Текст книги "Знак четырех. Тайна отца Брауна (сборник)"

– Насколько я понимаю, – сказал отец Браун, – кто-то из вас пытался с ним встретиться.

– Моя жена не прекращала попытки повидаться с ним, – ответил генерал. – Она отказывается поверить в то, что подобное преступление может навсегда отделить человека от его прошлого, и я, признаться, в этом с ней согласен. Лет восемьдесят назад это посчитали бы вполне обычным делом, да и с юридической точки зрения это, скорее, непредумышленное убийство. Жена – близкая подруга той несчастной, которая стала причиной ссоры, и ей кажется, что, если бы Джим согласился хотя бы раз повидаться с Виолой Грейсон и получил бы от нее заверения в том, что старые обиды давно забыты, это могло бы изменить его жизнь. Завтра жена собирается устроить что-то вроде совета старых друзей. Она – очень энергичный человек.

Отец Браун играл с булавками, лежавшими рядом с картой генерала, и, похоже, слушал его в пол-уха, думая о чем-то своем. Его разум имел одну особенность: он мыслил образами, и та картина, которая раскрасила лишенный всякой поэтичности разум практичного солдата, в более развитом воображении священника заиграла оттенками гораздо более насыщенными и зловещими. Он увидел багровый, цвета самой Акелдамы[36]36
  Акелдама («земля крови») – место близ Иерусалима, купленное за 30 сребреников, полученных Иудой за предательство Христа, где было устроено кладбище для странников (см.: Деян 1:19 и Мф 26:6–8).


[Закрыть] пустынный песчаный берег, мертвого человека, лежащего бесформенной темной грудой, и убийцу, обезумевшего от внезапного чувства раскаяния, который бежит к нему, наклонив голову и размахивая перчаткой. Однако мысли его снова и снова возвращались к третьему персонажу, которого он пока еще не мог разгадать, к секунданту убитого, стоявшему неподвижно, точно темная загадочная статуя на краю моря. Кому-то он мог бы показаться незначительной деталью картины, но священник увидел в этой недвижимой фигуре вопросительный знак.

Почему Ромейн не двигался? Ведь для секунданта по всем человеческим меркам это вполне естественное побуждение, тем более что они с Морисом были друзьями. Даже если предположить двурушничество или иной темный мотив, пока еще непонятный, проявить волнение он должен был хотя бы для отвода глаз. Как бы то ни было, когда все закончилось, второй секундант должен был успеть хотя бы пошевелиться до того, как первый скрылся за песчаными холмами.

– А что, этот Ромейн, он человек медлительный? – спросил священник.

– Странно, что вы об этом спрашиваете, – ответил Аутрэм, бросив на него внимательный взгляд. – Нет, даже наоборот, я бы сказал, что он непоседа. Но, как ни странно, я сам об этом думал только сегодня. И знаете почему? Потому что увидел его стоящим точно так же неподвижно во время бури. Он в своем коротком плаще с серебряной застежкой стоял, уперев одну руку в бок, в точности так, как там, на кровавом песке, много лет назад. Всех нас молния ослепила, а он даже не моргнул. Когда снова стало темно, он продолжал стоять так же неподвижно.

– Я полагаю, он там не стоит до сих пор? – спросил отец Браун. – То есть я хочу сказать, он же время от времени должен двигаться.

– После того как прозвучал гром, он двигался и довольно резво, – ответил генерал. – Наверное, он дожидался этого грома, потому что сказал нам, сколько точно прошло времени между ним и молнией. А что?

– Я укололся булавкой, – сказал отец Браун. – Надеюсь, она не поломалась, – добавил он, и на секунду закрыл глаза и сжал губы.

– Вам нехорошо? – спросил генерал, пристально глядя на священника.

– Нет-нет, – ответил тот. – Просто я не такой сдержанный, как ваш друг Ромейн. Не могу не моргнуть, когда вижу свет.

Он взял зонтик и шляпу, направился к двери, но тут, похоже, что-то вспомнил и повернулся. Подойдя близко к Аутрэму, он с беспомощным выражением умирающей рыбы всмотрелся в его лицо и чуть протянул вперед руку, как будто собирался взять его под локоть.

– Генерал, – очень тихо, почти шепотом произнес он, – ради всего святого, сделайте так, чтобы ваша жена и та, вторая, женщина не встретились снова с Марном. Не будите спящую собаку, если не хотите спустить с привязи всех псов ада.

Оставшись один, генерал с озадаченным выражением на лице снова взялся за свои булавки.

Однако еще большим было удивление супруги генерала, когда она приступила к выполнению своего плана, имеющего целью спасение мизантропа, для чего собрала небольшую группу сочувствующих, готовых вторгнуться в его замок. Первой неожиданностью для нее стало непонятное отсутствие одного из непосредственных участников той трагедии. Когда они, как и было договорено заранее, собрались в небольшой тихой гостинице недалеко от замка, Хьюго Ромейна среди них не оказалось. Правда, потом пришла запоздалая телеграмма от его адвоката, в которой сообщалось, что великий актер неожиданно уехал за границу. Когда они приступили к непосредственным военным действиям, отправив маркизу-затворнику требование о немедленной встрече, их ожидал второй сюрприз – человек, который вышел к ним из темноты ворот, чтобы принять делегацию от имени благородного владельца мрачного замка. И человек этот был совсем не тот, которого они ожидали увидеть в этом хмуром окружении или за исполнением строгих, почти средневековых формальностей. Это был не какой-нибудь величавый управляющий или преисполненный достоинства мажордом и даже не важный дворецкий или высокий и статный лакей в роскошной ливрее. Единственным, кто вышел из темных глубин загадочного замка, был низенький священник в потрепанной рясе, которого звали отец Браун.

– Поверьте мне, – простым и немного тревожным голосом произнес он, – будет намного лучше, если вы оставите его в покое. Он прекрасно понимает, что делает, и от ваших действий всем будет только хуже.

Леди Аутрэм, которую сопровождала высокая, еще не утратившая красоты женщина в неброской одежде (очевидно, та самая мисс Грейсон), посмотрела на маленького священника с холодным презрением.

– Послушайте-ка, сэр, – сказала она, – это личное дело, и я не понимаю, почему вы решили, что оно касается вас.

– Еще бы священнику не интересоваться личными делами, – с издевкой произнес сэр Джон Кокспер. – Разве вы не знаете, что они, как крысы под полом, есть везде и могут пробраться в любой дом. Видите, вот уже и до бедного Марна добрались.

Некоторая раздраженность сэра Джона объяснялась тем, что его друзья-аристократы согласились взять его с собой лишь на том условии, что он откажется от публикации большей части своих сенсационных материалов. Видимо, ему не приходило в голову спросить себя, а не похож ли он сам на пронырливую крысу под полом.

– Не беспокойтесь! – в некотором волнении воскликнул отец Браун. – Я обсуждал это с маркизом и с тем единственным священником, с которым он когда-либо имел дело. Его связь с церковью значительно преувеличена. Говорю же вам, он понимает, что делает, и я очень прошу вас оставить его в покое.

– То есть вы хотите, чтобы мы позволили ему медленно превращаться в живого мертвеца и сходить с ума в этих старых развалинах?! – дрогнувшим голосом вскричала леди Аутрэм. – И только лишь из-за того, что он случайно застрелил на дуэли человека больше четверти века назад. Это вы называете христианским милосердием?

– Да, – невозмутимо ответил священник. – Я это называю христианским милосердием.

– А все их милосердие в этом и заключается! – горячо выкрикнул Кокспер. – Что еще могут эти священники, кроме как прощать какого-нибудь бедолагу за его ошибки. Они окружают его стеной, можно сказать, хоронят заживо, чтобы уморить до смерти своими постами, епитимьями и рассказами о геенне огненной. И все из-за того, что в свое время пуля полетела так, а не иначе.

– В самом деле, отец Браун, – сказал генерал Аутрэм, – неужто вы в самом деле считаете, что он заслуживает этого? По-христиански ли это?

– Разумеется, истинное христианство, – более мягким, примирительным тоном заговорила его жена, – лишь то, которое знает все и прощает все. Это любовь, которая может помнить… и забывать.

– Отец Браун, я, в общем, согласен с тем, что вы говорите, – искренне произнес юный Мэллоу, – но провалиться мне на этом месте, если я понимаю, чего вы здесь добиваетесь. Выстрел на дуэли и тут же последовавшее раскаяние – не такой уж страшный проступок.

– Признаюсь вам, – несколько утомленно произнес отец Браун, – я его проступок воспринимаю более серьезно.

– Да смягчит Господь ваше каменное сердце! – впервые заговорила неизвестная леди. – И все-таки я поговорю со своим старым другом.

И тут, словно звук ее голоса вызвал обитающего в этом огромном сером доме призрака, что-то в темноте позади священника зашевелилось, и на верху широкой каменной лестницы в темном дверном проеме возникла фигура человека. Одет он был во все черное, но в совершенно белых волосах и бледном лице было что-то неестественное, что-то неуловимо напоминающее разбившуюся мраморную статую.

Виола Грейсон медленно и спокойно пошла по широким ступеням вверх, и Аутрэм чуть слышно произнес в свои густые черные усы:

– Уж ее-то он, надо полагать, не оставит без внимания, как мою жену.

Отец Браун, будто охваченный отчаянием, быстро взглянул на него и слабым голосом пролепетал:

– У бедного Марна и так достаточно на совести. Не нужно обвинять его в том, чего он не делал.

– Как вас понимать?

– Он не узнал вашу жену, потому что никогда не был знаком с ней.

Пока они говорили, высокая леди с гордым видом дошла до верхней ступени лестницы и оказалась лицом к лицу с маркизом Марном. Губы его приоткрылись, но, прежде чем он успел что-либо сказать, произошло нечто совершенно неожиданное.

Крик разнесся по открытому пустому пространству и прокатился, отражаясь эхом, вдоль голых стен замка. Сорвавшийся с женских губ, крик этот был резким и пронзительным и походил на обычный нечленораздельный вопль, только то было слово, и слово это все услышали совершенно отчетливо.

– Морис!

– Что с вами, дорогая?! – воскликнула леди Аутрэм и взбежала вверх по ступеням, поскольку ее подруга покачнулась, словно падая. Но Виола Грейсон уже шла вниз, сжавшись и втянув голову в плечи.

– О Боже! О Боже! – повторяла она. – Это не Джим, это Морис!

– Мне кажется, леди Аутрэм, – рассудительно произнес священник, – вам стоит проводить свою подругу.

Когда они повернулись, на них с высоты большой каменной лестницы обрушился громовой голос, голос, который мог бы исходить из разверстой могилы. Хриплый и неестественный, как голос человека, многие годы прожившего на необитаемом острове в обществе лишь диких птиц. Это был голос маркиза Марна:

– Остановитесь!

– Отец Браун, – сказал маркиз, – прежде чем ваши друзья уйдут, я даю вам разрешение рассказать им все, что я рассказал вам. Будь что будет, я больше не стану прятаться от всего этого.

– Вы приняли правильное решение, – сказал священник, – и вам это зачтется.

– Да, – спокойным голосом произнес отец Браун чуть позже, когда они вернулись в гостиницу и на него обратились вопросительные взгляды, – он дал мне право говорить, но я буду рассказывать не так, как он, а своими словами. С самого начала я знал, что все эти разговоры насчет губительного влияния монахов – романтическая чепуха. Наши люди в некоторых случаях могут посоветовать человеку удалиться в монастырь, но уж никак не сидеть взаперти в средневековом замке. Тем более никому не было нужно, чтобы он одевался монахом, если он им не был. Но я подумал, что желание носить монашеский капюшон или даже маску могло быть его собственным. Я уже слышал, что его считают скорбящим убийцей, но у меня к тому времени уже начали появляться смутные догадки, что причина, по которой он скрывается от всех, может касаться не его поступков, а его самого.

Потом генерал очень живо описал мне дуэль, и в его рассказе меня больше всего поразил мистер Ромейн, стоявший в стороне во время дуэли. Поразил именно тем, что стоял в стороне. Почему, когда генерал оставил лежащего на песке убитого человека, его друг, стоявший в нескольких ярдах, даже не шелохнулся, как бревно или как камень? А потом я случайно узнал одну незначительную подробность, сущий пустяк: Ромейн имеет необычную привычку замирать и стоять неподвижно, когда чего-то ждет. Так, например, он дожидался грома после удара молнии. Что ж, можно сказать, что этот случайный разряд молнии объяснил мне все. В тот раз, стоя на берегу у песчаных холмов, Хьюго Ромейн тоже чего-то дожидался.

– Но все уже и так было понятно, – с сомнением в голосе заметил генерал Аутрэм. – Чего же он мог дожидаться?

– Дуэли, – коротко сказал отец Браун.

– Позвольте, но я же говорил вам, они стрелялись при мне. Я сам все видел! – воскликнул генерал.

– А я утверждаю, что вы дуэли не видели, – возразил священник.

– Да вы что, с ума сошли?! – вскипел Аутрэм. – Или, по-вашему, я слепой?

– Вас сделали слепым… Чтобы вы не смогли увидеть, – ответил священник. – Потому что вы – хороший человек, Господь сжалился над вашей невинностью и отвернул ваш взор от беззакония. Он возвел стену из песка и тишины между вами и тем, что в действительности произошло на том страшном красном берегу, где сошлись души Иуды и Каина.

– Расскажите же нам, что там случилось, – с замиранием сердца промолвила леди.

– Я обо всем расскажу в той последовательности, в которой события открывались мне, – сказал священник. – Потом мне стало известно, что Ромейн, артист, обучал Мориса Мэйра актерскому искусству. Когда-то у меня был друг, который занимался сценической игрой, и он как-то рассказал мне, что всю первую неделю обучения его учили падать, изображая убитого.

– Господи всемогущий, помилуй нас! – воскликнул генерал и сжал ручку кресла так, будто собирался встать.

– Аминь, – произнес отец Браун. – Вы упомянули о том, как быстро все произошло. В действительности Морис упал до того, как пуля вылетела из ствола пистолета, и замер, изображая мертвого, в ожидании. Его подлый друг и учитель тоже стоял поодаль и ждал.

– Отец Браун, мы все ждем объяснений, – вставил Кокспер, – и я, например, больше ждать не могу.

– Джеймс Мэйр, уже раскаивающийся в содеянном, сломя голову бросился к упавшему и склонился над ним, чтобы приподнять. Пистолет свой он отбросил, как что-то грязное и отвратительное, но пистолет Мориса все еще лежал у того под рукой, и он был заряжен. Потом, когда старший из братьев склонился над младшим, младший приподнялся на одном локте и выстрелил в Джеймса. Он знал, что стреляет неважно, но с такого расстояния не попасть в сердце было невозможно.

Все, кто был рядом с отцом Брауном, встали. Лица их были бледны.

– Вы уверены, что так все и было? – ледяным голосом наконец спросил сэр Джон.

– Я уверен, – ответил отец Браун. – А теперь я вверяю Мориса Мэйра нынешнего маркиза Марна вашему христианскому милосердию. Сегодня вы уже упоминали о христианском милосердии, и, как мне кажется, вы придаете ему слишком большое значение. Но как же повезло таким несчастным грешникам, как этот человек, что вы так сильно заблуждаетесь по поводу сострадания и готовы на всепрощение.

– Черта с два! – взорвался генерал. – Если вы думаете, что я готов простить такую вероломную гадину, как он, то я вам скажу, отправься он прямиком в ад, я был бы только счастлив! Я бы еще мог понять простую, честную дуэль, но прощать обыкновенных убийц!..

– Линчевать его! – закричал как сумасшедший Кокспер. – Сжечь живьем, как ниггеров в Штатах! А если есть ад, в котором он будет гореть вечно, то я с удовольствием…

– А я бы об него не стал марать руки, – процедил Мэллоу.

– Человеческое милосердие не безгранично, – содрогнувшись, промолвила леди Аутрэм.

– Верно, – сухо произнес отец Браун. – В этом и заключается истинная разница между милосердием в человеческом понимании и в христианском. Простите, что на меня не подействовали ваши упреки в жестокости или все те лекции о прощении, ждущем каждого грешника, которые вы мне до этого прочитали. Просто мне кажется, вы готовы прощать только те грехи, которые вам самим кажутся достойными прощения. Вы готовы простить преступника, но только если он совершил злодеяние, которое вы считаете не преступлением, а некоей условностью. Вот почему вы допускаете дуэль по правилам, так же как допускаете произведенный по правилам развод. Вы прощаете, потому что здесь нечего прощать.

– Но черт подери, – воскликнул Мэллоу, – вы же не думаете, что мы сможем простить такую-то подлость?!

– Вы – нет, – ответил священник, – но мы должны уметь это делать. Нам нужно этому учиться.

Тут он резко встал и обвел взглядом тех, кто был рядом с ним.

– Таких людей мы должны не бросать в огонь, а благословлять, – сказал он. – Именно мы должны произнести то слово, которое спасет их от мук адовых. Когда ваше человеческое милосердие отворачивается от них, только мы можем избавить их от отчаяния. Продолжайте идти по своей, усыпанной лепестками роз дороге, прощая излюбленные пороки и оставаясь милостивыми к модным преступлениям, и предоставьте нам, ночным кровопийцам, блуждать во тьме, утешая тех, кто действительно нуждается в утешении; кто совершает поступки, воистину не имеющие оправдания, поступки, которые ни общество, ни они сами не могут оправдать, которые простить сможет только священник. Оставьте нас с теми, кто виновен в подлых, чудовищных, истинных преступлениях; кто низок так, как был низок Павел до того, как пропел петух и взошла заря.

– Заря, – с сомнением в голосе повторил Мэллоу. – Вы имеете в виду, что у него еще есть… надежда?

– Да, – ответил священник. – Позвольте мне задать вам один вопрос. Вы все – уверенные в себе благородные женщины и порядочные мужчины, и вы убеждены, что никогда сами не опустились бы до подобного. Но скажите: если бы кому-нибудь из вас все же случилось оступиться, кто, когда пройдет много лет, и вы постареете, разбогатеете и станете жить спокойной, размеренной жизнью, кто по зову совести или в разговоре с исповедником найдет в себе силы признаться в содеянном? Вы говорите, что не способны на такое страшное преступление. А признаться в таком страшном преступлении вы смогли бы?

Они стали собирать вещи и, не произнося ни слова, выходить из комнаты. Отец Браун, так же молча, отправился обратно в мрачный замок Марна.

Тайна Фламбо

– …Те убийства, в которых я исполнял роль убийцы, – сказал отец Браун, опуская бокал с вином на стол. В этот миг перед его взором кровавой чередой пронесся целый ряд жестоких преступлений. – Правда, – продолжил он после секундного раздумья, – кто-то до меня уже исполнил эту роль, избавив меня от необходимости совершать все это на самом деле. Я был своего рода дублером, готовым в любую секунду выйти на сцену и сыграть убийцу. По крайней мере, всегда брал на себя труд выучить свою роль назубок. Я имею в виду, что, когда я пытался представить себе, каким должно быть состояние души, когда преступление совершалось, я всегда понимал, что и сам мог бы сделать это, если бы находился в определенном психическом состоянии, и ни в каком другом, и чаще всего не в самом очевидном. После этого я, разумеется, понимал, кто это сделал на самом деле, и чаще всего это был не тот человек, которого подозревали в первую очередь.

К примеру, было проще всего обвинить поэта-революционера в том, что он убил старого судью, который при одном упоминании о красных революционерах свирепел, как бык при виде красного полотнища. Но одно это не могло заставить поэта-революционера пойти на убийство. Это понятно тому, кто знает, каково это быть поэтом-революционером. И вот я честно заставил себя стать поэтом-революционером (я сейчас имею в виду того пессимиста и анархиста, который жаждет перемен, но видит их скорее в разрушении, чем в реформах). Я попытался очистить свой разум от тех элементов благоразумия и созидательного здравого смысла, которые мне посчастливилось унаследовать или получить с опытом. Я закрыл и завесил темными шторами все окна, через которые с неба льется благодатный свет; я представил себе разум, освещенный лишь идущим снизу красным светом, светом, способным расщеплять скалы и выворачивать наизнанку бездны. Но даже, видя самое неудержимое и страшное изнутри, я не мог представить, чтобы такой человек перечеркнул свою жизнь столкновением с обычным полицейским, убийством одного из миллиона «заплесневевших старых идиотов», как он бы его назвал. Он бы не стал этого делать, сколько бы воспевающих насилие песен ни сложил. Он бы не стал этого делать именно потому, что слагал такие песни. Человеку, который может выразить себя в песне, не нужно выражать себя в убийстве. Стихотворение ему представлялось событием, и ему бы хотелось, чтобы их было как можно больше. Потом я подумал о другом язычнике, который не стремится разрушить весь мир, а полностью зависит от него. Я подумал, что, если бы не Божья милость, я мог бы стать человеком, для которого мир – это вспышка электрического света в полной, кромешной темноте. Человеком, принадлежащим этому миру, который живет только этим миром, и не верит ни в какой другой. Человеком, для которого успех и удовольствия – единственное, что он может выхватить из пустоты небытия. Это тот человек, который способен на все, если возникнет угроза его миру. Нет, не революционер, а уважаемый, респектабельный человек готов пойти на любое преступление ради того, чтобы сохранить свою респектабельность.

Подумайте о том, что для такого человека, как этот преуспевающий судья, могло означать разоблачение; если бы его уличили в том единственном преступлении, которое в его салонном мире все еще считается достойным презрения – измена родине. Если бы я оказался на его месте, и у меня бы под рукой была только его философия, одному Богу известно, как бы я поступил. Как раз в таких случаях мое скромное духовное упражнение и раскрывается во всей своей полноте.

– Кое-кто посчитал бы подобное нездоровым, – с сомнением в голосе заметил Грэндисон Чейс.

– Кое-кто, – рассудительно ответил отец Браун, – несомненно, полагает, что милосердие и смирение – вещи нездоровые, и наш друг поэт наверняка из таких. Но я сейчас не оспариваю это мнение, я всего лишь отвечаю на ваш вопрос о том, как я обычно работаю. Кто-то из ваших соотечественников оказал мне честь, поинтересовавшись, каким образом мне удалось предотвратить несколько судебных ошибок. Можете передать им, что я делаю это, отказываясь от здравости ума. Мне в последнюю очередь хотелось бы, чтобы они думали, будто я для этого пускаю в ход магию.

Чейс, задумчиво хмуря брови, смотрел на священника. Он был слишком умен, чтобы не понимать его идею, еще он бы сказал, что у него слишком здоровый рассудок, чтобы одобрять ее. Ему казалось, будто он разговаривает с сотней разных убийц в одном лице. Было что-то непостижимое в этой очень маленькой фигурке, которая, как домовой, сидела, скрючившись, у теплой печки, и в ощущении того, что ее круглая голова вмещает в себя целую вселенную дикого безумия и изворотливой несправедливости. Как будто бездонная и безбрежная черная пустота за ней кишела темными гигантскими фигурами, призраками зловещих преступников, сдерживаемых волшебным кругом горящей печки, но готовых наброситься и растерзать своего повелителя.

– По правде горя, – откровенно признался он, – я боюсь, что здесь действительно есть что-то нездоровое. И я не уверен, что это лучше магии, но сказать тут можно одно: наверное, все это чертовски интересно. – И немного подумав, он добавил: – Не знаю, вышел бы из вас хороший преступник, но, если вы когда-нибудь возьметесь за перо, слава вам обеспечена.

– Мне приходится иметь дело только с реальностью, – ответил отец Браун. – Но иногда в жизни происходит такое, что не придет в голову ни одному романисту.

– Особенно, – подхватил его собеседник, – когда речь идет о крупных преступлениях.

– Труднее всего даются не крупные, а маленькие преступления, – возразил священник.

– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду? – сказал Чейс.

– Я имею в виду обыкновенные преступления, например кража драгоценностей, – пояснил отец Браун. – Как тот случай с изумрудным ожерельем, или с рубином Меру, или с искусственными золотыми рыбками. Трудность здесь заключается в том, что приходится как бы ограничивать свой ум. Крупные воры никогда не совершают поступков простых. У меня не было сомнений, что пророк не брал рубина, а граф – золотых рыбок, хотя такой человек, как Бенкс мог запросто украсть изумруды. Для них драгоценный камень – это обычная стекляшка, они могут без нее обойтись. А вот простые, «маленькие» люди, глядя на камень, думают в первую очередь о том, сколько он стоит. И потому, чтобы их понять, нужен ум «маленький», а сделать его таким, ох как не просто. Это как навести резкость в фотокамере на съемку маленьких предметов. Но бывает и такое, что помогает, проливает свет на загадку. Взять, к примеру, человека, который больше всего на свете любит «разоблачать» фальшивых магов, вещунов и прочих бедолаг. У такого ум всегда маленький. Такой «видит насквозь» несчастного бродягу и подкапывается под него, пока не уличит во лжи. Это одно из самых низменных удовольствий, и подчас бывает мучительно тяжело влезать в такую шкуру. Но как только я понял, что такое «маленький» ум, мне стало понятно, где его искать: в человеке, которому не терпелось вывести на чистую воду пророка – это он похитил рубин; в человеке, который насмехался над медиумическими фантазиями своей сестры – это он украл изумруды. Таких людей драгоценности притягивают, как магнит, они не могут, как преступники высокого полета, научиться их презирать. Мошенники с «маленьким» умом – всегда самые заурядные люди, они и мошенниками становятся исключительно из-за своей заурядности.

На то, чтобы заставить себя опуститься так низко, уходит довольно много времени. Нужно обладать очень хорошим воображением, чтобы стать таким заурядным человеком. Чтобы так сильно захотеть обладать какой-то безделушкой. Но это возможно… Давайте рассмотрим подробнее. Для начала можно вообразить себя жадным ребенком или представить, что ты украл конфету в магазине, представить, что там была одна конкретная конфета, которую тебе хотелось больше всего на свете… Потом нужно исключить детскую фантазию, потушить волшебный свет в витрине магазина сладостей и представить себя человеком, который считает, что знает мир и рыночную стоимость конфет. Ты сжимаешь ум, как фокус фотоаппарата… картинка прорисовывается и приобретает четкость… и хлоп! Оно приходит. Ты в нужном состоянии.

Речь отца Брауна напоминала рассказ человека, которому случилось пережить Божественное видение. Грэндисон Чейс все так же смотрел на него из-под насупленных бровей взглядом, в котором перемешались недоумение и интерес. Нужно признать, во взгляде этом однажды промелькнуло выражение, очень похожее на тревогу. Словно потрясение от первого неожиданного признания священника все еще слегка будоражило его, как последние отголоски ударившей в комнате молнии. Про себя он повторял, что, конечно же, не понял отца Брауна, что ошибка эта была всего лишь временным помутнением рассудка, что отец Браун не мог быть тем чудовищем и убийцей, которым он на миг представил его себе. Но так ли уж нормален человек, который вот так спокойно рассказывает о том, каково это, быть убийцей? Возможно, священник немного безумен?

– А не кажется ли вам, – резко сказал он, – что эта ваша идея о перевоплощении в преступника может привести к тому, что ваше отношение к преступлениям утрачивает остроту, становится более терпимым?

Отец Браун расправил плечи, речь его утратила плавность и зазвучала более четко:

– Наоборот. Это решает проблему времени и греха. Заставляет почувствовать раскаяние заранее.

На минуту стало тихо. Американец посмотрел на высокую крутую крышу, которая перекрывала половину двора. Хозяин его сидел неподвижно, глядя на огонь в печи. А потом снова раздался голос священника, но теперь он звучал так, будто доносился откуда-то снизу.

– Существует два способа отречься от дьявола, – промолвил он, – и разница между ними вызывает глубочайшие разногласия в современной религии. Первый – устрашиться его, потому что он так далек, и второй – устрашиться его, потому что он так близок. И нет таких добродетелей и грехов, между которыми лежала бы пропасть столь огромная, как между этими двумя добродетелями.

Ответа не последовало, и он продолжил тем же свинцовым голосом, и каждое слово его было, как капля расплавленного металла.

– Вам преступление кажется ужасным, потому что сами вы никогда бы его не совершили. Мне оно кажется ужасным, потому что я представляю, как бы мог его совершить. Для вас это вроде извержения Везувия. Но извержение Везувия не показалось бы вам таким уж страшным, если бы в этом доме, например, начался пожар. Если бы среди нас вдруг появился преступник…

– Если бы тут появился преступник, – улыбнулся Чейс, – вы были бы с ним чрезмерно доброжелательны. Начали бы с того, что сказали бы ему, что сами бывали в шкуре преступника, потом объяснили бы, что если ему хочется залезть в карман отца или перерезать горло матери, в этом нет ничего особенного, это вполне естественно. Если честно, я сомневаюсь, что это практично. Я думаю, ни один преступник после такого не изменится. Проще всего теоретизировать и рассматривать воображаемые случаи, но мы-то с вами оба понимаем, что это не более чем пустые разговоры. Вот мы сидим тут, в этом милом, уютном доме месье Дюрока, респектабельные, спокойные, и нам просто доставляет удовольствие пощекотать себе нервы театральными беседами о ворах и страшных убийцах, об их загадочных душах. Но люди, которые действительно имеют дело с ворами и убийцами, относятся к ним совсем по-другому. Рядом с этим огнем мы в безопасности, и мы знаем, что этот дом не охвачен пожаром. Мы знаем, что среди нас нет преступника.

Упомянутый месье Дюрок медленно поднялся с того, что было названо «местом у огня», и его огромная тень, отброшенная этим огнем, как будто накрыла все, что было вокруг, саму ночь сделала темнее.

– Среди нас есть преступник, – сказал он. – Это я. Я – Фламбо, и полиция двух континентов все еще охотится на меня.

Американец замер, точно окаменел. Неподвижные, мерцающие мраморным светом глаза его были устремлены на Фламбо. Казалось, он не мог ни шевелиться, ни говорить.

– В моем признании нет ни мистики, ни метафор, и я не беру на себя чужую вину, – сказал Фламбо. – Двадцать лет я воровал этими руками. Двадцать лет я бегал от полиции на этих ногах. Надеюсь, вы согласитесь, что это достаточно практично. Надеюсь, вы согласитесь, что мои судьи и преследователи были людьми, действительно имевшими дело с преступниками. Вы полагаете, я не знаю, как они с ними управляются? Думаете, я не наслушался благочестивых проповедей и не насмотрелся холодных добродетельных взглядов? Думаете, мне не читали лекции холодными, бездушными голосами и не спрашивали, как можно пасть так низко? Не убеждали, что порядочный человек не станет себя вести столь безнравственно? По-вашему, это вызвало у меня хоть какие-то чувства, кроме желания рассмеяться им в лицо? И только мой друг сказал мне, что знает точно, почему я воровал, и с тех пор я не украл ни разу.