Текст книги "Проклятие Гавайев"

Балкон как форма жизни

Пора было уезжать. Идея Аккермана умотать в Город Спасенных казалась в тот момент вполне здравой, но когда мы увидели, во что превратилось во время нашего путешествия к Южному Мысу наше поместье, то поняли, что такая простая вещь, как бегство в храм, где обитают древние суеверия, вряд ли поможет нам обрести спасение и покой. На кой черт нам это местное дерьмо? Где тут телефон? Что нам реально нужно, так это связаться с офисом авиакомпании «Алоха».

Аккерман со мной согласился. Хаос, который поглотил наше жилище, буквально ошеломил нас обоих, когда мы свернули в маленьком кабриолете Аккермана с шоссе на проезд, ведущий к берегу. Тот же самый шторм, что накануне рвал нас на части у Южного Мыса, переместился к северу и теперь обрушивал на побережье Коны пятнадцатифутовые волны и поливал его муссонным дождем. На всем пути от Хонокохау мы видели оставленные на обочине шоссе автомобили и мопеды, а сама дорога была усыпана выброшенными из моря обломками дерева и осколками черного камня. Огромные волны перекатывались через шоссе у Исчезающего Пляжа, который в течение многих лет постоянно то исчезал, то восстанавливался, и мы потратили не меньше двух часов, чтобы добраться до нашего поместья, у ограды которого ревел прибой.

Все заметили значительные изменения, которые произошли в атмосфере, царившей в заливе и вокруг него, и контраст был разителен. Ни одного каноэ на воде, ни одного наблюдателя на гребне черной скалы, плавно спускающейся к морю. Кое-кто из людей Кука почувствовал себя не в своей тарелке, а кое-чье тщеславие, как заметил Кинг, было уязвлено тем, что европейцам уже не выказывают прежнего почтения. Их размышления по поводу того, а не было ли уничтожено местное население некой повальной чумой, или же вывезено кем-то в неизвестном направлении, были прерваны появлением одинокого каноэ, которое двигалось по направлению к «Дискавери». Свирепо выглядящий вождь в одеяниях, утыканных алыми перьями, поднялся на шлюп. Это был Камехамеха, племянник царя – именно его появление так встревожило европейцев три недели тому назад, когда он предстал перед ними в окружении сыновей Терреобу…

Парусных дел мастера, плотники и матросы не имели ничего против того, чтобы устроиться на старом месте и поставить палатки возле heiau. Бейли даже перевез на берег вместе с палатками свои часы и свой телескоп. Жрецы, похоже, были настроены столь же дружественно, как и прежде, и готовы были вновь освятить лагерь моряков, где плотники сразу принялись за дело, особыми методами зачищая основание сломанной фок-мачты, меняя треснувшие стыковочные шкало на новые, изготовленные из крепчайшей древесины дерева тоа, которую они предусмотрительно припасли после отплытия с Муреа.

На следующее утро в залив прибыл сам царь Терреобу, столь же величественный и торжественный, каким он выглядел в свой прошлый визит. Тотчас же безлюдные воды залива заполнились каноэ, и создалось впечатление, что с тех дней, когда европейцы впервые прибыли в залив, ровным счетом ничего не изменилось: люди сновали между кораблями и берегом, и гомон торговли не ослабевал от рассвета и до заката.

Но все было уже не так, как прежде. Подспудно недовольство и злоба просыпались в гавайцах, и скрываемая враждебность готова была излиться на европейцев подобно лаве, которую в избытке выбрасывает из недр своих вулкан Мауна Лоа в дни извержений.

Царь Терреобу, трясущийся и поддерживаемый своими сыновьями, поднялся на «Резолюшн». Почему они вернулись? Что они тут делают? Джем Бернье потом записал: «Все это ему не нравилось».

Ричард Хау «Последнее путешествие капитана Джеймса Кука»

Оба дома были пусты, бассейн превратился в болото, пена прибоя захлестывала крыльцо, а пластиковые кресла были разбросаны по всему газону, обвешанные клочьями чего-то, что напоминало гниющие водоросли. При ближайшем рассмотрении обнаружилось, что это были мокрые и скользкие останки трехсот тысяч китайских петард и порванная в клочья красная оберточная бумага от десятков китайских же бомб, с которыми мы тогда развлекались. Я думал, всю эту пиротехнику смыло в море, что и произошло на самом деле; но смыло недостаточно далеко, и теперь волны возвращали нам наши подарки.

Ральф и его семейство испарились. Дверь в его дом была распахнута настежь, а место, где он парковал свою машину, было по щиколотку затоплено соленой водой. Фасады обоих строений были покрыты какой-то красной слизью, над всем повисло ощущение смерти, и мне почудилось, будто в наше отсутствие обитатели этих опустевших домов были затянуты прибоем в морскую пучину, а потом расплющены о береговые камни могучими волнами прибоя.

Аккерман меня в моих фантазиях не поддержал, предположив, что все, вероятно, переехали куда повыше, прежде чем прибой принялся атаковать газон и пороги домов. Это была обычная для периода зимних штормов история в этом районе – сначала орут сирены, потом появляются завалы на дорогах и общая паника, и, наконец, следует насильственная эвакуация населения из прилегающих к пляжу домов силами спасателей гражданской обороны.

– Каждый год тут такое, – объяснил он. – Мы теряем несколько домов, несколько машин и совсем немного людей.

Я все еще копался в спальнях в поисках следов жизни, одним глазом поглядывая на море. Большая волна в любой момент могла без предупреждения ударить в нас подобно бомбе. Воображение подбросило мне картинку: Ральф в белой пене прибоя цепляется за какой-то обломок черной скалы и зовет на помощь, а в это время мощные челюсти тихоокеанского угря впиваются в его лодыжку.

Что бы мы смогли сделать, если бы услышали его крик и увидели, как он барахтается в сотне ярдов от берега?

Ничего. Нам оставалось бы только смотреть, как волны одна за одной бросают его на скалы. К утру его бы разодрало в лоскуты.

Был мгновенный соблазн взять фонарь и пойти поискать его в море, но потом я передумал. И что, если бы я его обнаружил? Это зрелище неотступно сопровождало бы меня всю мою оставшуюся жизнь. Мне пришлось бы смотреть, как он гибнет, и не сводить с него луча своего фонаря, пока безумный блеск его глаз не померкнет в пене волны и сам он не исчезнет из виду…

Я услышал голос Аккермана как раз в тот момент, когда огромная волна ударила в бассейн и выстрелила в небо десятью тысячами галлонов воды.

Перевалив тело через перила крыльца, я рванул было на улицу. Только наверх, пронеслось у меня в голове. Куда-нибудь в горы! И подальше отсюда!

Оказалось, что Аккерман зовет меня с балкона домика сторожа. Совершенно мокрый, я бросился вверх по лестнице и обнаружил его сидящим в компании пяти или шести человек – они спокойно пили виски и курили марихуану. Весь мой багаж, включая пишущую машинку, был свален в углу крыльца.

Никто не утонул, никто не пропал без вести. Моя невеста протянула мне косячок, и я сделал глубокую затяжку. Как мне объяснили, Ральфу удалось выскочить из дома где-то около полудня, когда море забросило на его крыльцо пятидесятифунтовый ствол бананового дерева, за которым хлынула волна красной грязи. Сотни дохлых рыбин были вынесены на газон, дом заполонили мириады крылатых тараканов, а под полом ревело море.

Сторож сказал, что Ральф отвез семью в гостиницу «Царь Камехамеха», которая находилась на причале в даунтауне, после того как им не удалось купить билеты на ночной рейс назад в Англию.

– А где собака? – спросил я.

Я знал, что Сэдди сильно привязалась к этому созданию, но трупа в общем разоре, который представляло собой наше бывшее поместье, я не заметил.

– Они взяли ее с собой, – сказал сторож. – Ральф попросил передать вам записку.

И он протянул мне промокший клочок почтовой бумаги с монограммой отеля, который был покрыт каракулями Ральфа.

Ральф писал: «Мне этого больше не вынести. Шторм чуть нас не убил. Не звони. Оставь нас в покое. Врач из гостиницы позаботится о Руперте и пришлет его назад, когда закончится карантин. Пожалуйста, возьми его на себя. Сделай это для Сэдди. Она поседела. Все, что мы пережили, было ужасно. Я справлюсь с этим. Привет! Ральф».

– О Господи! – вырвалось у меня. – Уехал! И не слишком злится.

– Он знал, что вы так и скажете, – проговорил сторож, принимая от Аккермана косяк и затягиваясь. – Поэтому и оставил вам собаку. Сказал, что это будет хорошо.

Я сложил записку и сунул ее в карман.

– Конечно, – ответил я. – Ральф у нас артист. У него очень ясные представления о том, что такое хорошо и что такое плохо.

Мы некоторое время просидели на крыльце, затягиваясь дымом свежей марихуаны и слушая музыку, а потом поехали к Аккерману ночевать. Наши дома были подтоплены, вода пробралась на все этажи, и не было никакого смысла даже пытаться там уснуть.

Ральф уехал, и у меня не было сил ему звонить. Скоро он со всем своим семейством будет в самолете, летящем в Англию. Они станут отчаянно цепляться друг за друга, слишком издерганные для того, чтобы закрыть глаза больше, чем на две-три минуты кряду, – словно несчастные, пережившие кораблекрушение и едва понимающие, что с ними произошло. А другие пассажиры будут вздрагивать от их стонов и всхлипываний, пока заботливые руки стюардессы не внесут мир в их исстрадавшиеся души.

В эти дни жизнь на побережье Коны течет неторопливо. Рыба клюет, солнце светит, а ветер все так же дует со стороны Таити… Но в атмосфере этой жизни появилось нечто новое – мертвящая тишина, отнюдь не связанная с погодой. В души закрался страх. Люди бегут отсюда, как крысы бегут с корабля. Все побережье выставлено на продажу, и даже красавицы и умницы сестры Чанг поговаривают о переезде на материк. Да, идея экономического бума в Коне провалилась, по крайней мере на время, и те, кто хотел заработать на нем, сваливают.

Что бы я ни говорил, на них впечатления не производит. Здешний народ хорошо ко мне относится, но моим аргументам доверять не спешит.

Вот я и провожу вечера на балконе номера пятьсот пять гостиницы «Царь Камехамеха», с которого открывается вид на все – и на пляж Коны, и на две вершины вулканов, покрытые снегом, и особенно на муниципальный причал залива Кайлуа, где ни на минуту не останавливается жизнь.

Мне здесь нравится. Вырабатываю вкус к балконному существованию. Номер по-прежнему за Ральфом, но это не имеет никакого значения. Менеджмент отеля оплатит все. Они теперь официально несут ответственность за все, что происходит с собакой Ральфа, а та находится в международном карантине. Руперт едва не сошел с ума, когда в их будке на него набросились блохи, и, поскольку на тот момент он находился под присмотром ветеринара гостиницы, эти ребята крепко влетели. И не только с Рупертом, но и со мной – они теперь будут официально отвечать за любое расстройство мозговой деятельности, которое может приключиться со мной, за любую опухоль, за потерю зрения и памяти, за утрату дохода и любые иные проблемы физического или морального свойства, кои могут проистекать из того факта, что в баре отеля меня ужалила в глаз оса. Зверюга ударилась мне в лицо и, угодив под солнечные очки, в ужасе три раза ужалила меня в зрачок. Лицо мое страшно распухло, но единственной помощью, оказанной мне, был грязный носок со льдом, от которого мне стало хуже, чем от самого жала осы. Когда же я запросил помощи, они отправили меня к доктору Хо, ветеринару, работающему с «крупными животными».

Так или иначе, я полностью на их обеспечении. Верх за мной, так сказать, и я отказался выезжать, пока мы не придем к соглашению.

Я нанял адвоката-корейца из Гонолулу, который ведет переговоры по моим претензиям, которые по-настоящему велики… В настоящее же время я научился получать удовольствие от жизни в гостинице, которая совсем неплоха. Там, внизу, прекрасные магазинчики и три бара. Справа от моего номера – большой голубой бассейн; слева, через залив – выходящий к береговой черте дворец Халихи с густыми зелеными газонами, бегущими вдоль берега до самого Дома Лоно и места погребения Камехамехи Великого.

Он умер именно там, в укрытой тростником хижине под королевскими пальмами, на восьмой день мая тысяча восемьсот девятнадцатого года, в возрасте шестидесяти одного года. Тело царя сожгли, а его кости верховные жрецы похоронили в секретной пещере, сохранив место захоронения в тайне. В честь царя Камы на Гавайях возвели много монументов, но надгробного камня у него так и нет. Те самые жрецы, которые хоронили кости царя, съели его сердце – ради той силы, которая была в нем скрыта, – так же, как когда-то сам Камехамеха съел сердце капитана Кука.

Что значит надрать задницу в коне

В самом конце муниципального причала Кайлуа выстроились ряды весов. Там работают японцы с местного холодильника, которые издавна скупают всю рыбу, что приходит в гавань, и отправляют в Токио, где ее превращают в сашими, вновь замораживают и посылают в Лос-Анджелес. Изготовление сашими – крупный бизнес в бассейне Тихого океана, и большую часть его контролируют именно японские брокеры.

Иметь лицензию на производство сашими гораздо круче, чем владеть игровыми автоматами в аэропорту Лас-Вегаса. Спрос на сашими всегда превышает те объемы, что могут предоставить рыботорговцы. Вариативность здесь касается только цены, которая колеблется от пяти и даже десяти долларов за фунт в Рождество до двадцати центов в пик сезона спортивного рыболовства, который на побережье Коны длится с мая по сентябрь и ежедневно выбрасывает на рынок сашими от пяти до десяти тысяч фунтов этого продукта.

Ахи, большой желтоперый тунец, не является главным развлечением толпы на причале, но стоит он недешево. Ахи – это и есть сашими; в Лос-Анджелесе, да и в Токио, особенно за неделю до Рождества, когда резко вырастает спрос, портовая цена на большого ахи вырастает до пяти, а иногда и до десяти долларов за фунт.

Обычно же он идет по доллару; и это совсем неплохо, если вы привозите в порт желтоперого. Но ахи – не самая желанная рыба на побережье Коны. Это место славится марлином. Большим марлином! Это именно та рыба, которую жаждет видеть толпа в гавани. Любой катер, вывесивший на флагштоке синий флаг – традиционный знак того, что марлин таки пойман, – способен сразу же резко поменять настроение толпы.

Побережье Коны – рыболовецкая столица Гавайев, залив Кайлуа – ось общественной и коммерческой жизни на побережье. Центром же всего является торчащая позади ряда напоминающих виселицы весов гостиница «Царь Кам», где живут и умирают профессионалы рыбной ловли – прямо на глазах у всей почтенной публики, изо дня в день, из месяца в месяц.

Спортивная рыбалка тоже является крупным бизнесом в Коне, и в четыре часа ежедневно конец причала становится местом парада для здешних капитанов, вывозящих рыбаков в море. Именно сюда они подвозят пойманную рыбу, чтобы взвесить ее и сфотографировать, если улов действительно хорош. Самые большие весы, что стоят на краю причала, – для победителей, которые взвешивают здесь свои трофеи, и побежденные сюда даже не кажут носа. Катера, палуба которых не испачкана кровью, вообще не подходят к причалу; прямиком, как можно незаметнее, они скользят домой, в бухту в восьми милях от причала к северу, и эти последние мили могут стать долгим и весьма неприятным путешествием для капитана, катер которого набит клиентами, заплатившими пятьсот долларов и за весь день ничего не поймавшими. Хонокохау на заходе солнца – гнусное местечко. Как только причаливает очередной неудачник, прибрежные дворняжки забираются на кромку черной базальтовой скалы, которая смотрит на пристань, и начинают лаять. Они ждут не рыбы, а того, что осталось от ланча рыбаков, и нет ничего противнее для рыбака, чем заканчивать день, омраченный поражением, под это нестройное тявканье.

Вообще-то, как правило, большинство катеров приходит именно в Хонокохау. Только совсем немногие идут к пирсу, где атмосфера разительно иная, чем в бухте, особенно в «горячий денек», когда к трем часам полгорода уже на ногах; люди подняты триумфальными радиосигналами из морских далей – флот идет, и рыбаки требуют подготовить весы для серьезной работы.

В три часа в конце пирса собирается настоящая толпа. Джимми Слоун, коммерческий фотограф с официальным правом снимать в порту, стоит со своим аппаратом, чтобы запечатлеть торжественный момент для истории – в глянцевом формате, восемь на четыре, по десять долларов за штуку. Здесь же крутится чучельщик, просто на тот случай если вам вздумается набить ваш трофей.

А если нет, вашу добычу уже ждет пикап из японского холодильника. Деньги на бочку! Марлин идет недорого, по двадцать пять центов за фунт, потому что его едят только японцы, а главный рынок – в Токио, за три тысячи миль от Гавайев.

Парни, которые работают на весах, почти всегда знают, какую рыбу везут, но они не знают, когда ее привезут… и, как только часы перевалят за четыре, они начинают нервничать. Капитаны, которые сообщают о поимке большой рыбы, как правило, приходят уже после захода солнца, и у парней совсем не остается времени.

Об этом знает и толпа. Слухи распространяются, и туристы начинают заряжать фотоаппараты. Катера приходят с запада как раз из-под садящегося солнца. В спокойный летний день вы можете стоять на краю пирса и видеть подходящее судно за десять миль от берега. Сперва это только белая точка на горизонте. Потом сверкнет отблеск солнечного луча, отразившийся от стальной мачты. А потом – петушиный хвост белых брызг в кильватере быстро приближающегося судна.

Вскоре катер подходит достаточно близко, чтобы люди с хорошими биноклями могли разглядеть цвет флага на флагштоке. Синий флаг выглядит гораздо живописнее на фоне красного закатного неба, чем белый, оповещающий о поимке ахи, и когда раздается первый крик: «Синий!», толпа поспешно окружает весы.

Любой удачливый капитан катера понимает разницу между рыболовным бизнесом и шоу-бизнесом. Первый – опасное занятие, где за успех ты платишь сам, рискуя здоровьем и жизнью на голубых просторах океана; в шоу-бизнесе рискуют и платят за твой успех совершенно посторонние люди. Поэтому, когда ты из-под заходящего солнца влетаешь в залив Кайлуа с большой рыбой, будь добр, сделай это не спеша! Войди в залив по грациозной дуге, вписавшись в фон из парусников и вулканов, потом развернись кормой к весам на пирсе и медленно, унцию за унцией, отмерь им, ждущим на причале, всю меру своего успеха. Сделай это стильно! Твоя команда сможет сыграть эту сценку!

Капитан – на мостике, лицом к толпе: одна рука на штурвале, другая на дросселе. Его помощник и клиенты – внизу, на корме, также повернулись лицом к народу и в этот критический момент стараются ни в коем случае не сделать чего-нибудь нелепого, что смазало бы впечатление. Катер медленно пятится к причалу, и вот уже цепь лебедки взметнулась над кормой, чтобы принять пойманную рыбину.

Большинство так называемых рыбаков, заплативших за привилегию ловить крупную рыбу под руководством больших профессионалов в водах Коны, известных как место мировых рекордов в спортивном рыболовстве, плевать хотели на то, что станет с пойманной ими рыбой после того, как они сфотографируются с этим зверем, подвешенным за хвост на стальной виселице в конце причала. Доставка Рыбы – вот единственно важное событие в Коне в этот, да и в прочие часы суток; потому что Большая Рыбалка есть то, ради чего существует побережье Коны (поговаривают, что для местных не менее важен урожай марихуаны и мошенничество с недвижимостью, но все это враки!).

Надрать всем задницу в Коне – это и означает войти на закате в гавань и подойти к весам с большой рыбой. Не с тремя-четырьмя рыбками средних размеров, а именно – с Большой Рыбой. И толпа понимает это. Они засмеют любого, кто сунется к весам с чем-то, что может быть поднято на причал без участия крана.

Жажда крови просыпается в толпе вокруг весов к закату солнца. К пяти все уже пьяны до полного безобразия. Жители Питтсбурга, приехавшие на Гавайи в первый раз, стоят на пирсе и как пресытившиеся зрелищем знатоки рассуждают о достоинствах рыбы, размерами равной автомобилю, который они только что арендовали в аэропорту.

– Насколько велика эта рыбка? – спрашивает она.

– Она действительно велика, дорогая, – отвечает он. – Весы показали сто двадцать два, но я думаю, это только голова. Тело размером с корову. Весит не меньше тысячи, я полагаю.

То, что разворачивается вокруг весов на причале в заливе Кайлуа, есть настоящая драма, и напряжение усиливается по мере того, как прибывают все новые и новые катера. К пяти часам зрители начинают требовать тысячефунтовых зрелищ, и горе тем капитанам, что явятся на зов толпы с чем-либо меньшим.

И нет спасения от того судилища, потому что капитану нужно платить за горючее и прочие удовольствия рыбалки, а даже стофунтовый ахи идет в июне по два доллара семьдесят восемь центов за фунт, и отказаться от того, чтобы привезти рыбу к весам на продажу японцам, – слишком дорогое удовольствие, а потому капитаны везут все, что поймали, везут и становятся объектом насмешек толпы. За свои услуги капитаны заламывают приличную цену, и в набор услуг для клиентов включена возможность сфотографироваться на пирсе с любой пойманной рыбой – даже с крохотным девяностофунтовым марлином, который при вываживании практически вырвал руки из суставов поймавшему его туристу (при этом все убеждали его, что рыбка потянет на все пятьсот фунтов – но только до момента истины, когда трофей вздернули на весах).

Любая рыба покажется огромной, когда, попав вам на крючок, она на двадцать футов вверх выпрыгнет из воды в двухстах ярдах позади катера. И стофунтовая добыча будет казаться монстром весом в миллион фунтов после того, как вы будете уламывать ее в течение двух-трех часов, а потому клиенты всего за пятьсот долларов уже влюблены в это дело еще прежде, чем забросили свои удочки.

Они жаждут получить свои цветные «восемь на десять» фотографии после того, как придут к пирсу и вывесят добычу на всеобщее обозрение, чем бы это ни закончилось – гулом одобрения или смехом. На худой конец сойдет и какая-нибудь «килька» фунтов в двадцать, потому что единственное, чего они реально боятся, – это прийти ни с чем.

Джеймс Кинг был обеспокоен в равной степени. Он был первым из береговой команды, кто узнал о похищении яхты. Его окликнул Барни, когда проплывал мимо «Дискавери» на пути к «Резолюшн». Клерк только что вернулся на корабль, и Кинг взошел на борт в критическую минуту, когда Кук принимал решение по поводу более определенной и опасной акции.

Когда Кинг принялся вспоминать детали произошедшего накануне, Кук прервал его «с большим пылом», как потом записал Кинг. «Мое намерение, мистер Кинг, – мрачно провозгласил Кук, – состоит в том, чтобы привезти на корабль царя и вождей и удерживать их в качестве заложников до возвращения яхты».

Словно подтверждая свои намерения, Кук зарядил мушкет. «Ваша задача, – продолжил он, – успокоить умы индейцев на вашей стороне залива. Сообщите им, что никому из них не причинят вреда. И, мистер Кинг, прошу вашу команду держаться всем вместе и быть начеку».

Кинг сошел в свою шлюпку за несколько мгновений до того, как капитан сел в полубаркас. Он проследил, как судно с Куком в сопровождении баркаса, в котором находился Уильямсон, и маленькой яхты проследовало на север от «Резолюшн» к месту высадки у Каауалоа. Кинг высадился на берегу близ heiau, где его встретил Бейли, с нетерпением ждавший новостей. Неприязненное бормотание было слышно отовсюду, хотя его и относил в сторону восточный ветер. Напряженное ожидание царило как среди такелажников, плотников и парусных дел мастеров, которые сгрудились в расположении лагеря, так и среди туземцев, которые в беспокойстве сновали неподалеку.

На воду были спущены несколько каноэ, включая то, которым командовал важно выглядящий и энергичный вождь Калиму, но судьба каноэ из Каауалоа, видимо, заставила сидящих там туземцев Воздержаться от выхода в залив. Кинг вспомнил последние слова Кука и приказал Ледьярду выставить его людей с мушкетами, заряженными пулями, и открывать огонь при любой провокации, после чего направился к дому Верховного жреца Коа.

Коа и прочие жрецы нервничали. «Я объяснил им, как смог, причины наших воинственных приготовлений, – писал Кинг в своем докладе. – Я понял, что они уже знали про похищение яхты, и уверил их, что капитан Кук намерен вернуть ее и наказать совершивших кражу, причем ни жрецы, ни люди, живущие в деревне с нашей стороны залива, не должны и в малейшей мере опасаться того, что с нашей стороны им будет нанесен хоть малейший вред».

Ричард Хау «Последнее путешествие капитана Кука»