переворачивалась, и все это под аккомпанемент какого-то низкого мерного гудения, похожего на гул подземной реки, который в действительности вполне мог оказаться всего лишь храпом спящего в туалетной мистера Джеймсона. Но в голове все это гудение вместе с движением каким-то образом связалось со словами графа де Лара об истине, которая может управлять рычагами времени и пространства и выворачивать мир. Во сне ему показалось, что какая-то огромная, жужжащая машина в центре планеты и в самом деле перемещает туда-сюда ландшафты, так что край земли может вдруг оказаться в чьем-нибудь саду, или же сад этот, наоборот, может занести куда-нибудь на дно морское.

Первым, что дошло до его сознания, были слова песни, которую сопровождал какой-то очень тонкий металлический звук, и песню эту напевал голос с иностранным акцентом. Голос, которого Бойл никогда раньше не слышал, но в то же время показавшийся ему смутно знакомым. И все же он не мог сказать наверняка, что песня эта не сложилась у него в голове сама собой, когда он еще не проснулся:

 
Над морями, над лесами
Летят мои рыбки ко мне сами.
И кличет их глас неземной,
Но…
 

Он с трудом выбрался из постели и увидел, что его сосед уже встал и стоит у застекленной двери на балкон и, приоткрыв ее, кричит кому-то внизу:

– Кто там?! Что вам нужно?!

Джеймсон резко повернулся к Бойлу и дрожащим от волнения голосом воскликнул:

– Кто-то ходит под домом. Я так и знал, что все это добром не кончится. Все! Говорите, что хотите, но я иду вниз – закрою эти чертовы засовы!

Охваченный необычайным волнением, он стремглав бросился на первый этаж, и Бойл услышал глухой отрывистый стук – очевидно, это закрылись засовы на парадной двери. Сам же секретарь вышел на балкон и посмотрел на длинную серую дорогу, ведущую к дому. И тут ему показалось, что он все еще спит и видит сон.

На дороге этой, которая шла через пустынные луга и пересекала маленькую английскую деревушку, появилась фигура, которая привычнее смотрелась бы среди джунглей или на шумном восточном базаре, фигура из фантастических рассказов графа, фигура из сказок «Тысячи и одной ночи». Когда свет на востоке разлился над всем горизонтом, а жутковатые серые сумерки, которые придают форму и одновременно обесцвечивают все вокруг, медленно рассеялись, точно поднялась легчайшая газовая вуаль, и явили его взору человека в причудливом чужеземном одеянии. Голова его была обмотана широким шарфом странного лазурного оттенка, похожим на большой тюрбан, один конец которого шел вниз и обхватывал нижнюю часть лица, отчего казалось, что человек этот накинул капюшон. Что касается лица странного пришельца, его нельзя было различить, потому что края шарфа у него на голове были плотно сдвинуты, чем-то напоминая вуаль, а сама голова низко опущена над необычным серебряным или стальным музыкальным инструментом, формой сходным с какой-то искривленной или изогнутой скрипкой. Играл он на нем предметом, больше всего напоминающим серебряный гребень, и извлекаемые им звуки были на удивление тонкими и пронзительными. Не успел Бойл раскрыть рот, из-под капюшона послышался тот же обволакивающий, с иностранным акцентом голос, и снова раздались слова песни:

 
Как птицы златокрылые
Находят путь домой во тьме,
Так рыбки мои золотые
Вернутся, вернутся ко мне…
 

– Вы не имеете права тут находиться! – крикнул Бойл, охваченный странным негодованием, почти не понимая, что говорит.

– Я имею право на золотых рыбок, – ответил ему незнакомец, точно царь Соломон, а не босоногий бедуин в потрепанном синем бурнусе. – И они вернутся ко мне. Вернутся!

Последнее слово он пропел неожиданно громким голосом и тронул странным смычком струны своей удивительной скрипки. Раздавшийся звук был до того резким и скрипучим, что, казалось, пронзил мозг секретаря, но потом, точно в ответ, послышался другой звук, потише, похожий на прерывающийся шепот, и шел он из темной комнатки в дальнем конце спальни, где стоял сосуд с золотыми рыбками.

Бойл развернулся, и в ту же секунду шепот этот превратился в длинное, похожее на звук дверного звонка дребезжание, оборвавшееся негромким звоном разбитого стекла. Прошло всего несколько секунд, после того как он увидел с балкона странного человека, а старый управляющий уже снова появился на лестнице, немного запыхавшийся.

– Я запер дверь, – сообщил он, входя в спальню.

– Дверь конюшни, – отозвался голос Бойла из маленькой гардеробной.

Когда Джеймсон вошел в это темное помещение, он увидел, что юный секретарь стоит неподвижно и смотрит на пол, усеянный разноцветными стеклянными осколками, похожими на изогнутые кусочки разбитой радуги.

– Что значит «дверь конюшни»? – спросил Джеймсон.

– Нашу лошадь увели, – ответил Бойл. – Наших летучих лошадок. Этот наш арабский друг на дороге просто позвал, и рыбки бросились на зов, как собачки в цирке.

– Да как же это ему удалось?! – воскликнул старик негодующим голосом, будто услышал о каком-то неподобающем поступке, заслуживающем самого сурового осуждения.

– Не знаю, но они исчезли, – ответил Бойл. – Разбитая чаша осталась – разбить ее, наверное, было намного быстрее, чем вскрыть, но рыбки исчезли, одному Господу известно как. Хотя, я думаю, об этом можно было бы спросить нашего друга.

– Время уходит! – в некоторой растерянности воскликнул Джеймсон. – Бежим за ним, скорее!

– Я думаю, лучше позвонить в полицию, – сказал Бойл. – Они наверняка быстрее его найдут с их машинами и телефонами, чем мы, бегая по деревне в пижамах. Да только может оказаться, что существуют такие вещи, которые даже полицейские машины не догонят.

Пока Джеймсон срывающимся от волнения голосом разговаривал по телефону с полицейским участком, Бойл снова вышел на балкон и быстро окинул взглядом серый ландшафт, начинающий проявляться в тусклом утреннем свете. Ни человека в тюрбане, ни каких-либо иных признаков жизни видно не было. Лишь в «Синем драконе» происходило какое-то едва заметное движение, которое смог бы различить только очень зоркий глаз. Тут Бойл впервые осознал то, что до сих пор замечал подсознательно. Это было некое подобие факта, теребившего его разум и требующего немедленного осмысления. И факт этот был очень простым: серый ландшафт на самом деле не был полностью серым – на лишенном цвета фоне светилась одна золотая точка – лампа, горящая в одном из домов на противоположной стороне выгона… Что-то (возможно, нечто иррациональное) подсказало ему, что точка эта горела всю ночь и лишь на рассвете начала тускнеть. Он пересчитал дома, и результат этого подсчета как будто совпал с каким-то смутным ожиданием, но что это было, он сам не мог понять. Как бы то ни было, оказалось, что свет горел в доме графа Айвона де Лара.

Инспектор Пиннер прибыл в сопровождении нескольких полицейских и тут же приступил к делу, хорошо понимая, что исчезнувшая безделушка сама по себе была настолько странной вещицей, что одно это могло вызвать у газетчиков огромный интерес к этому делу. Он все внимательно осмотрел, все измерил, записал, кто где и в какое время находился, снял у всех отпечатки пальцев, окончательно вывел всех из себя и в конце концов оказался перед фактом, в который не мог поверить. Какой-то араб-бедуин прошел по общественной дороге и остановился возле дома мистера Перегрина Смарта, где в маленькой комнате на втором этаже хранился сосуд с искусственными золотыми рыбками, после этого пропел или прочитал несколько стихотворных строк, в результате чего стеклянная чаша взорвалась, как бомба, а золотые рыбки бесследно исчезли, точно растворились в воздухе. Не успокоили инспектора и уверения графа-иностранца (произнесенные мягким, воркующим голосом) в том, что значимость этого происшествия сильно преувеличена.

Тут надо бы отметить, что отношение к этому происшествию каждого из членов небольшой компании было довольно своеобразным. Сам Перегрин Смарт узнал о случившемся, когда утром вернулся из Лондона. Конечно же, это оказалось для него ударом, чего он не скрывал, однако в том, как держался престарелый джентльмен, чувствовалась какая-то обычная для него живость и даже азарт, нечто такое, из-за чего этот маленький, напыщенный человечек всегда напоминал задиристого воробья. Кажется, он не столько горевал о пропаже, сколько предвкушал поиск. Можно было понять и некоторую раздраженность, охватившую мистера Хармера (человека, который приехал в деревню купить золотых рыбок), когда он понял, что они исчезли. Хотя в том, как воинственно топорщились его усы и брови, чувствовалось и нечто большее, чем обычное недовольство. Глаза его, когда он бросал быстрые внимательные взгляды исподлобья на собравшихся, подозрительно блестели. Желтоватое лицо банковского управляющего, который тоже вернулся из Лондона, только следующим поездом, точно магнит, снова и снова притягивали к себе эти блестящие, беспокойные глаза. Что касается остальных двух участников вчерашнего разговора, отец Браун имел привычку, если к нему не обращались, хранить молчание, а пугливый Хартопп чаще всего молчал, даже когда с ним пытались заговорить.

Но граф был не из тех людей, кто оставляет без внимания то, что способно подтвердить его взгляды. Улыбаясь, он посмотрел на доктора, своего рационалистически настроенного противника, с видом человека, который знает, как можно вызвать раздражение, не выходя за рамки вежливости.

– Вам придется признать, доктор, – сказал он, – что, по крайней мере, некоторые из тех историй, которые вам казались совершенно невероятными вчера, сегодня кажутся несколько более правдоподобными. Если человек, одетый так, как нам описали, может, произнеся одно лишь слово, расколоть твердый сосуд, находящийся внутри дома, рядом с которым он стоит, это можно назвать прекрасным примером того, что я говорил о духовной силе и материальных преградах.

– А еще это неплохой пример того, – довольно резко ответил доктор, – что я говорил о науке, при помощи которой можно разоблачить подобные фокусы.

– Неужели вы хотите сказать, – слегка взволнованно воскликнул Смарт, – что можете объяснить эту загадку с точки зрения науки?!

– Я могу объяснить то, что граф называет загадкой, – сказал доктор, – потому что никакой загадки здесь нет. Эту часть как раз объяснить легче всего. Звук – это всего лишь колебания воздуха, а колебания могут расколоть стекло. Разумеется, для определенного стекла нужен и звук определенного тембра. Тот человек не просто стоял посреди дороги и думал, как, по словам графа, поступают на востоке, когда хочется поболтать. Он пропел то, что хотел, причем довольно громко, да к тому же еще извлек какой-то резкий звук из своего музыкального инструмента. Ученые не раз проводили подобные эксперименты и раскалывали звуком стекло определенного состава.