Текст книги "Саламбо (сборник)"

Прежде чем что-либо предпринять, нужно было испробовать, как действуют руки идола. Тонкие цепочки, начинавшиеся у пальцев, шли к плечам и спускались сзади; когда их тянули книзу, раскрытые руки Молоха поднимались до высоты локтей и сходились на животе. Их несколько раз привели в движение короткими, прерывистыми толчками. Инструменты смолкли. Пламя бушевало.

Жрецы Молоха ходили по широкой плите, всматриваясь в толпу.

Нужна была жертва отдельного человека, жертва совершенно добровольная, так как считалось, что она увлечет за собою других. Никто пока не являлся. Семь проходов от барьеров к колоссу оставались пустыми. Чтобы увлечь толпу примером, жрецы вынули из-за поясов острые шила и стали наносить себе раны на лице. В ограду впустили Посвященных, которые до этого лежали, распростершись, на земле. Им бросили связку страшных железных орудий, и каждый из них избрал себе пытку. Они вонзали себе вертела в грудь, рассекали щеки, надевали на головы терновые венцы; потом схватились за руки и, окружив детей, образовали второй большой круг, который то сжимался, то расширялся. Они приближались к перилам, затем отступали, снова приближались и проделывали это вновь и вновь, маня к себе толпу головокружительным хороводом среди крови и криков.

Мало-помалу люди заполнили проходы; они бросали в огонь жемчуга, золотые сосуды, чаши, светильники, все свои богатства; дары становились все более щедрыми и многочисленными. Наконец шатающийся человек с бледным, искаженным от ужаса лицом толкнул вперед ребенка; в руках колосса очутилась маленькая черная ноша; она исчезла в темном отверстии. Жрецы наклонились над краем большой плиты, и вновь раздалось пение, славящее радость смерти и воскресение в вечности.

Жертвы поднимались медленно, и так как дым восходил клубами к небу, казалось, будто они исчезают в облаке. Никто из них не шевелился; все были связаны по рукам и по ногам; под темными покрывалами они ничего не видели, и их нельзя было узнать.

Гамилькар, в красном плаще, как все жрецы Молоха, стоял около Ваала, у большого пальца его правой ноги. Когда привели четырнадцатого мальчика, все заметили, что Гамилькар отпрянул в ужасе. Но вскоре, приняв прежнюю позу, он скрестил руки и опустил глаза. С другой стороны статуи верховный жрец стоял так же неподвижно, как и он. Склонив голову, отягченную ассирийской митрой, жрец смотрел на сверкавшую у него на груди золотую бляху; она была покрыта вещими камнями и в отблесках пламени вспыхивала радугой. Он был бледен, растерян. Гамилькар потупился; оба они находились так близко от костра, что края их плащей, приподнимаясь, по временам касались огня.

Медные руки двигались все быстрее и быстрее, беспрерывно. Каждый раз, когда на них клали ребенка, жрецы Молоха простирали над ним руку, чтобы взвалить на жертву преступления народа, и громко кричали: «Это не люди, это быки!» Толпа кругом ревела: «Быки! Быки!» Благочестивые люди кричали: «Ешь, властитель!» А жрецы Прозерпины, подчиняясь из страха требованиям Карфагена, бормотали элевсинскую молитву:

– Пролей дождь! Роди!

Едва очутившись на краю отверстия, жертвы исчезали, как капли воды на раскаленном металле, и белый дым поднимался среди багрового пламени.

Но голод божества не утолялся; оно требовало новой пищи. Ему нагружали руки, стянув жертвы сверху толстой цепью. Верные служители Ваала начали было считать число жертв, чтобы узнать, соответствует ли оно числу дней в солнечном году; но жертвы все прибавлялись, их уже нельзя было сосчитать из-за головокружительного движения страшных рук. Длилось это долго, бесконечно долго, до самого вечера. Внутренние стенки отделений покраснели, стало видно горящее мясо. Некоторым даже казалось, что они различают волосы, отдельные члены, все тело жертв.

Наступил вечер; облака сгустились над головой Ваала. Потухший костер превратился в пирамиду углей, доходивших до колен идола; весь красный, точно великан, залитый кровью, с откинутой головой, бог как бы шатался, опьянев.

Жрецы торопились, неистовство толпы возрастало; число жертв уменьшилось: одни кричали, чтобы их пощадили, другие – что нужны новые жертвы. Казалось, стены, покрытые людьми, должны рухнуть от криков ужаса и мистического сладострастия. К идолу пришли верующие, таща цеплявшихся за них детей; они били их, чтобы оттолкнуть от себя и передать красным людям. Музыканты по временам останавливались в изнеможении, и тогда слышны были крики матерей и шипение жира, падавшего на угли. Опившиеся беленой ползали на четвереньках, кружились вокруг колосса и рычали, как тигры; Иидоны пророчествовали; Посвященные с рассеченными губами пели гимны. Ограду снесли – все хотели принять участие в жертвоприношении; отцы, чьи дети умерли задолго до того, кидали в огонь их изображения, игрушки, сохранившиеся останки. Те, у кого были ножи, бросились на других, и началась резня. При помощи бронзовых веялок рабы, служители храма, собрали с края плиты упавший пепел и развеяли его, чтобы жертвоприношение разнеслось над всем городом и достигло звездных пространств.

Шум и яркий свет привлекли варваров к подножию стен; хватаясь, чтобы лучше видеть, за обломки стенобитной машины, они глядели, цепенея от страха.

XIV. Ущелье Топора

Карфагеняне не успели разойтись по домам, как сгустились тучи; те, кто, подняв голову, глядел на идола, почувствовали на лбу крупные капли. Пошел дождь.

Он лил, не переставая, всю ночь; гремел гром. То был голос Молоха, победившего Танит, и теперь, оплодотворенная, она раскрывала с высоты небес свое широкое лоно. По временам карфагеняне видели ее в сияющем просвете, распростертую на подушках облаков; потом мрак сгущался, точно богиня, все еще истомленная, снова хотела заснуть. Карфагеняне, считая, что воду рождает луна, кричали, чтобы помочь ей в родах.

Дождь хлестал по террасам, заливал их, образуя озера во дворах, ручьи на лестницах, водовороты на углах улиц. Он падал тяжелыми теплыми струями. С углов зданий низвергались пенистые водопады, на стенах повисла белая пелена воды, омытые дождем черные крыши храмов сверкали при свете молний. Множество потоков сбегало с акрополя; рушились дома; речки, бурно текшие по плитам, несли балки, штукатурку, мебель.

Чтобы собрать дождевую воду, жители выставляли амфоры, кувшины, расстилали холст. Дождь гасил факелы. Стали брать головни из костра Ваала, а чтобы лучше напиться, карфагеняне запрокидывали голову и раскрывали рот. Другие, наклонившись над грязными лужами, опускали в них руки до плеч и пили, пока их не начинало рвать водой, как буйволов. Постепенно распространялась свежесть. Люди разминали члены, вдыхали влажный воздух и, опьяненные радостью, проникались великими надеждами. Все бедствия были забыты. Родина снова воскресла.

Карфагеняне как бы испытывали потребность обратить на других излишек ярости, который не могли направить на себя. Подобное жертвоприношение не должно оставаться бесплодным. И хотя они ни в чем не раскаивались, их все же охватило неистовство, свойственное соучастникам неисправимых злодеяний.

Варваров гроза застигла в плохо закрывавшихся палатках; дрожащие, не успев обсушиться и на следующий день, они вязли в грязи, отыскивая продовольствие и потерянное испорченное оружие.

Гамилькар отправился к Ганнону и передал ему командование войсками. Старый суффет несколько минут колебался, обуреваемый ненавистью к Гамилькару и жаждой власти, но в конце концов принял предложение.

Затем Гамилькар велел спустить на воду галеру, вооруженную двумя катапультами, – ее поставили в заливе против плота, а на корабли, находившиеся в его распоряжении, посадили лучшую часть войск. По-видимому, решив бежать, он быстро повернул на север и исчез в тумане.

Три дня спустя (когда варвары стали готовиться к новому приступу) прибыли в смятении люди с ливийского берега. Барка высадился у них, стал собирать отовсюду припасы и завладел страной.

Варвары были возмущены, как будто это было предательством с его стороны. Те, кто более всего тяготился осадой, в особенности галлы, без колебания покинули свои позиции, чтобы попытаться примкнуть к нему. Спендий хотел отстроить заново стенобитную машину, Мато составил план пути, ведшего от его палатки до Мегары, и поклялся пройти этот путь, но никто из солдат не двинулся с места. Другие, которыми командовал Автарит, ушли, бросив на произвол судьбы западную часть вала.

Беспечность была так велика, что о замене ушедших даже не подумали.

Нар Гавас следил за варварами издалека, с гор. Однажды ночью он провел свое войско берегом моря на внешнюю сторону лагуны и вступил в Карфаген.

Он явился туда спасителем, с шестью тысячами воинов, которые несли муку под плащами, и с сорока слонами, груженными фуражом и сушеным мясом. Слонов окружили, стали давать им имена. Карфагенян радовало не столько прибытие такой помощи, сколько вид этих сильных животных, посвященных Ваалу; они были залогом его благоволения, знаком, что он наконец примет участие в войне и защитит их.

Старейшины выразили Нар Гавасу свою признательность, после чего он поднялся во дворец Саламбо.

Он ни разу не видел ее с тех пор, как в палатке Гамилькара, среди пяти войск, почувствовал прикосновение ее маленькой холодной и нежной руки, соединенной с его рукой. После обручения она уехала в Карфаген. Любовь, от которой его отвлекали иные заботы, вновь овладела им; теперь он надеялся предъявить свои права, жениться на Саламбо, обладать ею.

Саламбо не понимала, каким образом этот юноша мог стать ее господином! Хотя она молила ежедневно Танит о смерти Мато, ее ужас перед ливийцем ослабевал. Она смутно чувствовала, что ненависть, которой он преследовал ее, была почти священна; ей хотелось видеть в Нар Гавасе отблеск того неистовства, которое до сих пор ослепляло ее в Мато. Ей хотелось узнать поближе Нар Гаваса, но присутствие жениха было бы ей тягостно. Она послала сказать Нар Гавасу, что ей не разрешается его принять.

К тому же Гамилькар запретил допускать нумидийского царя к Саламбо; отдаляя до конца войны эту награду, он надеялся сохранить преданность Нар Гаваса. Из страха перед суффетом Нар Гавас удалился.

Но к Совету ста он выказал крайнее презрение. Он отменил распоряжения Совета, потребовал преимуществ для своих солдат и назначил их на ответственные посты; варвары были поражены, увидев нумидийцев на башнях.

Но еще сильнее было удивление карфагенян, когда прибыли на старой пунической триреме четыреста карфагенян, захваченных в плен во время войны с Сицилией. Гамилькар тайно отослал квиритам экипажи латинских кораблей, взятых до отпадения тирских городов; Рим ответил на это возвращением карфагенских пленных. Кроме того, Рим отверг предложения наемников в Сардинии и отказался признать своими подданными жителей Утики.

Гиерон, который правил в Сиракузах, последовал этому примеру. Чтобы сохранять свои владения, он должен был соблюдать равновесие между двумя населявшими их народами; поэтому он был заинтересован в спасении хананеян и объявил себя их другом, послав им тысячу двести быков и пятьдесят три тысячи небелей чистой пшеницы.

Еще более глубокая причина заставляла всех помогать Карфагену. Было очевидно, что стоит восторжествовать наемникам, как все, от воинов до кухонной прислуги, взбунтуются, и никакая государственная власть, ничей дом не устоят.

Гамилькар тем временем наступал на восточные области. Он оттеснил галлов, и варвары оказались как бы в осаде.

Тогда он стал их тревожить неожиданными вылазками. То приближаясь, то снова уходя, он неустанно продолжал этот маневр и постепенно отдалил их от лагерей. Спендий вынужден был следовать за ним, а в конце концов и Мато.

Мато не пошел, однако, дальше Туниса и заперся в его стенах. Это упорство было очень мудро, так как вскоре был замечен Нар Гавас, вышедший из Камонских ворот со своими слонами и воинами. Гамилькар звал его к себе. Но уже другие варвары бродили по провинции в погоне за суффетом.

В Клипее к Гамилькару перешли три тысячи галлов. Он получил коней из Киренаики, оружие из Бруттиа и возобновил войну.

Никогда еще его военный гений не был таким изобретательным и стремительным. В течение пяти лунных месяцев он увлекал варваров за собою, заранее зная, куда их приведет.

Варвары сначала пытались окружить Гамилькара небольшими отрядами, но он все время ускользал от них. Тогда они стали действовать сообща. Их войско состояло приблизительно из сорока тысяч человек, и несколько раз они торжествовали, видя, что карфагеняне отступают.

Больше всего их беспокоила конница Нар Гаваса. Часто в самые душные часы дня, когда они шли по равнине, полусонные, изнемогавшие под тяжестью оружия, на горизонте вдруг появлялась широкая полоса пыли: то мчались галопом всадники, и из облака, в котором сверкали горящие глаза, сыпался град стрел. Нумидийцы в белых плащах испускали громкие крики и поднимали руки, сжимая коленями вздыбившихся коней, потом быстро поворачивали и пропадали из глаз. В отдалении у них были навьюченные на дромадеров запасы дротиков, и, вновь возвращаясь, еще более страшные, они выли, как волки, и исчезали, как ястребы. Варвары, стоявшие в передних шеренгах, падали один за другим, и так продолжалось до вечера, когда войска пытались укрыться в горах.

Хотя горы представляли большую опасность для слонов, Гамилькар углубился в них. Он следовал вдоль длинной цепи, которая тянется от Гермейского мыса до вершины Загуана. Варвары думали, что он хочет утаить малочисленность своих сил. Но постоянная неуверенность, в которой он держал врагов, изводила их больше, чем поражение. Они, однако, не падали духом и шли за ним.

Наконец однажды вечером между Серебряной и Свинцовой горой, среди больших утесов, высившихся у входа в ущелье, варвары настигли отряд велитов. Все войско находилось, очевидно, впереди, потому что слышны были топот и звуки труб, и тотчас же карфагеняне бросились бежать по ущелью. Оно спускалось в долину, имевшую форму топора и окруженную высокими скалами. Чтобы настигнуть велитов, варвары поспешили за ними. Вдали вместе с мчавшимися быками удирали беспорядочной толпой карфагеняне. Среди них выделялся человек в красном плаще. Это был суффет. Варваров охватил неистовый восторг. Некоторые, из лени или из осторожности, остались у входа в ущелье. Но конница, примчавшаяся из леса, погнала их вперед пиками и саблями; вскоре все варвары спустились в долину.

Вся эта громада людей некоторое время колыхалась, потом стала; они не находили выхода.

Те, что были ближе к ущелью, вернулись; прохода как не бывало. Стали кричать шедшим впереди, чтобы они продолжали путь; они оказались прижатыми к горе и издали осыпали бранью товарищей за то, что те не могли найти дороги обратно.

Едва лишь варвары спустились в долину, как притаившиеся карфагеняне стали выворачивать бревнами скалы и опрокидывать их; откос был крутой, огромные глыбы скатились вниз и закрыли узкое отверстие.

На другом конце долины был длинный проход, местами пересеченный трещинами; он вел к лощине, поднимавшейся на плоскогорье, где расположилось войско Гамилькара. В этом проходе вдоль гряды утесов были заранее поставлены лестницы, и велиты, защищенные изгибами трещин, успели взобраться наверх, прежде чем были настигнуты. Тех же, кто дошел до дна лощины, пришлось вытаскивать канатами, ибо внизу был зыбучий песок, а склоны так круты, что вскарабкаться по ним не представлялось возможным даже на коленях. Варвары почти тотчас же догнали велитов, но перед ними опустилась, словно упавшая с неба, стена, решетка вышиной в сорок локтей, в точности сделанная по ширине прохода.

План суффета таким образом удался. Никто из наемников не знал гор; идя во главе колонн, они увлекли за собой остальных. Скалы, суженные у основания, легко обрушились, и в то время как варвары догоняли войско Гамилькара, видневшееся вдали, карфагеняне издавали как бы вопли отчаяния. Правда, Гамилькар мог потерять велитов, и в самом деле: только половина их уцелела, но он пожертвовал бы и в двадцать раз большим количеством людей для удачи предприятия.

До самого утра сгрудившиеся варвары метались по равнине. Они ощупывали гору руками, ища выхода.

Наконец занялся день; вокруг них возвышалась большая белая отвесная стена. Не было возможности, не было даже надежды спастись. Оба естественных выхода из ущелья были закрыты: один – решеткой, другой – грудой скал.

Варвары молча посмотрели друг на друга и в изнеможении опустились наземь, чувствуя, как ледяной холод пробегает по спине и свинцовая тяжесть оттягивает веки.

Потом они вскочили и бросились к скалам. Но даже самые невысокие глыбы, сдавленные тяжестью других, навалившихся на них сверху, были неприступны. Варвары хотели зацепиться за них, чтобы подняться на вершину, – выпуклость глыб не давала возможности подступить к ним. Они пытались разбить скалы с двух сторон ущелья – их орудия сломались. Они разложили большой костер из шестов палаток – огонь не мог сжечь гору.

Они опять кинулись к решетке; она была утыкана длинными гвоздями, толстыми, как колья, острыми, как иглы дикобраза, и насаженными гуще, чем щетина щетки. Но варваров охватило такое бешенство, что они все же двинулись на решетку. Острия вонзились в тела первых до позвоночника; следующие уцепились за предшественников; потом все упали, оставляя на этих страшных ветвях клочья мяса и окровавленные волосы.

Когда уныние варваров несколько улеглось, они подсчитали, сколько у них осталось съестных припасов. У наемников, поклажа которых пропала, пищи было не более чем на два дня; у других совсем ничего не было – они ждали обоза, обещанного южными деревнями.

Поблизости бродили быки, которых карфагеняне выпустили в ущелье, чтобы привлечь варваров. Их закололи копьями, съели, и когда варвары набили себе желудки, их мысли приобрели ясность.

На следующий день варвары зарезали всех мулов, – их было около сорока, – соскребли их кожи, прокипятили внутренности, растолкли кости, надеясь на прибытие тунисской армии, по всей вероятности извещенной о том, что с ними случилось.

Но вечером пятого дня голод усилился; они стали грызть перевязи мечей и маленькие губки, окаймлявшие их шлемы изнутри.

Эти сорок тысяч человек теснились, как на ипподроме, окруженном горами. Одни остались у решетки или у подножия скал, другие разбрелись по равнине. Наиболее сильные избегали встречи друг с другом, а пугливые обращались за поддержкой к храбрым, хотя те не могли их спасти.

Во избежание заразы трупы велитов тотчас же похоронили; следы вырытых ям уже сгладились.

Варвары лежали обессиленные на земле. Между их рядами проходил иногда кто-нибудь из ветеранов; солдаты выкрикивали проклятия карфагенянам, Гамилькару и даже Мато, хотя последний был неповинен в случившемся несчастье, но им казалось, что страдания были бы не так велики, если бы Мато разделил их с ними. Одни стонали, другие тихо плакали, как малые дети.

Воины отправлялись к начальникам и молили облегчить чем-нибудь их муки. Те ничего не отвечали или, придя в ярость, хватали камни и бросали им в лицо.

Иные тщательно хранили зарытые в земле запасы пищи – несколько пригоршней фиников, немного муки – и ели ночью, прикрывая лицо плащом. Те, у кого были мечи, держали их обнаженными. Наиболее недоверчивые стояли, прислонившись к горе.

Воины обвиняли начальников и угрожали им. Автарит не боялся показываться. С несокрушимым упорством варвара он по двадцать раз в день подходил к скалам, надеясь, что, быть может, они сдвинулись с места. Поводя широкими плечами, покрытыми мехом, он напоминал своим спутникам медведя, выходящего весной из берлоги, чтобы посмотреть, не растаял ли снег.

Спендий, окруженный греками, прятался в одной из расселин; он был так напуган, что распустил слух о своей смерти.

Все страшно отощали, кожа их покрылась синеватыми пятнами. Вечером девятого дня умерло трое иберов.

Соотечественники в испуге отошли от них. С умерших сняли одежды, и обнаженные белые тела остались лежать на песке под лучами солнца.

Вокруг них стали медленно кружить гараманты. Это были люди, привыкшие к жизни в пустыне и не почитавшие никаких богов. Наконец старший из них сделал знак; наклонясь к трупам, они стали вырезать ножами полосы мяса и, опустившись на корточки, есть мертвечину. Другие, глядя на них издали, кричали от ужаса; многие, однако, в глубине души завидовали их мужеству.

Ночью несколько человек подошли к гарамантам и, скрывая, как им этого хочется, попросили маленький кусочек мяса, по их словам – только чтобы попробовать. Более смелые последовали за ними, число их увеличивалось, вскоре собралась целая толпа. Но почти все, почувствовав на губах вкус мертвечины, опустили руки; некоторые же ели с наслаждением.

Для того чтобы увлечь своим примером других, они стали уговаривать друг друга. Те, кто отказывался вначале, шли теперь к гарамантам и уже не возвращались. Они жарили на углях куски мяса, насаженные на острие копья, посыпали их вместо соли пылью и дрались из-за лучших кусков. Когда три трупа были съедены, люди стали искать глазами новую добычу.

Но тут они вспомнили о карфагенянах, о двадцати пленниках, взятых при последней стычке и которых до сих пор никто не замечал. Они тут же исчезли; это было еще и местью. Потом воины зарезали водоносов, конюхов, слуг наемников – ведь жить-то надо было, да и вкус к этой пище успел привиться, иначе они умерли бы с голоду. Каждый день убивали по нескольку человек. Иные ели очень много, окрепли и повеселели.

Но вскоре некого стало употреблять в пищу. Тогда принялись за раненых и больных. Ведь все равно они не могли выздороветь, не лучше ли избавить их от мучений? И как только кто-нибудь шатался от слабости, все кричали, что он погиб и должен послужить для спасения других. Чтобы ускорить их смерть, прибегали к хитростям: у них крали последние остатки страшного пайка, на них точно нечаянно наступали ногой. Умирающие, притворяясь сильными, пытались протягивать руки, подниматься, смеяться. Лишившиеся чувств приходили в себя от прикосновения зазубренного лезвия, которым отпиливали у них часть тела. Убивали и просто из жестокости, без надобности, для удовлетворения своей ярости.

Недели две спустя на войско спустился тяжелый теплый туман, обычный в тех местах в конце зимы. Перемена температуры вызвала сильную смертность, тление ускорилось в сырости, застоявшейся среди отвесных скал. Моросивший на трупы дождь, размывая их, превратил вскоре равнину в большой гнойник. В воздухе носились белесые испарения. Они ударяли в нос, проникали под кожу, застилали глаза. Варварам мерещилось в них предсмертное дыхание товарищей, их отходящие души. Всех охватило отвращение. Не хотелось прежней пищи. Уж лучше было умереть.

Прошло еще два дня, погода прояснилась, и снова пробудился голод. Порою людям казалось, что у них вырывают внутренности клещами. Они катались в судорогах, запихивали себе в рот землю, кусали руки и разражались неистовым хохотом.

Еще больше мучила их жажда, потому что не оставалось ни капли воды; мехи были совершенно пусты уже с девятого дня. Чтобы заглушить жажду, они прикладывали к языку металлическую чешую поясов, набалдашники из слоновой кости, лезвия мечей. Бывшие проводники караванов по пустыням стягивали себе животы веревкой. Другие сосали камень или пили мочу, охлажденную в медных шлемах.

А войско из Туниса все не приходило! То, что оно было так долго в пути, казалось им доказательством скорого его прибытия. К тому же Мато, на доблесть которого можно было положиться, не оставит их. «Завтра придут!» – говорили они, и так проходил еще день.

Вначале варвары молились, давали обеты, произносили заклинания, но теперь они чувствовали только ненависть к своим богам и из мести старались не верить в них.

Люди буйного нрава погибли первыми; африканцы выдерживали голод лучше, чем галлы. Зарксас неподвижно лежал среди балеаров, вытянувшись, перекинув волосы через руку. Спендий нашел растение с широкими листьями, выделявшими обильный сок; он объявил, что растение ядовитое, для того чтобы другие его не касались, а сам питался этим соком.

Все так обессилели, что не могли сбить ударом камня летающих воронов. Временами, когда ягнятник садился на труп и долго потрошил его, кто-нибудь из варваров ползком подкрадывался к нему, держа в зубах дротик. Птица с белыми перьями, обеспокоенная шумом, отрывалась от трупа, потом спокойно оглядывалась, как баклан, стоящий на подводном камне среди волн, и вновь погружала в мертвеца свой отвратительный желтый клюв; придя в отчаяние, человек падал лицом в пыль. Некоторым удавалось находить хамелеонов, змей. Но больше всего поддерживала людей любовь к жизни. Они сосредоточивались на этом чувстве и жили, привязанные к существованию усилием воли, длившим его.

Наиболее выносливые держались вместе, сидели, расположившись кругом, среди равнины, между мертвыми; закутавшись в плащи, они молча предавались печали.

Те, что родились в городах, вспоминали шумные улицы, таверны, театры, бани и цирюльни, в которых рассказывают столько интересного. Другие вновь видели перед собой деревню при заходе солнца, когда волнуются желтые нивы и большие волы с ярмом на шее поднимаются по склону холма. Кочевники мечтали о водоемах, охотники – о лесах, ветераны – о битвах; в охватившей людей дремоте мысли приобретали увлекательность и отчетливость сновидений. У иных начинались галлюцинации; одни искали дверь, через которую могли бы бежать, и хотели пройти сквозь гору; другим казалось, что они плавают по морю в бурю и командуют судном; третьи отшатывались в страхе – им представлялись в облаках карфагенские войска. Четвертые воображали себя на пиру и пели песни.

Многие, охваченные странной манией, повторяли одно и то же слово или непрерывно делали одно и то же движение. А когда они поднимали головы и глядели друг на друга, их душили рыдания при виде до неузнаваемости изменившихся лиц соратников. Некоторые уже больше не страдали и, чтобы убить время, рассказывали друг другу про опасности, которых им удалось избежать.

Смерть стала неизбежной для всех и должна была скоро наступить. Сколько раз они уже тщетно пытались пробить себе выход! Но вступить в переговоры с победителями не было возможности; они даже не знали, где теперь находится Гамилькар.

Ветер дул со стороны лощины и не переставая гнал сквозь решетку тучи песка; плащи и волосы варваров были им покрыты, как будто земля, поднявшаяся против побежденных, хоронила их под собою. Ничто не сдвигалось с места; вечная гора казалась им каждое утро все выше.

Порою в небе, в вольной воздушной стихии, проносились стаи птиц. Варвары закрывали глаза, чтобы не видеть их.

Истощенные люди слышали сначала звон в ушах, ногти у них чернели, холод подступал к груди; они ложились на бок и без единого крика испускали дух.

На девятнадцатый день умерло две тысячи азиатов, полторы тысячи солдат с Архипелага, восемь тысяч из Ливии, самые молодые из наемников, а также целые племена – в общем двадцать тысяч, половина войска.

Автарит, у которого осталось только пятьдесят галлов, велел убить себя, чтобы положить всему конец, когда на вершине горы, прямо против него, показался человек.

Он стоял так высоко, что казался карликом, Автарит увидел, однако, на его левой руке щит в форме трилистника и воскликнул:

– Карфагенянин!

И в долине, перед решеткой, и под скалами все поднялись на ноги. Карфагенский воин ходил по краю пропасти, варвары глядели на него снизу.

Спендий поднял с земли бычью голову, сделал венец из двух поясов; надел его на рога и насадил голову на шест в знак мирных намерений. Карфагенянин исчез. Они стали ждать.

Наконец вечером, точно камень, оторвавшийся от скалы, упала сверху перевязь из красной кожи, покрытая вышивкой с тремя алмазными звездами; посредине была печать Великого совета – конь под пальмой. Это был ответ Гамилькара; он посылал пропуск.

Варварам нечего было бояться; всякая перемена обозначала конец страданиям. Ими овладела беспредельная радость; они обнимались, плакали. Спендий, Автарит и Зарксас, четыре италийца, негр и два спартанца предложили свои услуги в качестве парламентеров. Предложение было принято. Но они не знали, как пройти к карфагенянам.

Со стороны скал раздался треск; верхняя глыба зашаталась и рухнула. Скалы были несокрушимы только для варваров, так как нависали над долиной; кроме того, глыбы плотно слежались в узком ущелье, но достаточно было сильного толчка сверху, чтобы они скатились. Карфагеняне их столкнули, и на восходе солнца глыбы образовали в долине как бы ступеньки огромной разрушенной лестницы.

Варвары все же не могли подняться по этим ступеням. Были спущены лестницы, и все устремились к ним. Людей отбросил град снарядов из катапульты, только десять человек были взяты наверх.

Они шли между клинабариями, опираясь руками на крупы коней, чтобы не упасть.

После первых минут радости парламентеры стали ощущать тревогу, уверенные, что Гамилькар предъявит им жестокие требования. Но Спендий успокаивал их.

– С ним буду говорить я! – сказал он, похваляясь, что знает, как нужно вести переговоры ради спасения войска.

За всеми кустами они видели в засаде часовых, падавших ниц перед перевязью, которую Спендий перекинул через плечо.

Когда посланцы прибыли в карфагенский лагерь, толпа окружила их, и до них донеслись шепот и смех. Открылся вход в одну из палаток.

Гамилькар сидел в глубине ее на табурете у низкого стола, на котором сверкал обнаженный меч. Военачальники стоя окружали его.

Увидав вошедших, он откинулся, потом наклонился, чтобы разглядеть их.

Зрачки у них были расширены; черные круги вокруг глаз доходили до мочек ушей; посиневшие носы торчали между впалыми щеками, прорезанными глубокими морщинами. Обвисшая кожа на теле исчезала под слоем пыли аспидного цвета; губы прилипали к желтым зубам; от варваров исходило зловоние, точно из полуоткрытых могил; они казались живыми мертвецами.

Посредине палатки, на циновке, куда собирались сесть начальники, дымилось блюдо с вареной тыквой. Варвары впились в него глазами, дрожа всем телом, и по щекам у них потекли слезы. Но они сдерживали себя.

Гамилькар отвернулся и заговорил с кем-то. Тогда варвары упали плашмя и стали есть, лежа на животе. Лица их утопали в жиру; было слышно громкое чавканье и радостные рыдания. Им дали доесть, вероятно, скорее от изумления, чем из жалости. Затем, когда они поднялись, Гамилькар знаком приказал говорить человеку, носившему перевязь. Спендий испугался; он забормотал что-то несвязное.

Гамилькар, слушая его, крутил вокруг пальца большой золотой перстень, тот самый, с которого был сделан на перевязи оттиск печати Карфагена. Он уронил перстень на землю; Спендий поднял его; в присутствии своего господина он снова почувствовал себя рабом. Остальные содрогнулись, возмущенные его угодничеством.