Текст книги "Знак четырех. Тайна отца Брауна (сборник)"

– А также эксперименты, в результате которых растворялись в воздухе несколько кусков чистого золота, – с улыбкой добавил граф.

– Вот идет инспектор Пиннер, – сказал Бойл. – Между нами, джентльмены, я полагаю, научное объяснение доктора ему покажется такой же сказкой, как и сверхъестественное объяснение графа. Мистер Пиннер вообще настроен весьма скептически. Особенно по отношению ко мне. Не удивлюсь, если я уже угодил в круг его подозреваемых.

– Я думаю, мы все у него на подозрении, – добавил граф.

И все же подозрение именно в свой адрес в первую очередь заставило Бойла обратиться за советом к отцу Брауну. Спустя несколько часов они прогуливались по дороге вокруг общественного выгона, когда священник, слушавший его, сосредоточенно глядя себе под ноги, неожиданно остановился.

– Посмотрите сюда, – сказал он. – Видите? Здесь кто-то вымыл тротуар. Вот этот небольшой участок рядом с домом полковника Варни. Похоже, это сделали вчера.

Отец Браун очень внимательно посмотрел на дом, высокий и узкий, с несколькими рядами полосатых жалюзи, выкрашенных в когда-то яркие, но со временем потускневшие цвета. Щели или трещины в них, через которые можно было надеяться рассмотреть внутренности дома, были темны и даже казались совсем черными на фоне светлого фасада, которому утреннее солнце придало золотистый оттенок.

– Это же дом полковника Варни, я не ошибся? – уточнил священник. – Он ведь, кажется, до того как приехать сюда, тоже долго жил на Востоке. Что он за человек?

– Я его никогда не видел, – пожал плечами Бойл. – По-моему, его вообще никто не видел, кроме доктора Бердока. Да и тот, надо полагать, встречался с ним только, когда это было нужно самому полковнику.

– Мне бы хотелось заглянуть к нему на минутку, – сказал отец Браун.

Большая парадная дверь отворилась и проглотила маленького священника, а его друг остался стоять на своем месте, растерянно хлопая глазами, как будто думая о том, откроется ли она когда-нибудь снова. Все же через несколько минут дверь открылась, отец Браун вышел из дома, все еще улыбаясь, и продолжил неторопливый обход выгона. Иногда казалось, что он вовсе позабыл о насущном деле, поскольку ни с того ни с сего вдруг заговаривал о каких-то исторических или социальных вопросах или о том, что ждет этот район в будущем. Около банка, где начинали строить новую дорогу, он вспомнил о земле, которая использовалась для нее, затем, окинув непонятным взглядом старый деревенский выгон, сказал:

– Общественная земля. Людям бы на ней свиней да гусей пасти, если тут вообще держат свиней или гусей, а так она кормит разве что крапиву или чертополох. Какая жалость, ведь то, что должно было стать чем-то вроде большого луга, превратилось в жалкий заброшенный пустырь. А напротив, кажется, дом доктора Бердока?

– Да, – ответил Бойл, едва не вздрогнув от такого неожиданного перехода.

– Очень хорошо, – кивнул отец Браун. – В таком случае, я думаю, нам пора вернуться.

Когда они зашли в дом Смарта и поднялись по лестнице, Бойл еще раз, во всех подробностях, рассказал своему спутнику о разыгравшейся здесь утром драме.

– Я не думаю, – сказал отец Браун, – что вы могли задремать, пока Джеймсон бегал вниз закрывать дверь, и не заметили, что кто-то забрался через балкон в комнату.

– Нет, – ответил Бойл. – В этом я уверен. Проснулся я оттого, что Джеймсон кричал этому типу с балкона. А потом услышал, как он побежал вниз по лестнице и запер дверь на засовы, тогда я сам вышел на балкон.

– А с другой стороны он не мог как-то незаметно проскочить между вами? В доме есть другие входы, кроме парадного?

– Кажется, нет, – подумав, ответил Бойл.

– Лучше бы это проверить, – извиняющимся тоном произнес отец Браун и неслышно сбежал по лестнице. Оставшийся в спальне Бойл проводил священника подозрительным взглядом. Спустя сравнительно небольшое время круглая и простоватая физиономия отца Брауна снова показалась над верхней ступенькой лестницы. Чем-то она смахивала на расплывшуюся в улыбке репу.

– Ничего нет. Стало быть, со входами понятно, – радостно сообщила репка. – Ну а теперь, собрав факты, так сказать, в одну коробочку, можно попытаться разобраться, что мы имеем. Дело, на мой взгляд, весьма любопытное.

– Как думаете, – спросил Бойл, – граф или полковник, или кто-то из этих восточных путешественников может иметь к этому отношение? Или, по-вашему… мы имеем дело с чем-то сверхъестественным?

– Я могу сказать только одно, – серьезным тоном ответил священник. – Если граф или полковник, или кто-нибудь из ваших соседей действительно устроил подобный маскарад и явился ночью к этому дому под видом араба… То мы действительно имеем дело со сверхъестественным случаем.

– Как это? Почему?

– Потому что араб этот не оставил отпечатков ног, – пояснил отец Браун. Полковник с одной стороны и банкир с другой – ваши ближайшие соседи. Земля между вами и банком – мягкая, красноватая. На ней отпечатки босых ног запечатлелись бы не хуже, чем в гипсе, да и прилипла бы к ногам и потом повсюду оставила бы отметины. Мне пришлось испытать на себе всю тяжесть характера полковника ради того, чтобы удостовериться, что тротуар рядом с его домом был вымыт вчера, а не сегодня. Было достаточно влажно, чтобы по всей дороге остались влажные следы. Если этим арабом был граф или доктор, которые живут в домах напротив, он, конечно же, мог пройти к дому напрямик через выгон, но, раз он шел босиком, это было бы для него ужасно неудобно, потому что, как я уже говорил, весь этот выгон сплошь зарос колючими кустами, чертополохом и крапивой. Он бы наверняка расцарапал себе ноги и, возможно, оставил бы следы крови. Если, конечно, он не был, как вы говорите, сверхъестественным существом.

Бойл во все глаза смотрел на своего друга-церковника, лицо которого, когда он приступил к рассуждениям, сделалось серьезным и непроницаемым.

– Вы хотите сказать, что он им был? – спросил наконец секретарь.

Немного помолчав, отец Браун ответил:

– Есть одна общая истина, которую не следует забывать. Иногда труднее всего заметить то, что находится прямо у тебя перед носом. Так люди, к примеру, не видят самих себя. Был один человек, который смотрел в телескоп на Луну, и когда на объектив телескопа села муха, он посчитал, что на Луне водятся жуткие чудовища. Еще мне рассказывали, что если человек слышит свой собственный голос со стороны, он кажется ему чужим. Точно так же мы не замечаем и то, что находится на переднем плане жизни. А если и замечаем, удивляемся и находим это весьма странным. Если что-то с переднего плана перемещается на среднюю дистанцию, нам, вероятно, представляется, что эта вещь появилась издалека. Давайте еще раз ненадолго выйдем из дома, я хочу показать вам, как все это выглядит с другой стороны.

Говоря это, он встал и, когда они начали спускаться по лестнице, продолжил монотонно говорить, так, словно думал вслух:

– Граф, восточная атмосфера – все сходится, потому что в подобных вещах все зависит от подготовки разума. Человек может дойти до такого состояния, что, если ему на голову вдруг упадет кирпич, он будет думать, что это покрытая клинописью вавилонская табличка, свалившаяся с висячих садов, и даже не посмотрит на него, почему и не узнает, что кирпич этот отвалился от стены его собственного дома. Поэтому в вашем случае…

– Что это? – перебил его Бойл и удивленно показал на дверь. – Как это понимать, скажите на милость? Кто-то снова запер дверь.

Он в изумлении смотрел на дверь, через которую они совсем недавно вошли в дом. Ее перепоясывали несколько темных ржавых железных полос, те самые, которые в свое время, как он выразился, не спасли конюшню. Было что-то гнетущее и жутковато-ироничное в том, что эти старые запоры, словно сами по себе, закрылись за ними, заперли их внутри дома.

– Ах, это! – как ни в чем не бывало произнес отец Браун. – Это я их только что задвинул. Вы разве не слышали?

– Нет, – удивился Бойл. – Я ничего не слышал.

– Я так и думал, – спокойно продолжил священник. – Никто наверху и не должен этого слышать. Просто железная пластина входит в отверстие, что тут слышать? Разве что вблизи слышен негромкий щелчок, но не более того. Единственное, что мог бы услышать человек наверху, это вот что.

Он поднял одну из полосок и откинул в сторону – та, лязгнув, повисла сбоку от двери.

– Звук слышен, только если дверь отпирается, – сухо произнес Браун. – Даже если делать это очень осторожно.

– То есть…

– То есть, находясь наверху, вы слышали, как Джеймсон не закрывал, а открывал дверь. Ну а теперь давайте, и мы откроем эту дверь и выйдем наружу.

Когда они вышли и остановились под балконом, маленький священник продолжил свою небольшую речь спокойным, монотонным голосом, как будто читал лекцию по химии.

– Человек порой способен смотреть на что-то очень отдаленное и не понимать, что этот объект находится слишком близко к нему, возможно, даже является частью его самого. Вы, взглянув на дорогу, увидели нечто странное и непривычное. Я полагаю, вам не приходило в голову задуматься о том, что он увидел, когда посмотрел вверх на балкон?

Бойл взглянул на балкон, но не ответил, и священник добавил:

– Вам показалось удивительным и диким, что какой-то араб может босиком разгуливать по дорогам цивилизованной Англии. Вы в тот миг не вспомнили, что сами стоите на балконе босиком.

Тут наконец Бойл обрел дар речи, но он лишь повторил уже сказанное.

– Джеймсон открыл дверь, – механически проговорил он.

– Да, – кивнул его друг. – Джеймсон открыл дверь и вышел на улицу в ночной одежде так же, как вы вышли на балкон. Он прихватил с собой две вещи, которые вы видели сотню раз: старую синюю штору (ее он намотал на голову) и восточный музыкальный инструмент, который вы наверняка видели среди восточных предметов, хранящихся в доме. Все остальное – нужная атмосфера и актерская игра, игра мастерская, потому что он – великий мастер преступления.

– Джеймсон! – ошеломленно, но и несколько недоверчиво воскликнул Бойл. – Подумать только, а ведь он всегда был таким занудой, что я никогда на него и внимания-то не обращал.

– Совершенно верно, – значительно произнес священник. – Он – артист. Если он мог шесть минут выдавать себя за мага или певца, по-вашему, ему бы слишком сложно было бы шесть месяцев изображать из себя прилежного управляющего?

– Но мне все еще непонятно, зачем ему это понадобилось, – признался Бойл.

– Цели своей он достиг, – ответил отец Браун. – Или почти достиг. Золотые рыбки к тому времени уже, разумеется, находились у него. За ночь он мог успеть двадцать раз достать их из сосуда. Однако, если бы он просто похитил их, все бы подумали, что он мог двадцать раз успеть это сделать. Но, явив на свет загадочного волшебника из заморских краев, он заставил всех думать об Аравии и Индии. Даже вы с трудом поверили в обыденность случившегося. Вы не заметили того, что было ближе всего к вам.

– Если все было так, как вы говорите, – сказал Бойл, – он сильно рисковал, когда выбегал на улицу. И вообще ему нужно было провернуть все это дело очень тонко. Хотя верно, я не слышал никаких голосов с улицы, пока Джеймсон кричал с балкона. Выходит, все это была игра… Он ведь и в самом деле мог успеть выскочить на улицу, пока я не проснулся полностью и не вышел на балкон.

– В каждом преступлении есть кто-то, кто не успел вовремя проснуться, – заметил отец Браун. – В каком-то смысле большинство из нас просыпается слишком поздно. Вот я, например, потому что наверняка он давно уже сбежал. Еще до того, как со всех начали снимать отпечатки пальцев, или сразу после того.

– И все же вы проснулись раньше, чем все остальные, – сказал Бойл. – Ну а я, в этом смысле, сам бы, пожалуй, вообще никогда не проснулся бы. Джеймсон был таким правильным, таким бесцветным, что я вообще забыл о нем.

– Остерегайтесь того, о ком забываете, – ответил отец Браун. – Вы рядом с ним всегда в невыгодном положении. Но я тоже не подозревал его, пока вы не рассказали мне, что слышали, как он запирал дверь.

– И все равно, дело раскрыто, и этим мы обязаны вам, – тепло произнес Бойл.

– Этим мы обязаны миссис Робинсон, – улыбнулся отец Браун.

– Миссис Робинсон? – переспросил изумленный секретарь. – Вы имеете в виду экономку?

– Еще больше остерегайтесь женщины, о которой забываете, – поучительно сказал его собеседник. – Джеймсон – преступник очень высокого уровня, он изумительный актер и потому – очень хороший психолог. Такой человек, как граф, не слышит никого, только себя, свой собственный голос, но Джеймсон умел слушать, когда все вы забывали о том, что он находится рядом. Из вашего разговора он запоминал именно то, что могло ему пригодиться и помочь сыграть именно на той струне, которая всех вас пустила по ложному следу. Но в психологии миссис Робинсон он серьезно ошибся.

– Не понимаю, – обескуражено произнес Бойл, – а какое она может иметь к этому отношение?

– Джеймсон не ожидал, что дверь окажется запертой, – сказал отец Браун. – Он знал, что многие мужчины, особенно такие беспечные, как вы или ваш патрон, могут днями говорить о том, что нужно сделать или что можно было бы сделать. Но, если женщине сообщить о том, что что-то нужно сделать, есть опасность, что в один прекрасный день она все-таки это сделает.

Алиби

Мистер Мандон Мандевилль, антрепренер, торопливо шагал по коридорам за сценой или, вернее, под сценой своего театра. Одет он был элегантно и вид имел праздничный, возможно, даже чересчур праздничный: в петлице – яркий цветок, туфли и те празднично поблескивают лаком, вот только лицо его веселым никак нельзя было назвать. Этот крупный мужчина, с бычьей шеей и черными бровями, придававшими суровости его лицу, сейчас был особенно мрачен. Во всяком случае, на нем висела тяжесть сотни забот, которыми обычно заполнена жизнь людей его профессии. Среди этих забот были как важные, так и несущественные, как старые, так и новые. Проходя через коридор, где хранились старые декорации для детских представлений, мистер Мандевилль поморщился. Дело в том, что карьеру свою в этом театре он успешно начал именно с детских представлений и лишь затем перешел к вещам более серьезным, таким как классическая драма, на чем и потерял немало денег.

Поэтому прислоненные к стене и опутанные паутиной или попорченные мышами голубые ворота синего замка Синей Бороды или части Заколдованной рощи из «Золотых апельсиновых деревьев» не вызвали в нем того умиротворяющего чувства возвращения к простоте, которое обычно возникает у всех нас, когда нам на глаза попадается что-то, связанное с волшебной страной детства. К тому же у него просто не было времени пролить слезу над тем, что когда-то приносило доход, или вообще задуматься над этим раем Питера Пэна, потому что сейчас ему было необходимо срочно уладить одно дело более насущного характера, связанное не с прошлым, а с самым что ни на есть настоящим. Подобное довольно часто происходит в удивительном закулисном мире театра, но на этот раз дело было действительно нешуточным.

Мисс Марони, талантливая молодая актриса итальянского происхождения, исполнительница одной из ведущих ролей в спектакле, генеральная репетиция которого была запланирована на день, а представление на вечер, неожиданно в последнюю минуту наотрез отказалась участвовать в постановке. Сегодня возмутительницу спокойствия он еще не видел, и, поскольку та заперлась в своей гримерной и держала оборону через закрытую дверь, скорее всего, поговорить с ней с глазу на глаз надежды не было. В жилах мистера Мандона Мандевилля текло достаточно британской крови, чтобы он мог объяснить ее выходку тем, что «все эти иностранцы не в себе», и все же даже мысль о том, что ему несказанно повезло родиться на единственном на этой планете острове, где правит здравомыслие, успокоила его ничуть не больше, чем воспоминания о Заколдованной роще. Все эти вещи, да и многие другие ужасно раздражали его сейчас. Однако стоило присмотреться к нему повнимательнее, как становилось заметно, что мистер Мандевилль был не просто раздражен, – с ним творилось что-то неладное.

Если достаточно грузный и здоровый человек может иметь изнуренный вид, то он выглядел изнуренным. На полном лице глазные впадины казались чересчур темными, рот подергивался, как будто он беспрестанно пытался укусить себя за черные усы, хотя те были для этого слишком коротко подстрижены. Чем-то он смахивал на человека, который начал усиленно принимать лекарства, но даже если бы это было правдой, что-то говорило о достаточно серьезной для этого причине: что не лекарства являлись источником его беспокойства, а само беспокойство заставило его их принимать. Впрочем, каким бы ни был ответ на эту загадку, таился он, похоже, в том конце темного длинного прохода, где находился вход в его небольшой личный кабинет, и, идя по пустынному коридору, директор театральной труппы то и дело нервно оборачивался.

Но, как говорится, дело есть дело, он дошел до противоположного конца коридора, где голая зеленая дверь гримерной отгораживала мисс Марони от всего мира. Перед дверью уже собралась небольшая группа актеров и других заинтересованных лиц, которые шумно обсуждали происшествие и говорили (вполне может быть, что совершенно серьезно) о том, не стоит ли пустить в ход таран. Среди собравшихся был, по меньшей мере, один человек, которого можно было назвать более-менее известным.

Фотографии его украшали многие каминные полки, а автографы – не один десяток альбомов его почитателей. Дело в том, что, хоть Норман Найт и считался самым известным актером театра, несколько провинциального и старомодного, где он выступал в амплуа первого любовника, вне всякого сомнения, находился он на пути к вершинам более высоким. Это был красивый мужчина с чуть вытянутым раздвоенным подбородком и светлыми волосами, которые падали на лоб, придавая ему известное сходство с императором Нероном, что, впрочем, не очень-то сочеталось с его порывистыми и резкими движениями. Среди собравшихся был и Ральф Рэндалл, обычно игравший мужчин в возрасте. Его продолговатое, с резкими чертами лицо, снизу голубоватое от бритья, а сверху – почти белое из-за наложенного грима, производило довольно комичное впечатление. Здесь присутствовал и второй любовник, в амплуа которого входили еще не окончательно исчезнувшие роли «наперсника героя», темноволосый курчавый молодой человек, с несколько семитским профилем, по имени Обри Вернон.

Среди собравшихся была и горничная супруги мистера Мандона Мандевилля, выполнявшая к тому же обязанности ее личного костюмера, особа очень властного вида, с рыжими, уложенными в тугую прическу волосами. Случайно оказалась здесь и сама супруга Мандевилля – тихая и спокойная женщина, державшаяся чуть в стороне от остальных со стоическим выражением на бледном лице, черты которого еще не утратили классической симметрии и правильности, но которое казалось еще бледнее из-за того, что у нее были тусклые глаза, а светло-золотистые волосы прямым пробором разделялись пополам на две гладкие полосы, как на старинных изображениях Мадонны. Не все знали, что когда-то она была серьезной и известной актрисой, играла в пьесах Ибсена и интеллектуальной драме. Но супруга ее не особенно интересовали проблемные пьесы, и уж тем более не сейчас, когда перед ним стояла проблема совсем иного порядка: как из запертой комнаты достать иностранную актрису – своего рода новая версия фокуса «исчезающая леди».

– Что, еще не вышла? – спросил он, обращаясь, скорее, не к супруге, а к ее деловой помощнице.

– Нет, сэр, – мрачно ответила женщина, которую знали под именем миссис Сэндс.

– Мы тут уже начинаем переживать, – сообщил старик Рэндалл. – Нервы у нее, похоже, совсем сдали. Боимся, как бы не учинила чего-нибудь над собой.

– Черт! – просто, без всякого актерства воскликнул Мандевилль. – Шумиха – дело, конечно, хорошее, но шумиха подобного рода нам, разумеется, будет совсем не на руку. У нее тут друзья есть? Кто-нибудь может на нее повлиять?

– Джарвис говорит, что единственный, кто мог бы вразумить ее, – это ее священник, который здесь неподалеку живет. В любом случае, если она начнет там вешаться на какой-нибудь стойке для шляп, лучше, если он будет здесь. Джарвис уже пошел за ним… А, вот и он!

В подземном коридоре под сценой появились две новые фигуры: первым шел Эштон Джарвис, балагур, обычно исполнявший роли злодеев, но с недавних пор уступивший это почетное место курчавому носатому Вернону, а за ним семенил низенький, круглый человек во всем черном – отец Браун из соседней церкви.

Отец Браун, похоже, посчитал вполне естественным, что его позвали разобраться в странном поведении одной из его прихожанок, независимо от того, кем ее нужно было считать, паршивой овцой или всего лишь заблудшей овечкой. Разговоры о возможном самоубийстве его, похоже, совершенно не тронули.

– Я думаю, у нее была какая-то причина для подобного срыва, – сказал он. – Кто-нибудь знает, в чем дело?

– Наверное, ей ее роль не понравилась, – предположил старший из актеров.

– Всегда с ними так, – проворчал мистер Мандон Мандевилль. – А я-то думал, жена уже решила все эти вопросы.

– Я могу только сказать, – усталым голосом возразила миссис Мандевилль, – что предложила ей то, что подходит ей больше всего. Ведь этого хотят молодые увлеченные актрисы – играть прекрасных героинь, выходить на сцене замуж за прекрасных героев под дождем букетов от восторженных почитателей. Женщинам моего возраста приходится довольствоваться ролями уважаемых матрон. Такую я и взяла.

– Черт подери, сейчас не самое подходящее время меняться ролями! – воскликнул Рэндалл.

– Об этом не может быть и речи, – отрубил Норман Найт. – Да я бы и не смог изобразить… В любом случае, уже слишком поздно.

Отец Браун просочился через толпу к запертой двери и теперь стоял, прислушиваясь.

– Ничего не слышно? – с беспокойством в голосе спросил антрепренер и добавил шепотом: – Думаете, она могла наложить на себя руки?

– Какой-то шум слышен, – спокойно ответил отец Браун. – Судя по звучанию, я могу предположить, что она сейчас бьет окна или зеркала. Возможно, топчет их ногами. Нет, я думаю, можно не бояться, что она убьет себя. Бить зеркала ногами – довольно необычная прелюдия к самоубийству. Если бы она была немкой и заперлась, чтобы подумать о метафизике и Weltschmerz[15]15
  Мировая скорбь – депрессия, вызванная несоответствием окружающего мира определенному идеалу (нем.).


[Закрыть], я бы первым делом посоветовал ломать дверь. Но итальянцы расстаются с жизнью не так просто и не имеют склонности убивать себя в припадке ярости. Кто-то другой, может быть… да, такое возможно… Думаю, стоит быть готовым к тому, что она выскочит оттуда неожиданно.

– Так вы не считаете, что стоит взламывать дверь? – уточнил Мандевилль.

– Нет, если, конечно, вы хотите, чтобы она играла в вашем спектакле, – ответил отец Браун. – Если вы это сделаете, она закатит скандал и вообще откажется играть. Ну, а если оставить ее в покое, возможно, она выйдет оттуда из простого любопытства. На вашем месте я бы ушел, попросив кого-нибудь побыть у двери, на всякий случай, и подождал бы часа два.

– Что ж, тогда, – сказал Мандевилль, – мы проведем репетицию тех сцен, в которых она не участвует. Моя жена разберется со сценарием. В конце-то концов, у нас четвертый акт самый главный. Вот им и займитесь.

– Репетируем без костюмов, – объявила жена Мандевилля остальным.

– Слава Богу! – воскликнул Найт. – Этот чертов костюм пока наденешь! Как они вообще в то время так ходили, не понимаю.

– А что вы репетируете? – не без любопытства поинтересовался священник.

– «Школу злословия», – ответил Мандевилль. – Это, может быть, и не театральное произведение, но мне не хватает пьес! Да и жене нравится, как она говорит, классическая комедия. Хотя здесь, на мой взгляд, гораздо больше классики, чем комедии.

Тут к владельцу театра ковыляющей походкой подошел единственный обитатель театра во время между репетициями и представлениями – старик-капельдинер, известный всем просто как Сэм. Он принес карточку леди Мириам Марден и сказал, что она хочет с ним поговорить. Мистер Мандевилль тут же развернулся, но отец Браун еще несколько секунд, чуть прищурившись, всматривался в жену антрепренера и заметил, что по ее болезненно бледному лицу скользнула легкая улыбка; только вот в глазах ее не было заметно веселья.

Отец Браун ушел в сопровождении того, кто привел его сюда и кто был его другом и приверженцем того же вероисповедания, что не такая уж редкость для актерской среды. Однако, удаляясь, он расслышал, как миссис Мандевилль негромко дала указание миссис Сэндс остаться у закрытой двери.

– Миссис Мандевилль – разумная женщина, – сказал священник своему спутнику, – хотя на душе у нее большая тяжесть.

– Когда-то она была настоящей интеллектуалкой, – печально вздохнул Джарвис. – Пока не вышла за этого невежу Мандевилля. У нее самые высокие представления о драме, но своего супруга и повелителя она нечасто может заставить увидеть что-либо в подобном свете. Представляете, он ведь даже хотел, чтобы она играла мальчиков в рождественских представлениях. Признавал, что она – хорошая актриса, но говорил, что рождественские представления приносят больше денег. Думаю, это поможет вам понять уровень его психологической проницательности и чувствительности. Но она никогда не жаловалась. Как однажды она мне сказала: «Любая жалоба рано или поздно эхом возвращается к тебе, иногда с самой неожиданной стороны, а терпение укрепляет нас и придает силы». Эх, если бы она вышла замуж за человека, который понимал бы и разделял ее идеи, она могла бы стать величайшей актрисой нашего времени. Да что там говорить, критики-интеллектуалы до сих пор о ней вспоминают. Но… Она вышла за это.

И он ткнул пальцем в ту сторону, где, повернувшись широкой спиной к ним, стоял Мандевилль, разговаривавший с женщинами, которые вызвали его в вестибюль. Леди Мириам оказалась очень высокой, флегматичной и элегантной дамой, она полностью соответствовала последним канонам красоты, во многом позаимствованным у египетских мумий. Темные волосы доходили ей до плеч, где были обрезаны по прямой линии, немного напоминая шлем, а пухлые, ярко накрашенные губы заставляли думать, что она постоянно чем-то недовольна. Сопровождала ее бойкая женщина с уродливо-привлекательным лицом и напудренными волосами. Это была некая мисс Тереза Талбот. Она говорила много и оживленно, в то время как ее компаньонка выглядела слишком усталой, чтобы вести беседу. Лишь после того, как двое мужчин прошли мимо них, леди Мириам нашла в себе силы произнести:

– Представления – сплошная скука, но я никогда еще не видела, как актеры репетируют в обычной одежде, а не в костюмах. Это может быть забавно. В наше время так трудно найти такое, чего еще никогда не видел!

– Мистер Мандевилль, – сказала мисс Талбот, оживленно и требовательно постучав пальцем по его руке. – Вы просто обязаны позволить нам посмотреть эту репетицию. На представление вечером мы прийти не сможем, да и не хотим, но нам хочется посмотреть, как ваши актеры будут изображать старину в современной одежде.

– Конечно же, если желаете, я проведу вас в ложу! – взволнованно воскликнул Мандевилль. – Прошу сюда, ваша светлость. – И он увел их в другой коридор.

– Интересно, – задумчивым тоном произнес Джарвис, – неужели даже Мандевилль предпочитает таких женщин?

– А что, – поинтересовался его спутник в рясе, – у вас есть причины считать, что Мандевилль действительно к ней неравнодушен?

Прежде чем ответить, Джарвис внимательно посмотрел на него.

– Мандевилль – загадка, – с серьезным видом сказал он. – Да, я знаю, что выглядит он как самый обычный грубиян с Пиккадилли, и все же он – настоящая загадка. Что-то его гложет. Какая-то тень лежит на его жизни. И я думаю, дело тут больше в его несчастной жене, к которой он уже давно охладел, чем в паре-тройке каких-нибудь светских флиртов. Если это так, то все серьезнее, чем можно подумать. По правде говоря, мне случайно стало известно об этом больше, чем всем остальным, но и то мне ничего не понятно, кроме того что тут не все так просто.

Оглянувшись по сторонам и убедившись, что рядом никого нет, он продолжил, понизив голос:

– Вам-то я могу рассказать, потому что знаю: тайны и секреты вы умеете хранить, и я не сомневаюсь, что то, что я вам расскажу, останется между нами. Так вот, не так давно я стал свидетелем престранного случая и с тех пор наблюдал нечто подобное еще несколько раз. Вы уже знаете, что Мандевилль всегда работает в маленькой комнатке в самом конце коридора, прямо под сценой. Я два раза проходил мимо его двери, когда все считали, что он там один. Вернее даже, когда сам точно знал, где находятся все женщины труппы. Так вот, все те, с кем у него что-то могло быть, находились либо на сцене, либо вообще в тот день отсутствовали.

– Женщины? – повторил отец Браун.

– С ним была женщина, – совсем тихо, почти шепотом, сказал Джарвис. – К нему постоянно ходит какая-то женщина. Никто не знает, кто она. Я даже не знаю, как она попадает туда, потому что через коридор она не проходит, но однажды вечером я видел фигуру в плаще и вуали, которая, как призрак, выскользнула через черный ход театра. Ну, призрак не призрак, но я думаю, что дело тут даже не в простой интрижке. По-моему, она его шантажирует.

– Почему вы так считаете? – спросил священник.

– Потому что, – произнес Джарвис, и серьезное лицо его сделалось зловещим, – однажды я услышал шум, похожий на ссору, а потом незнакомый мне женский голос совершенно четко и с угрозой произнес: «Я – твоя жена».

– То есть вы считаете его двоеженцем, – задумчиво проговорил отец Браун. – Что ж, двоеженство и шантаж – частые соседи. Но что, если она не шантажирует? Может, это просто какая-то сумасшедшая. Люди театра часто становятся жертвами разного рода безумцев. Возможно, вы и правы, но я бы не стал спешить с выводами… И кстати, о людях театра, сейчас ведь начинается репетиция, а вас нет.

– Я в этой сцене не участвую, – улыбнулся Джарвис. – Они там пройдут один акт, пока ваша итальянская знакомая не придет в чувство.

– Раз уж речь зашла о моей итальянской знакомой, – заметил священник, – мне бы очень хотелось узнать, не пришла ли она еще в себя.

– Если хотите, можем вернуться и проверить, – предложил Джарвис, и они снова спустились на цокольный этаж в длинный коридор, в одном конце которого находился кабинет Мандевилля, а в другом – закрытая дверь гримерной синьоры Марони. Дверь, похоже, до сих пор так и не открылась. Миссис Сэндс с угрюмым видом сидела на своем посту рядом с ней, неподвижно, как деревянный истукан.

В другом конце они успели заметить еще нескольких актеров, поднимавшихся по лестнице на сцену, которая находилась непосредственно над ними. Первыми по ступенькам торопливо взбежали Вернон и старик Рэндалл, но миссис Мандевилль перемещалась не так быстро, она шла по ступенькам своей обычной размеренной поступью, и Норман Найт чуть задержался, чтобы поговорить с ней. Несколько слов невольно услышали и отец Браун с Джарвисом.