Текст книги "Знак четырех. Тайна отца Брауна (сборник)"

– Говорю же вам, к нему ходит женщина! – возбужденно говорил Найт.

– Тише! – ответила леди, и в звонком серебряном голосе гранд-дамы послышались твердые стальные нотки. – Не говорите так. Помните, он ведь мой муж.

– О, как бы я хотел забыть об этом! – с чувством промолвил Найт и убежал на сцену.

Леди, которая была все еще бледна и сдержанна, пошла следом занимать свое место на подмостках.

– Значит, это известно не только вам, – спокойно прокомментировал священник. – Но нас это не касается.

– Да, – пробормотал Джарвис. – Похоже, все об этом знают, только никто не знает, как это понимать.

Они прошли в противоположный конец коридора, где неподвижный страж сидел у двери итальянки.

– Нет, она не выходила, – не особенно дружелюбным тоном произнесла женщина. – И жива-здорова, что ей сделается? Я слышала, как она там ходит. Понятия не имею, что она задумала.

Отец Браун неожиданно сделался необычайно учтив:

– Простите, сударыня, – сказал он, – а неизвестно ли вам случайно, где в данную минуту мистер Мандевилль?

– Известно, – прямо ответила миссис Сэндс. – Минуту-две назад я видела, как он зашел в свою комнату в конце коридора. Перед тем как подняли занавес и суфлер позвал всех на сцену. Наверное, он до сих пор там – я не видела, чтобы он выходил.

– А другой двери в его кабинете, стало быть, нет, – обронил отец Браун. – Ну что ж, репетиция, надо полагать, уже в самом разгаре, несмотря на капризы синьоры.

– Да, – прислушавшись, ответил Джарвис. – Отсюда даже слышны голоса со сцены. У старика Рэндалла прекрасно поставленный голос.

Они оба прислушались, чуть повернув головы. И верно, рокочущий голос актера со сцены разнесся по коридору, но прежде, чем они успели что-либо сказать или принять обычный вид, послышался другой звук. Это был приглушенный, но тяжелый грохот, и доносился он из-за закрытой двери личной комнаты Мандона Мандевилля.

Отец Браун, точно стрела, выпущенная из лука, бросился по коридору к противоположному концу и уже дергал ручку двери, когда Джарвис пришел в себя и последовал за ним.

– Заперта, – сказал священник, повернув к нему обеспокоенное лицо. – И я бы посоветовал немедленно ее взломать.

– Как! – вскричал Джарвис, бледнея, – вы что, хотите сказать, эта неизвестная посетительница снова каким-то образом пробралась туда? По-вашему, это что-то серьезное? – Через секунду он добавил: – Может быть, я смогу отодвинуть задвижку, я знаю, как эти двери закрываются.

Он опустился на колени, достал складной карманный ножик, вытащил какой-то длинный стальной инструмент, и после нескольких быстрых манипуляций дверь в кабинет театрального антрепренера распахнулась. Почти сразу они обратили внимание на то, что в комнате не было ни других дверей, ни даже окон, – помещение освещалось большой электрической лампой на столе. Но это было не первое, что они заметили, ибо еще до этого мужчины увидели самого Мандевилля, который лежал ничком на полу прямо посреди комнаты, и из-под его головы кровь растекалась багровыми змейками, которые жутко поблескивали в искусственном подземном свете.

Вряд ли священник и актер смогли бы сказать, как долго они смотрели друг на друга, не в силах произнести ни звука. Наконец заговорил Джарвис, и голос его прозвучал так, будто он освобождал себя от какой-то тяготившей его мысли:

– Если эта загадочная женщина каким-то образом попала сюда, она ведь должна была как-то выйти.

– Мы слишком много думаем об этом, – промолвил отец Браун. – В этом странном театре так много загадок, что всех и не упомнишь.

– Не понимаю, о чем это вы? Конкретно? – быстро спросил его друг.

– Их много, – ответил священник. – Например, вторая закрытая дверь.

– Но ведь она заперта! – удивленно воскликнул Джарвис.

– И все же вы забыли о ней, – сказал отец Браун, и через несколько мгновений задумчиво произнес: – Эта миссис Сэндс… Вид у нее довольно мрачный и неприступный.

– Вы хотите сказать, – понизив голос, спросил Джарвис, – что она нас обманула, и итальянка все-таки выходила?

– Нет, – спокойно произнес священник. – Я просто попытался дать более-менее объективную характеристику.

– Неужели вы хотите сказать, – поразился актер, – что миссис Сэндс сама это сделала?

– Я хочу сказать, что эта характеристика относится не к ней.

Пока они таким образом переговаривались, отец Браун опустился на колени рядом с телом и убедился, что перед ними – труп. Рядом с ним, но так, что его не было видно со стороны двери, лежал кинжал. Лежал он так, будто выпал из раны или из руки убийцы. По словам Джарвиса, который узнал это оружие, вряд ли оно могло чем-то помочь (разве что на нем могли остаться отпечатки пальцев), потому что это был кинжал из театрального реквизита. Другими словами, он не принадлежал никому. В театре он уже давно, и воспользоваться им мог кто угодно.

Священник поднялся и оглядел кабинет.

– Нужно вызвать полицию, – сказал он, – и врача, хотя врачи всегда являются слишком поздно. Кстати, я что-то не вижу, каким образом наша итальянка могла попасть в эту комнату.

– Итальянка?! – воскликнул его друг. – Нет! Уж кто-кто, а она никак не могла этого сделать. У нее же алиби. Две разных комнаты, обе заперты, в противоположных концах длинного коридора, за которым к тому же постоянно наблюдал свидетель.

– Не совсем так, – возразил отец Браун. – Сложность в том, как она смогла попасть в этот конец коридора. А как она выбралась из своей гримерной, я представляю.

– И как же?

– Я вам говорил, – сказал отец Браун, – что слышал такие звуки, будто она била стекло – зеркала или окна. Но по глупости своей я кое о чем забыл, хотя прекрасно это знал. Она очень суеверна и вряд ли стала бы разбивать зеркало, поэтому я подозреваю, что разбила она именно окно. Хоть мы и находимся на цокольном этаже, это мог быть какой-нибудь световой люк или окно, выходящее на двор. Однако в этой комнате, похоже, таких окон нет. – И он стал пристально рассматривать потолок, на что у него ушло довольно много времени.

Неожиданно он вздрогнул, будто опомнился.

– Нужно пойти наверх, рассказать, что случилось, позвонить. Дело ведь очень неприятное… Боже мой, вы слышите? Актеры наверху все еще перекликаются. До сих пор идет репетиция. Наверное, это и есть трагическая комедия.

Когда театру суждено было стать домом скорби, актерам представилась возможность продемонстрировать многие истинные достоинства, свойственные представителям их профессии. Тут уже не было ни первых героев, ни статистов. Не все они любили Мандевилля или доверяли ему, но каждый подыскал правильные слова о нем, к тому же не было никого, кто искренне не посочувствовал бы и не проявил бы такта и понимания по отношению к его вдове. Она стала истинной королевой трагедии в новом и совсем ином смысле этого выражения. Любое ее слово было законом, пока она медленно, со скорбным видом ходила по театру, остальные с готовностью бросались выполнять ее многочисленные поручения.

– Она всегда была сильным человеком, – сипловато произнес старик Рэндалл. – Да и соображала лучше любого из нас. Конечно, Мандевилль никогда не дотягивал до ее уровня образованности и все такое, но она всегда прекрасно справлялась со своими обязанностями. Иногда она так трогательно говорила о том, как бы ей хотелось вести более интеллектуальную жизнь, а Мандевилль… Но, как говорится, nil nisi bonum[16]16
  Ничего, кроме хорошего (лат.) – слегка измененная часть выражения De mortuis nil nisi bene (о мертвых ничего, кроме хорошего).


[Закрыть]. – И с этими словами старый джентльмен удалился, качая головой.

– Nil nisi bonum, это точно, – мрачно повторил Джарвис. – Как бы то ни было, я не думаю, что Рэндалл знал, что у Мандевилля бывает какая-то загадочная гостья. К слову, вам не кажется, что это должна была быть довольно странная женщина?

– Это зависит от того, – сказал священник, – кого вы подразумеваете, говоря о «странной женщине».

– О, я говорю не об итальянке, – быстро ответил Джарвис. – Хотя, кстати, вы и на ее счет были совершенно правы. Когда к ней в комнату вошли, там никого не было, а световой люк оказался разбитым. Но, как пока удалось выяснить полиции, выбравшись оттуда, она просто пошла домой, никого не трогая. Нет, я говорю не о ней. Я имею в виду ту женщину, которая угрожала ему во время их тайных встреч. Женщину, которая говорила, что она – его жена. Как думаете, это действительно была его жена?

– Это возможно, – медленно ответил отец Браун, который смотрел прямо перед собой отсутствующим взглядом.

– Если это так, то это дает нам мотив – ревность, вызванная двоеженством, – предположил Джарвис. – Его ведь не ограбили. Да и проворовавшихся слуг, не говоря уже о недовольных актерах, можно смело исключить… Хотя, что касается последних, вы ведь заметили одну необычность этого дела?

– Я заметил много необычностей в этом деле, – ответил отец Браун. – О которой из них вы говорите?

– Я об общем алиби, – серьезно ответил Джарвис. – Не часто случается, чтобы практически вся компания имела такое алиби: все были на сцене и видели друг друга. Кроме того, нам ужасно повезло еще и с тем, что сам несчастный Мандевилль посадил двух светских дамочек в ложу смотреть репетицию. Они могут подтвердить, что труппа отыграла целый акт без остановки и все актеры все время находились на сцене. Репетиция началась задолго до того, как Мандевилль вошел в свой кабинет, и продолжалась еще минут пять-десять после того, как мы с вами обнаружили его мертвым. И по счастливому стечению обстоятельств, мы услышали, как упало тело, именно в ту секунду, когда все были вместе наверху на сцене.

– Да, это действительно очень важно и все упрощает, – согласился отец Браун. – Давайте перечислим, кого это алиби касается. Там были Рэндалл (я не сомневаюсь, что Рэндалл, можно сказать, ненавидел главу театра, хоть сейчас он очень умело маскирует свои чувства). Но он вне подозрений – это его зычный голос гремел со сцены у нас над головой, когда произошла трагедия. Затем наш jeune premier[17]17
  Первый любовник – актерское амплуа (фр.).


[Закрыть], мистер Найт. У меня есть основания полагать, что он был влюблен в жену Мандевилля и даже не особенно старался скрыть это. Но он тоже вне подозрений, потому что именно на сцене в то же время на него кричал Рэндалл. Был там и обаятельный еврей, который называет себя Обри Верноном (он тоже отпадает), и миссис Мандевилль, которую также нельзя подозревать. Их общее алиби, как вы говорите, главным образом зависит от леди Мириам и ее подруги, сидевших в ложе. Правда, и простой здравый смысл подсказывает, что, раз репетиция прошла без остановок, значит, все было спокойно. Тем не менее, с точки зрения закона, свидетелями все же являются леди Мириам и ее подруга, мисс Талбот. Вы в них уверены?

– Леди Мириам? – удивился Джарвис. – Разумеется… Вам она, наверное, кажется довольно странной особой, но и вы не представляете, на что в наши дни похожи молодые женщины даже из самых лучших семей. К тому же, у вас что, есть основания сомневаться в их словах?

– Единственное основание – это то, что их показания заводят нас в тупик, – ответил отец Браун. – Вы разве не видите, что это общее алиби покрывает почти всех? Эти четверо были единственными актерами в театре в интересующее нас время. Там больше вообще никого не было, за исключением старика Сэма и женщины, сторожившей дверь госпожи Марони. Все, больше подозревать некого, кроме меня и вас. И нас-то как раз проще всего обвинить в убийстве, тем более что это мы обнаружили тело. Это, случайно, не вы убили его, когда я отворачивался?

Джарвис, слегка вздрогнув, удивленно посмотрел на него, но потом широкая улыбка снова вернулась на его загорелое лицо, и он покачал головой.

– Значит, вы этого не делали, – сказал отец Браун, – и давайте на минутку предположим, просто в качестве рабочей версии, что и я этого не делал. Если люди, бывшие наверху на сцене, не могли совершить этого убийства, то остается лишь три подозреваемых: синьора в своей гримерной, ее страж, находившаяся у запертой двери, и старик Сэм. Или вы думаете о двух дамах в ложе? Конечно, они могли незаметно выскользнуть оттуда…

– Нет, – сказал Джарвис. – Я думаю о той неизвестной, которая приходила к Мандевиллю и называла себя его женой.

– Вполне возможно, что она говорила правду, – сказал священник, и на этот раз в его спокойном голосе послышались такие нотки, которые заставили его собеседника снова вскочить и склониться над столом.

– То есть, как мы и думали, – возбужденно заговорил он приглушенным голосом, – одна его жена приревновала его ко второй жене.

– Нет, – ответил отец Браун. – Она могла ревновать к итальянке или к леди Мириам Марден. Но ко второй жене она не ревновала.

– Почему вы так уверены?

– Потому что никакой второй жены не существовало, – сказал отец Браун. – Мистер Мандевилль не был двоеженцем, напротив, он, я бы даже сказал, был исключительно моногамен. И его единственная жена находилась рядом с ним постоянно. Настолько постоянно, что вполне объяснимо, почему все вы предположили, будто она – не жена. И все же я не могу понять, каким образом она могла оказаться рядом с ним, когда он был убит, если именно в это время, как мы с вами решили, она находилась на сцене с другими актерами. К тому же исполняла одну из главных ролей…

– Позвольте, неужели вы в самом деле считаете, – воскликнул Джарвис, – что странная женщина, не дававшая ему покоя, это та самая миссис Мандевилль, которую все мы прекрасно знаем?! – Но ответа он не услышал, потому что отец Браун замер, глядя перед собой пустым взглядом идиота. Надо сказать, что он всегда больше всего напоминал слабоумного именно в те минуты, когда мозг его работал напряженнее всего.

В следующий миг он жутко побледнел и взволнованно вскочил со стула.

– Это ужасно! – вскричал он. – Господи, какая гнусность! И все же нужно покончить с этим… Вы не могли бы подняться наверх и передать миссис Мандевилль, что я хочу поговорить с ней наедине?

– Конечно, – с готовностью сказал Джарвис, разворачиваясь к двери. – Но вы можете объяснить, что случилось?

– Ничего, просто я понял, какой я осел, – ответил отец Браун. – Обычное дело в этой юдоли слез. Моей тупости хватило, чтобы забыть, что они репетировали «Школу злословия»…

Он беспокойно ходил по комнате из угла в угол, пока не вернулся Джарвис. Лицо актера переменилось, теперь он был заметно взволнован.

– Я не могу ее найти, – сообщил он. – Никто не знает, где она.

– И где Норман Найт, очевидно, тоже, – констатировал священник. – Что ж, значит, самый тяжелый разговор в моей жизни все-таки не состоится. Я почти испугался этой женщины. Но и она меня испугалась, испугалась чего-то, что я увидел или сказал. Найт давно уговаривал ее бежать с ним. Наконец она согласилась, и мне чертовски жаль его.

– Кого? – не понял Джарвис.

– Сбежать с женщиной-убийцей – что тут может быть хорошего? – бесстрастно произнес отец Браун. – Но дело в том, что она намного хуже убийцы.

– И кто она?

– Эгоистка, – ответил отец Браун. – Она из тех людей, которые смотрят на себя в зеркало, перед тем как выглянуть в окно, и в жизни смертных это худшая из бед. Да, несчастье ей принесло зеркало, но не разбитое, а целое.

– Ничего не понимаю, – признался Джарвис. – Ведь все представляли ее женщиной самых возвышенных идеалов, считали даже, что она вообще находится на каком-то более высоком духовном уровне, чем все мы…

– Она тоже видела себя в таком свете, – кивнул священник, – и знала, как внушить другим такую уверенность. Возможно, если бы я знал ее немного дольше, я бы и сам поверил в это. А так мне хватило пяти минут, чтобы понять, что она за человек.

– Но позвольте, – воскликнул тут Джарвис, – с итальянкой она вела себя просто идеально!

– Она всегда вела себя идеально, – ответил его друг. – Тут мне все только о том и говорили, какая она возвышенная и утонченная, насколько она духовно выше бедного Мандевилля. Только, по-моему, вся эта духовность и утонченность сводится к одному простому факту: она, несомненно, была леди, а он меньше всего походил на джентльмена. Но, знаете, я всегда сомневался, что это – единственный критерий, по которому святой Петр будет судить нас у врат небесных. А что касается остального, – продолжил он, оживляясь, – первые же ее слова дали мне понять, что она несправедлива по отношению к несчастной итальянке, несмотря на все ее показное холодное благородство. А потом, узнав, что репетируют «Школу злословия», я снова подумал об этом.

– Погодите, я за вами не поспеваю, – в некотором замешательстве произнес Джарвис. – Какая разница, что за пьесу репетировали?

– Понимаете, – сказал священник, – она сказала, что роль прекрасной героини отдала девушке, а сама, так сказать, отошла в тень, взяв на себя роль матроны в возрасте, и это имело бы смысл почти в любой пьесе, но только не в этой. То есть она имела в виду, что другой актрисе поручила роль Марии, а ведь ее даже полноценной ролью не назовешь. Зато скромная, предпочитающая держаться в тени леди Тизл – это ли не та, пожалуй, единственная на свете роль, о которой мечтает любая актриса? Если итальянка – первоклассная актриса, и ей была обещана лучшая роль, понятно, почему она вспыхнула. По крайней мере, у нее был повод проявить свой итальянский темперамент. Вообще, итальянцы – люди очень последовательные в своих поступках и никогда без причины не выходят из себя. И вот одно это незначительное обстоятельство помогло мне понять истинный смысл ее великодушия. Но и это еще не все. Вы рассмеялись, когда я сказал, что мрачный вид миссис Сэндс дает материал для характеристики другого человека, но так оно и было. Если вы действительно хотите понять женщину, не смотрите на нее, потому что она может захотеть пустить вам пыль в глаза. Не смотрите на мужчин, которые ее окружают, потому что у них о ней может быть предвзятое мнение. Посмотрите на другую женщину, которая всегда найдется в ее окружении, а лучше всего – на ту, которая в чем-то от нее зависит. В этом зеркале вы увидите ее настоящее лицо, и лицо, отраженное в миссис Сэндс, было уродливым.

Ну, а что касается остальных моих впечатлений, что тут можно добавить? Я многое услышал о недостатках бедного Мандевилля, но все обвинения в его адрес сводились к тому, насколько он был не достоин ее, и я не сомневаюсь, что косвенным их источником была сама миссис Мандевилль. Правда, можно сказать, что ей самой они были не на пользу, ведь, если судить по тому, что говорили все мужчины, каждому из них она призналась в том, как страшно страдает, пребывая в интеллектуальном одиночестве. Да вы и сами, рассказав мне, что она никогда не жалуется, тут же привели ее слова о том, как это молчаливое терпение укрепило ее дух. И это своего рода знак. Эту манеру общения ни с чем невозможно спутать. Люди, которые жалуются, – простые и безобидные зануды-христиане, я против таких ничего не имею. Но те, кто говорят направо и налево, что никогда не жалуются, – вот истинное зло, истинный дьявол. Разве не подобный самодовольный стоицизм является скрытой основой байроновского культа Сатаны? Мне все это рассказали, но сам я не увидел ровным счетом ничего, на что она могла бы пожаловаться. Не было ведь никаких разговоров о том, что ее муж пил, избивал ее, держал без гроша в кармане или даже изменял, пока не поползли слухи об этих тайных встречах, которые породила ее же привычка вести с ним интимные разговоры в его рабочем кабинете. Если отвлечься от созданного ею общего впечатления невыносимых мук, в которых ей приходилось жить, и трезво взглянуть на факты, выходит, что все было как раз наоборот. Мандевилль отказался от доходных детских постановок, чтобы угодить ей, и начал терять деньги, перейдя на классику, чтобы угодить ей. Он переделывал сценарии и расставлял декорации так, как она считала нужным. Если ей хотелось сыграть в пьесе Шеридана, он ставил Шеридана. Если она хотела роль леди Тизл, она ее получала. А когда ей понадобилась репетиция без костюмов и в определенное время, ее пожелание было выполнено. И стоит обратить внимание на тот факт, что такое желание у нее возникло.

– Но к чему вся эта тирада? – спросил актер, никогда раньше не слышавший, чтобы его друг-священник так много говорил. – За всей этой психологией мы забыли о самом убийстве. Может, она и сбежала с Найтом; может, она и смогла втереть очки Рэндаллу и меня смогла обработать. Но она не могла убить своего мужа – ведь все видели, что она все время находилась на сцене. Хорошо, пусть она не ангел, но не ведьма же она!

– Ну, я бы с такой уверенностью об этом не говорил, – улыбнулся отец Браун. – Хотя в этом случае она вполне могла обойтись и без колдовства. Я знаю, как она это сделала. И, поверьте мне, это было совсем не сложно.

– И как же? – поинтересовался Джарвис. – И почему вы так решили?

– Потому что репетировали «Школу злословия», – пояснил отец Браун. – И именно это конкретное действие. Я бы хотел напомнить вам, что, как я уже говорил, она всегда сама расставляла сценические декорации. Кроме того, я хочу вам напомнить и то, что эта сцена изначально была построена и использовалась для постановок детских представлений, в которых много превращений и разного рода волшебства, поэтому, естественно, на ней имеются всевозможные скрытые люки, выходы и тому подобное. И поэтому, когда вы говорите, что свидетельницы видели всех исполнителей на сцене, я могу лишь напомнить вам, что в главной сцене «Школы злословия» одна из героинь долгое время находится на сцене, но не видна зрителям. Она технически участвует в действии, но практически может преспокойно находиться вне сцены. Ширма, за которой прячется леди Тизл, – это алиби миссис Мандевилль.

Какое-то время оба мужчины молчали, потом актер сказал:

– Значит, вы считаете, что, когда она была за ширмой, то спустилась через люк на нижний этаж к кабинету Мандевилля?

Священник кивнул.

– Каким-то образом она покинула сцену, и этот способ мне кажется самым вероятным, – сказал он. – Тем более вероятным, что репетировали без сценических костюмов, что, кстати сказать, она же сама и устроила. Можно только догадываться, но мне кажется, что если бы репетировали в костюмах, в фижмах восемнадцатого века ей было бы не так просто спуститься через люк. Конечно, с этой версией есть еще кое-какие небольшие сложности, но, я думаю, со временем все станет понятно.

Джарвис чуть ли не со стоном опустил голову на руку и сказал:

– Убейте меня, но я не понимаю. Я не верю, чтобы такое светлое и безмятежное существо утратило, так сказать, внутреннее равновесие, не говоря уже о совести. Неужели у нее действительно были на то достаточно веские причины? Неужто она в самом деле так сильно любила Найта?

– Я надеюсь на это, – ответил его друг, – потому что тогда ее поступок можно было бы понять с человеческой точки зрения, но, к сожалению, у меня есть на этот счет сомнения. Она хотела избавиться от мужа, неинтересного провинциала, ремесленника от искусства, который даже денег не зарабатывал. Ей хотелось другой жизни, чтобы ее называли изумительной женой изумительного актера, стремительно идущего к славе. И в этом смысле она не хотела играть в «Школе злословия». Она бы и убегать с другим мужчиной не стала, но решила, что это – последнее средство. Причина ее поступка не человеческая страсть, а дьявольское желание возвыситься. Втайне она давно изводила мужа, требуя, чтобы он развелся с ней или как-то иначе ушел с ее пути. Он отказывался и в конце концов поплатился за это. Запомните еще одно. Вы говорили об интеллектуалах с их высоким искусством и философским театром. Но вспомните, что собой представляет почти вся их философия. Что они преподносят как возвышенный образ мысли? «Воля к власти», «право на жизнь», «свобода выбора» – вздор! И хуже того, вздор опасный.

Отец Браун нахмурился, что случалось с ним очень редко, и когда он, надев шляпу, вышел в ночь, брови его все еще были сдвинуты.