Текст книги "Люди ПЕРЕХОДного периода"

Ещё через пару лет грохнули нашего бригадира, того самого – помните? – учителя первого моего, с перебитым носом и в лампасах, какой запал ещё на единство и борьбу наших противоположностей. И тогда бригадиром, недолго думая, сделали меня, оказав большое доверие. Паштет, само собой, при мне, правой рукой. С его удивительными мыслительными особенностями, нежеланием обзаводиться громким именем в наших кругах и, самое главное, при полном отсутствии всяческих амбиций в делах наживных, материальных, овеществлённых в бабле деревянном и не только в нём, он подходил под новую задачу как никто другой. Сидел у меня на планировании средней руки операций, уйдя из состава прямых бойцов, непосредственного бычья́, где ему по мере продвижения к серединным было всё трудней и трудней поддерживать иллюзию собственной беспощадноcти и крутизны. Теперь нам дан был реально весомый бонус, и, кроме того, мы с ним стали получать уже вполне отчётливые бабки.

Матери мы взяли однуху, там же, в Перхушкове, но уже со всеми делами, горячей, холодной, ламинатом и керамическим горшком испанской поставки с отдельным крантиком для пуска воды внутрь себя, но сзади. Себе же покамест снимали нормальную двушку неподалёку от штаб-квартиры. А на тех барачных метрах кой-чего держали, оборудовав под дощатым полом тайный схрон. Туда же сносили и честно заработанное, и то, что иногда удавалось отгородить от братвы по результатам всех наших дел. Должен признаться, что в плане личного обогащения мы с братом могли бы стоять серьёзно круче того, как лежали тогдашние фишки, но, к собственному огорчению, я ничего не мог поделать с Паштетом. Хочешь – не хочешь, мне приходилось с ним считаться, в силу одной и той же неделимой крови. Пару раз, если уж на то пошло, я, конечно, сделал попытку осуществить гнилой заход, спустив санкцию проявить мало чем оправданную жестокость в отношении одних козлов и заколбасить, ежели чего, кое-каких вполне приличных, но ненадёжных людей. Так он узнал, обормот латыньский. И об одном случае, и о другом вызнал Паштет мой неприкаянный, хоть никто и словом ему не обмолвился о тех посторонних при его месте делах.

Сказал:

– Ullus parvificentiae supra rationabili citius aut serius conversus in sua visio nocturna. Nec tibi, quia frater meus es. Annon igitur excedit vivere non curo.

И перевёл, типа нараспев:

– Любая низость выше разумной рано или поздно обернётся собственным кошмаром. Я не хочу этого для тебя, потому что ты мне брат. Не смей превышать того, чего потом не сумеешь пережить.

Короче, мирился. Я – с ним, он же, как умел, – с тем, куда его и меня закинула двоякая фортуна, в какую житейскую географию, замешанную на бандитской метафизике.

А ещё через годок пришла команда от Главного, доведённая до нас верхним, что дела наши общие становятся всё больше и больше не лихими и окончательно списаннным паровозом пыхтят к упадку вплоть до полного. Крыши теперь всё больше подминают под себя менты с фээсбэшниками, почти не оставляя братве пространств для новых завоеваний, так что срочно надо укреплять старые крышевые объекты, держа владельцев за самое узкое место на горле и не отпуская никого от себя, кто бы из новых ни посягнул на эти давно прикормленные места. Ну и, по возможности, добавлять другие из неохваченных, пока те не расчухались и не легли под новоявленного конкурента.

Ну, я что, я дал команду пацанам, они и пустились рыскать по городу, прочёсывать каждый угол, отслеживать всякое движение, какой-никакой ремонт, любую отделку, предшествующую доходным начинаниям, от которых баблом за версту в нос шибает. А если конкретней – брать под себя всё подряд, даже если это и невеликий кусман, и расчётная нажива от него не надёжит реальной перспективой ухватить фарт за яйца.

Пока пацаны фильтровали район залегания новых руд, Паштет напоролся на скважину. Сам, случайно. Небольшую, только-только запускаемую, но вроде бы почти готовую, чтобы уже сосать по малости, ожидая со временем добавки. И милая такая сама. Хотя про него только знали, что дело своё уважает и понимает, куда чего добавить, чтобы заглотнуть вместе с пальцами. Это она так про мужа своего пошутила, Еленочка, хозяйка этого ещё не открытого ресторана. Самого его мы так и не видали вплоть до нашей с братом надземки. Сначала просто разминулись, а после она нас лично очень попросила, чтоб он, Герман её, ни ухом ни рылом ни про какую конкретику не ведал. Всё только через неё как основную совладелицу и общего директора заведения. Муж – царь и бог на кухне, кухня – в полуподвале. Вот и пускай будет каждому своё. Ему нельзя нервничать, он натура излишне чувствительная, и всякое смещение настроения непременно скажется на качестве его блюд как шефа. А готовит он так, что ни на кого не похоже, в чём можно будет вскоре убедиться самим, если всё пойдёт по взаимности и плану.

В общем, зашёл он туда, учуяв запах свежей малярки, когда они её и на самом деле практически завершали, последнюю отделку, уже крепя потолочные карнизы. Снизу, как выяснилось, тоже уже, можно сказать, закругляли проект, приступив к монтажу кухонного оборудования. Плюс доканчивали оставшиеся интерьерные дела по всему пространству, от и до.

Паштет первым делом осмотрелся и, восхитившись взятым владельцами замахом, произнёс:

– Deus suscipite infirmos dabo tibi Deus[11]11
  Бог помогает слабому, вы же помогите Богу (пер. с латыни).


[Закрыть].

Шустрая молодуха с непослушной копной торчащих во все стороны курчавых прядей, носящаяся от одного отделочника к другому, успевая по пути передвинуть ногой в безопасную сторону банку грунтовки и ответить на пару звонков мобильной трубы, улыбнулась молодому человеку и заинтересованно переспросила:

– Что, простите? Какой «инфирмос», вы сказали? Вы, наверное, из санэпидемии? Так у нас всё ещё вчерашним числом закрыто, весь инспекционный перечень, осталось только акт подмахнуть, ваше начальство в курсе, это у нас на среду намечено по плану.

Пространство и правда впечатляло. И больше не самим объёмом, который, как ни посмотри, всё же не был так уж велик, а просто Паштет никогда ещё не видал, чтобы так поразительно нахально, с такой невероятной смелостью те, кто собирался всем этим владеть, напридумывали того, что никак не хотело совмещаться у него в голове и душе одновременно. Тепла во всём, что он видел, особенного не усматривалось. Скорей и сама отделка, и всё пространственное решение будущего ресторана служили несколько иной цели, нежели просто зайти, посидеть, закусить. Тут во всём явно доминировал стиль, среда, гармония, сочетание камня, воздуха и вида на Москва-реку. Высоченные окна, в три света, завершающиеся полукруглыми рамами, выходили на Саввинскую набережную в той её части, где по вечерам отголосок городской жизни был уловим уже едва-едва. Ни мельтешни, ни лишнего шума, ни праздной вечерней толпы, копытящей тротуар в поисках вечерних удовольствий. Впереди – тупик, сзади – город, центр, надобность выезда на этот радиус, особенно с приходом сумерек, довольно низка, даже по московским меркам. Разве что этот протяжённый кусок городской земли, вполне себе широкий, но практически лишённый интереса горожан, больше подошёл бы для ночных гонок, не располагая к тому, чтобы выискать нечто для души.

– То есть скоро открываемся, значит? – поинтересовался мой брат.

– В субботу презентация и открытие, – подтвердила хозяйка, – приходите непременно, с женой, будем рады.

– Понял, – кивнул братан, – будем, ждите.

В тот же день он рассказал мне про своё обнаружение, испросив разрешения не ходить вместе со мной на эту презентацию. Люди больно хорошие, сказал, душевные, сразу видать, так что без меня давай, первым базар заводи, а я уж после, если всё нормально.

Ну короче, я всё там и дожал, один, без никого ходил. Но не в тот их праздничный день, а уже чуть после, когда хозяйские радости немного поулеглись и можно было потолковать без эмоций. Так и сделал. А потом уж и Паштет регулярно стал оттуда дань выстригать, раз в месяц, как кукушка, без сбоя. Я всё это к чему вспоминаю-то. А к тому, что крыша нам эта боком вышла, через неё мы с братухой и оказались на Краснокаменке. Как всё было, об этом как-нибудь после поведаю, подробней, если время останется.

Но вернусь к тому дню, когда к Черепу позвали, разговаривать.

– Ну что, Сохатый, – приветливо обращается он ко мне и кивает присесть на табурет, – готов к труду и обороне?

Я, конечно, ответно реагирую, выказываю уважение улыбчивым лицом, смиренностью жестов, внимательностью слуха. Отзываюсь сразу после вопроса, чтобы не предъявлять пауз сомнения:

– Всегда готов, Череп, я человек надёжный, про меня такое известно, даже странно, что раньше не позвал. А какие дела-то, чем могу, как говорится?

– А дела такие, – говорит он мне задумчиво так, – что пора вам обоим в люди выходить, с брательником, а то ж двое вас, а отдачи обществу только-только с одного натягивается. Сам-то ещё нормально стои́шь, сказали мне, а вот Паштет-твой-Маштет совсем уже размяк, говорят, нет в нём нужной нашему делу боевитости: не орёл, братва сказывала, всё больше книжки-шмижки на уме у него разные, включая на нерусском нашем. Нос свой уткнёт в листовки эти и дрочит голову каждую свободную минуту. Ты ж бригадир, Сохатый, как же ты его отпустил так от себя, вы ж одно племя. Одна кровь, одна морда, у вас же только погоняла разные, а в остальном вы обязаны быть однородные. – Он закуривает и протягивает мне пачку «Мальборо». – Угощайся. – Я с готовностью вытягиваю сигарету и дымлю ею на пару с ним, как равный. А Череп продолжает лекцию-морале: – Но только одинаковые не как он, а как ты, брат, понимаешь?

– Понимаю, – соглашаюсь я, не вполне ещё просекая, к чему ведёт смотрящий, – я-то врубаюсь сам, но Паштет, такое дело, он с самого детства умный какой-то, не в меня, другой он, в принципе. Нет в нём отчаянности, нет боли за нашу профессию. Считать, прикидывать, планировать текущие и перспективные дела – это он нормально надрочился, тут слов нет. Как и наперёд видеть может, интуичить само развитие дела: куда, где, от кого…

– Ну и чего ж он не наинтуичил, чтоб вас за жопу не прихватили по 162-й, часть вторая? – усмехается Череп. – Это чтоб ему с дел ваших понадёжней соскочить? Для него, наверно, лучше кисель тут лагерный хлебать, он у тебя такой, что ли? А ты при нём и слова не скажи, жалеешь, поди, убогого?

Нет, не секу, всё же чувствую, выводит на цель, на свою какую-то, а куда конкретно, не догадываюсь. И тогда сам же предлагаю ему первым карты открыть, имея в виду, что мы с братом люди, на каких в любом хорошем деле можно надёжно положиться. Ну и добавляю сколько-то твёрдости, чтобы не злить, но было заметно. Говорю:

– Ты, Череп, беседуй, зачем звал, со мной можно напрямую, без прелюдий. На меня за всю мою жизнь ещё никто из братвы не обижался, а только наоборот, одни похвальные грамоты от корешей имел и благодарности в приказе по сообществу.

Это я так шучу ещё попутно, разминаю ему решимость, чтобы не передумал вовлечь нас с братом в доброе дело. Ну, вижу, решается, раз так, переходит излагать задачу. И растолковывает. А сидим с ним один на один, остальных всех убрал от нас рукой:

– Есть дело, Сохатый, но доверить могу только своему, такому, который не сдаст после под пыткой. Ты такой, я знаю, уже проверил. Ну и Паштет твой пригодится, для алиби-шмалиби, чтоб уж наверняка сошлось. А после как всё сделаешь как надо, к себе приближу, под личное крыло возьму. А откинусь когда, на своё место обществу отрекомендую, всё равно в законе тут я один, больше никого. Вот и скажи, почему не ты? Авторитет есть, знаю, а там, глядишь, коронуешься, уже совсем человеком станешь. И братану́ зелёный свет заодно сделаешь, не то он совсем тут книжками своими зачитается, какую-никакую квалификацию и ту потеряет. Глядишь, скоро до чушка́ съедет, тебе это надо?

– Не вопрос, – отвечаю, а сам едва сдерживаю ранее незнакомое мне чувство победителя жизни, – сделаем с Паштетом всё тики-тики. А чего надо-то?

Он нос небритой губой почёсывает в задумчивости, как бы убирая последние сомнения, и говорит:

– Паштет пускай на стрёме будет, но на видном месте, чтобы всякий его мог засечь, включая дубака, а сам ты в это время Химика-этого-Шмимика попишешь чуток, и все дела.

– В смысле, попишешь? – удивляюсь я. – Расписарить его, что ли?

– Ни то, ни другое, – поясняет смотрящий, – а просто вырежь ему глаз, любой, на своё усмотрение… а так, пусть живёт себе дальше, никто на жизнь его не покушается, просто есть мнение у верхних, – он задрал голову в небо, – что Лиахим этот чутка зазнался, живёт себе, понимаешь, не по правилам, никого и ничего не признаёт, а что ему предлагают, то не слушает и отвергает. К тому же воззваний настрочил хе́рову кучу, народ наш мутит, призывает к переделке понятных всем укладов. А сам-то обул этот народ так, что мама не горюй, и налог заодно позабыл внести в казну, которая нас с тобой, между прочим, даже тут греет, на зоне.

Не, я натурально удивляюсь, а не просто так. Уточняюсь:

– А для чего ему без глаза-то быть? Это ж ни то ни сё, это же просто типа ополовинить зрение, он же и с одной зенкой строчить дальше сможет, раз он такой последовательный враг народа. Может, тогда и второй у него до кучи вывинтить?

– Не надо, – не соглашается пахан, – это будет не просто назидательно, а окончательно уничижительно. Международные наблюдатели разволнуются выше нужного градуса. А это никому не надо, ни тебе, ни там. – Он снова глянул в обезличенную высь. – Я дам в помощь двух человечков, проверенных, своих, они сзади навалятся и вырубят, как момент подойдёт, обездвижат Химика, ну а ты ему в это же время операцию изъятия совершишь, усёк? И лучше, если он вообще не врубится, кто её провёл. Ну, а если чего, то пойди докажи, как говорится, кто был тут, а кто там. В смысле, кто из вас Паштет, а кто Сохатый, граждане заседатели.

– Ну ясное дело, – пожимаю плечами. – Non apparet – culpa nulla, – и дешифрую: – «Нет доказательств – нет вины». Пашка мой думал всегда, что я только и способен выучить про людей, кто кому волк. А не знал вот, что и эту его пословицу тайно от него одолел. Просто чисто по делу надо под рукой иметь.

– И ты туда же? – качает головой пахан. – Как брательник твой, умничать теперь будешь, вместо чтоб идти дело порешать?

– Я ж сказал, не вопрос, Череп. Всё сделаем, как просишь. Когда? – не теряюсь я, уже приятно обмысливая внутри себя многообещающие последствия экзекуции.

– Как в библиотеку намылится, – отвечает, – он туда частый ходок, видно, с цифрой сверяется, когда доносы-свои-шманосы антинародные сочиняет. Короче, будем его пасти, так что будь наготове́, парень, тебе дадут знать.

На том наша с ним встреча и закончилась. Я пошёл сообщать брату, чтобы помаленьку готовил себя к новой жизни наверху, но тоже при мне, как уже при самом верхнем, и выстраивал в голове план ухода от ответственности, используя нашу неотличимую уникальность. Не скрою, затея с самого начала не пришлась мне по душе, а уж о Пашке в этом смысле и думать не хотелось, пока я соображал, как ему лучше дело преподнести. Но сказал как есть, без утайки. И красиво расписал наше удвоенное новым положением будущее. И тут он меня страшно удивил. Честно говоря, в своей предварительной заготовке я накидал для нашего толкови́ща пару-тройку убедительных мотиваций, но, сочиняя, тут же представлял себе, как одна за другой они будут низвергнуты моим позитивным братом, после чего я заимею его окончательное несогласие и просто-напросто лишусь напарника, чтобы прикрыть жопу и с помощью хитроумной придумки уйти от наказания.

Говорит:

– Не вопрос, Петь, сделаем тики-тики. – И еще усилил эти слова, подобрав выражение, стопудово подпадающее под наш случай: – Quid erit quod est inevitabile, или «Чему быть, тому не миновать».

Вот так, сразу и наотмашь. А я-то, дурачок, напридумывал себе всякого, что самому стало противно раньше события. В общем, всё с самого начала пошло по заранее оговоренному плану. И так бы всё и шло до самого конца, до момента лишения Химика половины зрительского восприятия, но вмешались обстоятельства. Химик, как мы и ожидали, в отслеженное нами время зашёл в помещение библиотеки, что своей неказистого вида пристройкой примыкала к хозблоку, и культурно прикрыл за собой дверь. И оказался внутри один. Библиотекаря, из зэков, пахан распорядился загодя оттуда убрать, отвлекши на постороннее дело. Паштет, как тому и следовало быть, маячил на видном месте, привлекая нашим с ним неотличимым видом случайные взгляды дубаков. Мы, я и двое паханских подручных, притираясь к стенке хозблока и стараясь не привлечь ненужного внимания, проскользнули вслед за ним, неслышно прикрыв ту же дверь. Химик стоял у полки с книгами, задумчиво перебирая застеклённым взглядом средний ряд. Глазами своими, отгороженными от лица крупными очками с толстенными стёклами, он уже, наверно, прикидывал на бумаге очередной текст воззвания к народу, для чего теперь, скорей всего, подбирал необходимую справочную литературу, чтобы его подлая ложь сделалась ещё изысканней и неповторимей.

К нам он не обернулся, просто в тот момент такое действие не отвечало никаким его нуждам. Но зато как нельзя лучше оно же работало на нас, обеспечивая возможность крадучись приблизиться сзади и разом накрыть его всей своей человеческой ненавистью, вжав в дощатый пол и осуществив то, за чем мы прокрались в эту библиотеку.

Завалить его на пол удалось нам на удивление легко, и сразу мордой вниз. Двое сподручных тут же отоварили его кистенём по затылку, ниже шеи, и Лиахим натурально обмяк, перестав производить даже слабые попытки дёрнуться. Дальше его следовало перевернуть на спину, сдёрнуть стеклянки и выставить наружу правое моргало. Так было правильней, что не левое – так я решил, потому что у меня самого правый шар глядел малость хуже левого, и, исходя из этого, я разрешил себе хотя бы в этой части пощадить несчастного Химика.

Они вертанули его с живота на спину, и я вытянул из-под штанины нож, какой мне вручили заранее по поручению Главного. Как-то надо было определяться, с чего-то начинать. В этот момент Химик вздрогнул и приоткрыл правый шар, тот самый. Левый, видно, ещё дремал после усыпляющей команды, которая послала в него нервная система спинного ствола. Времени больше не оставалось, иначе другой глаз вот-вот добавился бы к этому и запомнил меня в качестве экзекутора. Я сделал глубокий вдох и поднёс остриё ножа к краю глаза, к месту, откуда размыкались у Химика веки. Оставалось лишь резко нажать, энергично ковырнуть от себя и на себя и секануть остриём по глазной жиле. Двое, которые были со мной, нетерпеливо ждали моих завершающих действий, тревожно поглядывая на дверь. Однако так и не углядели момента, когда она распахнулась, и через дверной проём лёгкой сухопарой птицей пролетел мой безумный брат. И как он же с ходу, всей своей тщедушной плотью обрушился на нас троих, перекрыв раскинутыми во всю ширину руками свободу наших действий. Нож ткнулся в уголок Лиахимова глаза, не нанеся ему, впрочем, особого вреда, а просто чиркнув левое веко по касательной и оставив едва заметную царапину на поверхности щеки.

– Назад, с-суки! – заорал брательник, отшвырнув в сторону ногой перо, вывалившееся от неожиданности у меня из руки. – Все назад, поняли?! Быстро, я сказал!!!

В этот момент он всё равно не был опасен, даже вымётывая из глаз условные искры своего бесстрашия. Но вместе с тем какая-то отчаянность точно присутствовала в нём в секунды этой непонятки: во всём его облике, в том, как, застыв в непривычной для себя стойке, дышал он, раздувая ноздрями воздух и неотрывно глядя в сторону поверженного и бесчувственного Лиахима Родорховича. Он был я, но я не был он, и мы оба это знали. Затем он бросился к окну и дёрнул обе створки сразу, распахнув их до отказа. Посыпались старые ошмётки пересохшей краски, порыв зимнего ветра ворвался в библиотеку и разом смёл со стола листы пустой бумаги. За окном взвыло, и сквозняк, образовавшийся в пространстве между распахнутым настежь окном и так и не затворённой дверью, закрутил бумаги по полу, задирая вверх острыми углами, будто лепя из них по ходу дела образ причудливой лагерной вьюги.

– Ты чего, падло, совсем охерел?! – вдруг резко придя в себя, распахнул рот один из двух моих подельников на час. – Ты это чего творишь, Паштетина?! Сдохнуть сдуру решил? Книжками обчитался, как этот? – и кивнул на Химика.

Другой так же резко совершил отскок в сторону, где валялся отброшенный нож, и, подобрав его, двинулся на моего внезапно сошедшего с ума кровного двойника. Однако Пашка стоял неподвижно, не делая попытки отшарахнуться назад, чтобы уйти от удара ножом, и не призывая меня прийти ему на помощь.

– Э! – произнёс я и преградил тому рукой путь к своему брату. – Погодь. Ты чего, не видишь, у него ж помешательство натуральное, при чём нож-то? Его в больничку надо по «Скорой», а ты на пику хочешь ставить. Давай, завязывай беспредел, хорэ мутить, он же свой. Мой, в смысле, ты чего? Наш!

– Нож отдай, – негромко выговорил Пашка, обращаясь к нему же, и протянул руку: – Дай и пошли отсюда, после базар разбирать будем, а то он сейчас вздрогнет, и всех нас повяжут, это ясно, браты?

– Отдай ему, ладно, – вмешался другой из двоих, – прав он, тёрки после, тебе чего, больше других надо? Есть пахан, пусть решает, мы своё сделали, вся ответка на них, – он кивнул в нашу с братом сторону, – всё, лады?

– Лады, – согласился Паша, – и давай, погнали отсюда.

– Ага, погнали, – тот, другой, принял нож из руки напарника и махнул им в сторону двери, – давай, догоняйте.

Первым с места сдвинулся сам я и, миновав этих двоих, остановился у двери. И оглянулся. За мной последовал брат, но не успел сделать и трёх шагов, потому что в тот момент, как он занёс ногу на второй, нож уже торчал у него в животе, а сам Пашка с внезапно омертвевшим лицом уже валился на Ро́доха, на Химика этого, на Лиахима. Когда, в какой момент, не разбирая дороги, я кинулся на обоих, не знает, наверно, никто, даже сам я. Этого мне не удалось восстановить в памяти даже после того, как нас с братом выписали из местной больнички, где мы находились под охраной дубаков с зоны, и перевели в санчасть при колонии до момента суда над нами же. И это несмотря что Химик остался жив и здоров, и даже скребу́ха на его щеке затянулась новой кожурой раньше, чем он самоходом добрался до своего восьмого отряда. Также никакой роли не сыграл тот факт, что и сами мы с Пашкой едва выжили после этой истории: у него остался шрам слева от пупка, а меня – справа и чуть выше, после того как лезвие, какое в меня воткнули сразу после того, как выдернули из брата, наделало немало гнусных дел внутри моего живота, нормально цепанув край желудка, хотя и не убив насмерть. Короче, если не смотреть на характер и в суть вещей, то эти чуть неодинаково размещённые по телу пупковые рубцы теперь единственное внешнее различие между нами.

Как я уже сказал, мелких подробностей не запомнил. Но за что получил удар в живот, я знал наверняка – были уверены, суки, что, выгораживая брата, начну их же обвинять, что сами же накосячили, не сумели как надо Химика завалить, так что мне прямо по ходу дела пришлось объяснять им, неумелым уродам, как обездвижить этого Лиахима, и оттого возникли трения, принудившие стороны схватиться за единственный нож.

Другое дело, чем оно всё закончилось, вся эта трихомудия, и кто в ней сделался крайним. Но об этом потом, после, не сейчас…