Текст книги "Кошмар По-эта"

Все суть смех, все суть прах, все суть ничто.

 
Ширь адских туч, загромоздив проем
Небес беззвучных, ночь обволокла;
Затих привычный шорох из болот,
Над вереском осенний ветер смолк,
И больше не шептал бессонный лес,
Не знают солнца в коем тайники.
Ужасная ложбина в роще есть,
Почти без древ, а посреди – прудок,
Ничто где не звучит; то омут тьмы
(Окрас его ж неведом, ибо свет
В испуге сторонится берегов.)
Поблизости пещеры зев несет
Из бездны неторёной затхлый ток,
Что сушит листья чахлых деревец,
Окрест стоящих, рвущих зыбкий мрак
Зловещими ветвями. В мерзость ту
Лесная живность входит, редко прочь:
Я видел, как на каменном бугре,
Воздвигнутом у грота алтарем,
Исчезла тварь, пред взором лишь мелькнув.
В сей тьме я думам предаюсь, один,
В полуденной тоске, когда весь мир
Меня не помнит в радости своей.
Ночами воют оборотни здесь
И души тех, кто знал меня в былом.
В ту ж ночь не говорил со мною лес,
Молчала топь, и вереск не шуршал,
Со стоном ветер не терзал карниз
Строенья мрачного, где я лежал.
Мне было страшно спать, иль потушить
У ложа пламя тусклое свечи.
Мне было страшно в миг, когда чрез свод
На старой башне тиканье часов
Умолкло столь глубокой тишиной,
Что стук моих зубов беззвучен был.
Вдруг свет померк, и растворилось все,
Меня оставив в дьявольском плену
Сгущенной тьмы, биенья коей крыл
Наслали мерзкий гнилостный туман.
Черты чего-то, без имен и форм,
Кишели в клокотанье пустоты,
Зиявшей хаосом над морем волн
Немого страха, корчилась где мысль.
Сие я ощущал – да на своей душе
Вселенной проклятой глумливый взгляд;
Я слеп был, глух, пока не вспыхнул луч
Зловещим блеском чрез небес труху,
Открыв мне виды, что страшили глаз.
Казалось, что тот пруд, теперь в свету,
Фигуры отражал и представлял
Из мерзких недр, невиданных досель;
Казалось, из пещеры бесов шлейф
С ухмылками выкатывался зло,
Неся в дымящихся ручищах груз
Мертвецких яств на нечестивый пир.
Казалось, ветви низкорослых древ
Искали жадно, что назвать боюсь;
Удушливая, призрачная вонь
Объяла дол, и говорила жизнь
Бесплотной мерзости, восстав из сна,
В единстве сцен, сознательном почти.
Земля, лесок, пещера, озерцо,
Фигуры и замолчанное мной
Теперь светились так, как встретишь лишь
В чащобах гнилостных глухих болот,
Где лес лежит в трухе, да правит смрад.
Казалось, огненный туман накрыл
Столь памятные рощи той черты,
Воронка ж неба вихрями несла
Закваски жар рождавшихся миров
Туда-сюда чрез бесконечность тьмы
И света, перемешанных чудно;
Сознанье там имела сущность вся —
Без формы, в коей нам привычна жизнь.
От токов круговых моя душа
Отвергла плоть, как подлинную часть,
Не умалив меня потерей сей.
Исчез туман, и вид скопленья звезд —
Безмерный, дивный – трепетом пробрал.
Я в космосе зрел искру серебра,
Что отмечала знаний жалкий круг —
Его вселенной смертные зовут.
Со всех сторон, со звёздочку на вид,
Миры сверкали, нашего крупней,
Несметно жизни формами полны,
Хотя как жизнь их не постигнуть нам,
Зажатым в мыслях бренного мирка.
И как безлунной ночью Млечный Путь
Являет в блеске звезды без числа
Глазам, где солнце – каждая звезда,
Так вид тот светом лился в душу мне;
Завеса из сверкающих камней,
И каждый был вселенною из солнц.
Взирая, слушал я духовный глас,
Что наставлял, хоть и беззвучен был,
Но мысль мне нес. Желал он, я чтоб знал:
Вселенные те перед взором моим —
Лишь атом в бесконечности частиц,
Раскинулась что до эфирных царств
Жары и света, до далеких областей
Цветущих, но невидимых миров,
Что полнят мудрость чуждая и жизнь,
И дальше, к мириадам света сфер,
И к сферам тьмы, к бездонной пустоте,
Знакомой с ритмом хаотичных сил.
Тех полон дум, я море созерцал
Из бытия бескрайнего – но зрел
Без глаз: в опоре духа нет лжи чувств.
Незримый гид моей душе дал мощь,
Я все постиг, постиг одним умом.
Простерлось в мыслях время без границ,
Его спектакль пространный перемен
И принуждения с желаньем спор;
Я видел величавый ток веков,
Росли и гибли в коем мир и жизнь;
Я видел зарожденье солнц, их смерть,
Их превращение в простой огонь,
Опять рождение и смерть, их ход
Чрез вечное течение эпох,
Все время разными, но вновь и вновь
Рожденными всесилию служить.
Пока ж смотрел, я знал, что каждый миг
Длинней, чем мира нашего вся жизнь.
Вслед думы заняла пылинка та,
Где тело бренное мое взросло;
Пылинка, что родилась миг назад
И в миг исчезнет; хрупкая земля,
Эксперимент; космическая блажь,
Что в нас вселяет гордость, теша вшей
Да паразитов род; чванливых вшей,
Кого невежество рядится в лоск
И преподносит избранности ложь;
Тех вшей, кто похваляются собой
Как пиком дел Природы, мнят себя
Предметом исключительных забот
Ее загадочных всевластных сил.
Пока я вглядывался в тусклый шар,
Затерянный средь вихрей неземных,
Мой дух, пред бесконечностью представ,
Свой взгляд отвел от этой жалкой тли;
Случайности без всяких прав на жизнь,
Ничтожного земного шара, где
(Сказал мне гид небесный) не живет
Совсем достоинств, а плодятся лишь
Пороки мерзкие, болезнь небес,
На теле бесконечности нарыв;
Недуг же сам зовется человек:
Сие (сказал мой гид) частенько ткань
Творенья потрясает, лишь на миг,
Пока успокоительная смерть
Не исцелит привитую болезнь.
С досадой мысль я скорбную прогнал.
Затем насмешливо глаголал гид,
За поиск Истины коря меня;
Презреньем жгучим высшего ума
Разя мой разум и глумясь, что скорбь
Вселилась в глубине души моей.
Как будто он вернул меня в тот день,
Когда я от друзей в лесок ушел,
Чтоб одному в тени поразмышлять
О запрещенном и сорвать покров
Притворных благ и мнимой красоты,
Что ужас Правды под собой таят,
Мешая помнить людям их удел,
Даря Надежду Правде вопреки.
Когда же он умолк, огни Небес
Клубящихся исчезли в корчах мук;
Взметнувшись в вихрях мощи бунтовской,
Но несвободной от законов уз.
От циклов, эпициклов шириной
Едва ль не с космос я почти ослеп,
И слилось все в клокочущий фантом.
Вдруг блеск бесформенности пересек
Чистейшего сияния разрыв —
Обширней пустоты, что знает люд,
Но узкий здесь. Мельканье тех небес;
Созданий странных, мощь чья такова,
Что даже гид мой с трепетом притих.
На крыльях необъятности нагой
Достиг моей души небесный ритм;
Но радость заглушил объявший страх.
Вновь осмеял мои страданья дух
И выбранил за дерзновенность дум;
В лице вдруг изменившись, предложил
Взглянуть на щель, что в космоса стене;
Он предложил найти мне в ней предел;
Ту истину, что долго я искал,
Невыразимое принять смелей,
Всю Правду о подвижном бытии.
Да, предложил мне – но моя душа,
За жизнь цепляясь, знанья не взяла
И скрылась с воплем в рокоте глубин.
 
 
Вот так Лукулл наш с криком убегал
По рокоту глубин – и с ложа пал;
Уж солнцем комната озарена,
Бедняга весь под впечатленьем сна.
Но боли в членах говорят без слов:
Живут его душа и тело вновь,
Он воздает хвалу звезде своей,
Что вырвался из ужаса когтей.
И трепеща от музыки светил,
(Иль то будильник утром зазвонил?)
Пред Пантеоном он дает зарок:
Не взглянет впредь на По и на пирог.
Теперь он чувствует себя бодрей,
Поскольку мир пред ним предстал ясней;
И в чаше, где он видел только муть,
Вина достанет, чтоб рассеять грусть.
(Метафора здесь: ведь сновидец наш,
Конечно, не приемлет пьянства блажь!)
Он с радостью, с сияющим лицом
Себя воображает продавцом;
И вот дела, достиг он пониманья,
Что труд сей есть предел его желанья.
Коль Истина явила столь угроз,
Наш бард попроще ставит свой вопрос;
Былых печалей нет уж и в помине,
Плохой поэт – хороший клерк отныне!
Внимайте ж мне, марателей артель,
Кто строчит стих, невиданный досель;
Помешан кто на криках до небес
В размере кратком, долгом – или без;
Смиряйте прыть на ужине, в стихах
И будьте поумеренней в мечтах:
Быть может, раньше Музы к вам придет
Торговца или слесаря почет;
И не безумствуйте кривой строкой,
Пренебрегая смыслом и стопой,
Чтоб как Лукулл наш не стонать от снов
Из ваших По-этических трудов!
 

The Unknown

 
A seething sky —
     A mottled moon —
Waves surging high —
     Storm’s raving rune;
 
 
Wild clouds a-reel —
     Wild winds a-shout —
Black vapours steal
     In ghastly rout.
 
 
Thro’ rift is shot
     The moon’s wan grace —
But God! That blot
     Upon its face!
 

Неведомое

 
Клокочет свод —
    Ряба луна —
Волненье вод —
    Песнь бурь грозна;
 
 
Дик вихрь из туч —
    Дик вой ветров —
Не светит луч
    Сквозь мрак паров.
 
 
Блеснул луной
    Вдруг тьмы разлом —
Бог мой! Пятно
    На лике том!
 

The Nymph’s Reply to the Modern Business Man

With Apologies to W. Raleigh, Esq. See Tryout for October, 1916.

 
If all the world and love were young,
And I had ne’er before been “stung”,
I might enough a dullard prove
To live with thee and be thy love.
 
 
But promis’d “autos”, Love’s rewards,
Turn out too often to be Fords;
And tho’ you vaunt your splendid yacht —
‘Tis but a rowboat, like as not!
 
 
Your silks and sapphires rouse my heart,
But I can penetrate your art —
My seventh husband fool’d my taste
With shoddy silks and stones of paste!
 
 
I like your talk of home and touring;
They savour of a love enduring;
But others have said things like that —
And led me to a Harlem flat!
 
 
So, dear, tho’ were your pledges true
I should delight to dwell with you;
I still must as a widow rove,
Nor live with thee, nor be thy love!
 

Ответ нимфы современному бизнесмену

С извинениями У. Рэли, эсквайру. См. «Трайаут» за октябрь 1916.

 
Будь юными любовь и свет,
И не познай я много бед,
То дурой бы была такой,
Что стала бы тебе женой.
 
 
Но все авто, что обещают,
Уж часто «фордами» бывают;
А яхтой хвалишься своей —
То лодка ведь, что толку в ней!
 
 
Сапфиры и шелка чудесны,
Но трюки мне твои известны —
Меня седьмой дурачил муж
Подделкою – дрянной к тому ж!
 
 
О доме речи мне милы,
Достоин пыл твой похвалы;
Но и другие говорили —
А после в Гарлеме мы жили!
 
 
Твои обеты правдой будь,
Я б бросилась тебе на грудь;
А так – останусь я вдовой,
Быть не могу тебе женой!
 

A Garden

 
There’s an ancient, ancient garden that I see sometimes in dreams,
Where the very Maytime sunlight plays and glows with spectral gleams;
Where the gaudy-tinted blossoms seem to wither into grey,
And the crumbling walls and pillars waken thoughts of yesterday.
There are vines in nooks and crannies, and there’s moss about the pool,
And the tangled weedy thicket chokes the arbour dark and cool:
In the silent sunken pathways springs a herbage sparse and spare,
While the musty scent of dead things dulls the fragrance of the air.
There is not a living creature in the lonely space around,
And the hedge-encompass’d quiet never echoes to a sound.
As I walk, and wait, and listen, I will often seek to find
When it was I knew that garden in an age long left behind;
I will oft conjure a vision of a day that is no more,
As I gaze upon the grey, grey scenes I feel I knew before.
Then a sadness settles o’er me, and a tremor seems to start:
For I know the flow’rs are shrivell’d hopes – the garden is my heart!
 

Сад

 
Древний, древний сад есть, вижу в снах который я порой,
Солнца майского мерцает свет где призрачной игрой,
Где цветенья пышность вянет и становится сера,
Да колонн и стен руины будят думы о вчера.
В уголках укромных лозы, мох на берегах пруда,
И прохладная беседка трав сплетеньем увита;
Кое-где на молчаливых тропках всходят сорняки,
Аромат же заглушают гнили затхлые душки.
Ни одной живой души нет места этого округ,
И в покое за оградой не отдастся эхом звук.
Как гуляю, жду да внемлю, часто хочется найти
Пору ту, когда знал сад я, хоть осталась позади —
Лишь пленюсь картиной серой, серой, памятной душе,
Возникают образы из дней тех, что в былом уже.
Вслед печаль и дрожь приходят: созерцать мне нелегко
Вид цветов – надежд увядших, сада – сердца моего!
 

The Poet of Passion

 
Pray observe the soft poet with amorous quill
  Waste full half of a sheet on vague inspiration.
Do not fancy him drunk or imagine him ill
  If he wails by the hour of his heart’s desolation:
        ‘Tis but part of his trade
        To go mad o’er a maid
On whose beautiful face he his eyes ne’er hath laid —
  And the fond ardent passion that loudly resounds
  May tomorrow in Grub Street bring two or three pounds!
 

Поэт страсти

 
Вы поймите поэта с амурным пером,
     В смутном кто вдохновенье извел пол-листа.
И не думайте, пьян или болен что он,
     Коль рыдает, на сердце когда пустота:
       Ведь его ремесло,
       Чтоб безумье нашло
На него от девицы, не зрел чье чело —
     И, возможно, кричащая пылкая страсть
     Через день парой фунтов на Граб-стрит воздаст!
 

Nemesis

 
Thro’ the ghoul-guarded gateways of slumber,
     Past the wan-moon’d abysses of night,
I have liv’d o’er my lives without number,
     I have sounded all things with my sight;
And I struggle and shriek ere the daybreak,
             being driven to madness with fright.
 
 
I have whirl’d with the earth at the dawning,
     When the sky was a vaporous flame;
I have seen the dark universe yawning
     Where the black planets roll without aim,
Where they roll in their horror unheeded,
             without knowledge or lustre or name.
 
 
I had drifted o’er seas without ending,
     Under sinister grey-clouded skies,
That the many-fork’d lightning is rending,
     That resound with hysterical cries;
With the moans of invisible daemons,
             that out of the green waters rise.
 
 
I have plung’d like a deer through the arches
     Of the hoary primordial grove,
Where the oaks feel the presence that marches,
     And stalks on where no spirit dares rove,
And I flee from a thing that surrounds me,
             and leers thro’ dead branches above.
 
 
I have stumbled by cave-ridden mountains
     That rise barren and bleak from the plain,
I have drunk of the fog-foetid fountains
     That ooze down to the marsh and the main;
And in hot cursed tarns I have seen things,
             I care not to gaze on again.
 
 
I have scan’d the vast ivy-clad palace,
     I have trod its untenanted hall,
Where the moon rising up from the valleys
     Shows the tapestried things on the wall;
Strange figures discordantly woven,
             that I cannot endure to recall.
 
 
I have peer’d from the casements in wonder
     At the mouldering meadows around,
At the many-roof’d village laid under
     The curse of a grave-girdled ground;
And from rows of white urn-carven marble,
             I listen intently for sound.
 
 
I have haunted the tombs of the ages,
     I have flown on the pinions of fear,
Where the smoke-belching Erebus rages;
     Where the jokulls loom snow-clad and drear:
And in realms where the sun of the desert
             consumes what it never can cheer.
 
 
I was old when the pharaohs first mounted
     The jewel-deck’d throne by the Nile;
I was old in those epochs uncounted
     When I, and I only, was vile;
And Man, yet untainted and happy,
             dwelt in bliss on the far Arctic isle.
 
 
Oh, great was the sin of my spirit,
     And great is the reach of its doom;
Not the pity of Heaven can cheer it,
     Nor can respite be found in the tomb;
Down the infinite aeons come beating
             the wings of unmerciful gloom.
 
 
Thro’ the ghoul-guarded gateways of slumber,
     Past the wan-moon’d abysses of night,
I have liv’d o’er my lives without number,
     I have sounded all things with my sight;
And I struggle and shriek ere the daybreak,
             being driven to madness with fright.
 

Немезида

 
Мимо гулов, чрез дрёмы ворота,
Миновав лунной ночи простор,
Прожила свои жизни без счета,
Разузнал о вещах всех мой взор;
И я бьюсь и кричу до утра,
     пока ужас берет на измор.
 
 
На рассвете с Землей я кружила,
Был когда весь в огне небосклон;
Зрела космоса зев как могила,
Где бесцельных миров легион,
Где вращаются в страхе они
     без познания и без имен.
 
 
И носили морей меня волны,
Под покровом из туч темноты,
Разрывают что всполохи молний,
Оглашают что вопли беды;
С воем бесов невидимых,
     кои встают из зеленой воды.
 
 
Как олень я ныряла чрез своды
Первобытной дубравы седой,
Где средь древ нечто чуждой природы
Бродит, дух где не смеет простой,
И бегу от того, что меня окружает
     и смотрит с враждой.
 
 
Спотыкалась о горы в кавернах,
Что сурово взирают с высот,
И пила из источников в сквернах,
Что текут до морей и болот;
И в зловредных озерах увидела то,
     что с поры той гнетет.
 
 
Посетила я замок старинный
И бродила по залу вдоль стен,
Где луна, поднимаясь с долины,
Освещает чудной гобелен;
Те обличья нестройные память
     мою захватили в свой плен.
 
 
Трепеща, я из окон смотрела
На гниющий поблизости луг,
На деревню, что рядом скорбела
Под проклятьем надгробий вокруг;
Из белеющих мраморных урн
     я внимательно слушала звук.
 
 
Я веков посещала могилы
И летала на страха крылах,
Где бушует Эреб со всей силы;
Где угрюмые горы в снегах:
И в мирах, где палит все светило,
     не жалуя радость в лучах.
 
 
Я стара уж была, фараоны
Трон воздвигли на Ниле когда;
И состарилась в век отдаленный,
В коем я лишь была нечиста;
Человек же на острове в Арктике жил
     без вины, как дитя.
 
 
О, грехов моих тяжесть огромна,
И огромен души моей рок;
Состраданье Небес мне никчемно,
Даже смерть не оттянет мой срок;
Мчатся крылья жестокого мрака
     в эпох бесконечных чертог.
 
 
Мимо гулов, чрез дремы ворота,
Миновав лунной ночи простор,
Прожила свои жизни без счета,
Разузнал о вещах всех мой взор;
И я бьюсь и кричу до утра,
     пока ужас берет на измор.
 

Astrophobos

 
In the midnight heavens burning
      Thro’ the ethereal deeps afar,
Once I watch’d with restless yearning
      An alluring, aureate star;
Ev’ry eve aloft returning,
      Gleaming nigh the Arctic car.
 
 
Mystic waves of beauty blended
      With the gorgeous golden rays;
Phantasies of bliss descended
      In a myrrh’d Elysian haze;
In the lyre-born chords extended
      Harmonies of Lydian lays.
 
 
There (thought I) lie scenes of pleasure,
      Where the free and blessed dwell,
And each moment bears a treasure
      Freighted with the lotus-spell,
And there floats a liquid measure
      From the lute of Israfel.
 
 
And (I told myself) were shining
      Worlds of happiness unknown,
Peace and Innocence entwining
      By the Crowned Virtue’s throne;
Men of light, their thoughts refining
      Purer, fairer, than my own.
 
 
Thus I mus’d when o’er the vision
      Crept a red delirious change;
Hope dissolving to derision,
      Beauty to distortion strange;
Hymnic chords in weird collision,
      Spectral sights in endless range.
 
 
Crimson burn’d the star of madness
      As behind the beams I peer’d;
All was woe that seem’d but gladness
      Ere my gaze with truth was sear’d;
Cacodaemons, mir’d with madness,
      Thro’ the fever’d flick’ring leer’d.
 
 
Now I know the fiendish fable
      That the golden glitter bore;
Now I shun the spangled sable
      That I watch’d and lov’d before;
But the horror, set and stable,
      Haunts my soul forevermore.
 

Астрофобия

 
В полночь во небес горенье
     Сквозь эфирных бездн чреду
Зрел однажды я в томленье
     В даль манящую звезду,
В выси ночи порожденье
     Подле Арктоса в свету.
 
 
Волны красоты смешались
     С током золотых лучей;
Счастья образы спускались
     В дымке мирры до очей,
Да аккорды лир сливались
     В песни, лад лидийский чей.
 
 
Там (я думал) мир отрады,
     Где живут без зла и мук,
Каждый миг вскрывает клады
     В чарах лотоса округ,
И там льется для услады
     Лютни Израфеля звук.
 
 
И (сказал себе) сверкают
     Царства там безвестных благ,
Мир, Невинность увивают
     Добродетели очаг;
Света люд, чьи воспаряют
     Думы – не взнестись мне так.
 
 
Я мечтал, но вдруг в картину
     Вкрался чуждый красный бред,
Чаянье разбив в руину,
     Красоту в обман сует,
Гимнов ноты в мешанину,
     Виды в бесконечный след.
 
 
Ал был цвет звезды безумной,
     Лишь в лучи я вперил взор;
Радость горестью подлунной
     Стала, как раскрылся вздор;
Бесы в пелене безумной
     Чрез мерцанье слали мор.
 
 
Знаю смысл теперь я знака,
     Золотистый блеск что нес;
Избегаю в звездах мрака,
     Бывшего предметом грез;
Страх устойчивый, однако,
     Навсегда к душе прирос.
 

Sunset

 
The cloudless day is richer at its close;
     A golden glory settles on the lea;
Soft, stealing shadows hint of cool repose
     To mellowing landscape, and to calming sea.
 
 
And in that nobler, gentler, lovelier light,
     The soul to sweeter, loftier bliss inclines;
Freed form the noonday glare, the favour’d sight
     Increasing grace in earth and sky divines.
 
 
But ere the purest radiance crowns the green,
     Or fairest lustre fills th’ expectant grove,
The twilight thickens, and the fleeting scene
     Leaves but a hallow’d memory of love!
 

Закат

 
День ясный краше на своем исходе,
     Когда поля сиянье золотит;
Прохладу предвещает тень природе
     И морю, что в безмолвии лежит.
 
 
В прекрасном свете ласковом таком
     Душа впадает в райское блаженство;
Без яркой броскости, слепящей днем,
     Везде открыто взору совершенство.
 
 
Но прежде, чем наполнит роскошь луг
     Иль рощу, что снедает ожиданье,
Темнеет, и минутный вид вокруг
     Нам оставляет лишь воспоминанье!