Текст книги "Скитальцы"

Галерея

Люинь шагала очень быстро. Она направлялась в общем и целом в сторону дома, но не совсем туда. Ее вел инстинкт, а точной цели в уме не было. Она знала все дороги в районе и заблудиться не могла.

Она почти не смотрела по сторонам и так глубоко задумалась, что не услышала позади звук шагов.

«Почему же у меня ничего не вышло? – гадала Люинь. – Потому что я посчитала, что всё получится легко и просто? Неужели мой план изначально был обречен на неудачу? Или, быть может, мне нужно было всё сначала растолковать Джиэль? Но как это могло помочь?

Почему Эко помешал сделке? А я думала, что он друг Теона. Какое-то недопонимание?

Возможно, сама моя идея нелепа. Это всё равно, что пытаться остановить звездолет с помощью цветка, прекратить войну, напялив развевающееся платье. Может быть, эти мужчины считают меня глупой девчонкой, наивной маленькой девчонкой».

Люинь свернула в переулок, перешла на другую сторону, повернула в еще один переулок, затем пересекла площадь и, наконец, оказалась в общественном парке. Ее окружили деревья и кустарники. Время приближалось к полудню, поэтому народа в парке было очень мало. Извилистая дорожка лежала в тени деревьев с кронами, похожими на крыши пагод. В парке царила такая тишина, что Люинь успокоилась, погрузившись в похожий на воду зеленоватый свет.

– Люинь!

Она остановилась и обернулась. Из-за поворота дорожки появился Эко. Он бегом догнал девушку и смущенно проговорил:

– Прости меня, пожалуйста. Я несколько раз тебя окликал, но ты шла так быстро, что не слышала. И извини, что я на «ты».

Люинь кивнула и ничего не сказала. Молчание стало неловким.

– Я… – Эко с трудом подбирал слова – Наверное, я тебя чем-то обидел. Прости. Я не понял…

– Всё нормально, – сказала Люинь. – Вы… Ты не виноват.

– Ты хотела, чтобы сделка состоялась?

– Да.

– Но почему?

Люинь посмотрела прямо ему в глаза.

– А ты почему воспротивился?

– Потому что терпеть не могу монополистические манипуляции. А ты?

– Мне это безразлично.

Люинь отвела взгляд.

– Погоди! Когда ты жила на Земле, ты покупала модную одежду от брендов, которые принадлежали группе «Thales»?

– Буквально несколько вещей.

– Но многим девушкам из вашей труппы эти вещи нравились, так?

– Да.

– Значит, ты доброжелательно относишься к коммерческой империи?

– Меня это не интересует!

Люинь нахмурилась и проговорила очень решительно:

– Проблема не в том, что кто-то получит или не получит прибыль. Проблема в Марсе и Земле.

– Однако прибыль – это различие в том, как живут люди на этих двух планетах.

– Я вовсе так не думаю.

– Но ты должна это осознавать еще острее меня, – возразил Эко. – Посмотри на здешних девушек, на своих подруг: вы обсуждаете творчество, восхваляете то, что способны изобрести, сочинить, разработать. А девушки на Земле, знакомые тебе, не интересуются ничем, кроме возможности купить обновку. Разве ты не считаешь это большим различием?

– И что?

– Это – религия потребительства, где природа человека отворачивается от жертвенной любви и обращается к алчности.

– Это упрощение. – Люинь устала. Стиль спора, избранный Эко, утомлял ее и казался ей бессмысленным. – Ты попросту забрасываешь меня набором абстрактных понятий.

– Хочешь сказать, что я ошибаюсь?

– Ты не ошибаешься… Но абстракции и жизнь – это не одно и то же. В чем фундаментальное различие между придумыванием одежды и ее покупкой? Неужели ты вправду считаешь, что Джиэль и другие мои подруги родились художниками? Нет! Никакой разницы нет между девушками на Земле и Марсе. Нет различий между людьми.

– Конечно. Мы продукты своей среды.

Люинь устало покачала головой.

– Нет… То есть, по крайней мере, это не всё. Знаешь, почему мои друзья на Земле покупают одежду? Чтобы самовыразиться. Хотя их и воспитала среда, они хотят выглядеть уникально. Придумывать одежду или покупать одежду – в основе лежит тот же самый фундаментальный импульс. Они не могут выбрать себе планету и то, как всё в этом мире устроено, но они хотят жить своей жизнью и понять, кто они такие. Вот и всё.

В памяти Люинь возникли лица друзей. Радостные, стеснительные, гордые и взволнованные взгляды – ожидающие похвалы, – они все были так похожи, и их лица слились воедино. Они жили на разных планетах, разным был их образ жизни, но они переживали одни и те же радости и разочарования. Она помнила эти лица. Они стали ее танцем. Ей больше не хотелось спорить с Эко. Она просто пошла дальше.

Но Эко пошел за ней. Ему не хотелось ее отпускать. Низко нависающие ветви деревьев почти касались макушки, на лицо ложились пятнышки солнечного света и тени. Довольно долго оба молчали.

– Твой танцевальный ансамбль на Земле… он ведь был по стилистике очень современным, верно?

– Да.

– Как мне помнится, ты говорила, что проработала с ними всего два года? Ты просто встала и ушла?

– Хореографов нанимали только для того, чтобы они вели с нами занятия. Никому не было дела, останемся мы или уйдем. Художественному руководителю тоже было всё равно. Как только истекал срок контракта, включавшего проживание и питание, мы имели право уйти. Я не была даже одной из солисток. Так много было желающих поступить в труппу, что как только я ушла, мое место сразу заняла другая девушка.

– Нет, я не это имел в виду. Мне хочется понять, почему ты ушла.

Люинь промолчала.

– Тебе не нравилось жить в шумной городской пирамиде?

– Нет, мне это не досаждало.

– Может быть, ты не поладила с другими танцовщицами?

– Нет, они мне нравились.

– Тогда почему?

Люинь немного помолчала перед ответом.

– Потому что мне хотелось чувства, что я что-то создаю сама.

– О… Но когда я спросил тебя в последний раз, хотела ли бы ты стать великой танцовщицей, звездой… ты ответила «нет».

– Я хочу творить, но никакое величие меня не интересует.

– А ты не можешь творить, будучи просто участницей ансамбля?

– Ансамбль предпочитал танцевать отработанный репертуар или готовить танцы по особым заказам, а мне хотелось создавать свои танцы.

– Понимаю. Кажется, Камю сказал: «Творить – это значит жить дважды».

Люинь улыбнулась. Она уже не казалась такой уж напряженной.

– Наверняка ты просто вне себя от радости, что вернулась на Марс, – проговорил Эко. – Ведь здесь у тебя полная свобода творчества.

– Не совсем, – ответила Люинь.

– Почему?

– Я… – произнесла Люинь и запнулась. – Я не хочу регистрироваться в мастерской.

– Тебя что-то не устраивает?

– Это не совсем так, – сказала Люинь. Она подумала о матери. – Просто я полна сомнений в мире вокруг меня и не могу представить себе, что живу жизнью, которая предназначена для меня. Вы не можете вообразить, что означает мастерская для жизни. Хотя переходы не запрещены, крайне редко кто-либо на Марсе меняет мастерские. Каждый взбирается по карьерной лестнице ступень за ступенью и проводит всю жизнь внутри двух параллельных линий. Если бы я никогда не побывала на Земле, вряд ли бы это вызвало у меня протест. Но я там побывала. Вы же знаете, как живут земляне: человек волен прийти и уйти, волен сменить одну профессию на другую. Я успела привыкнуть к такой жизни, наполненной гибкостью и экспериментами. Я не хочу жить внутри пирамиды.

– Понимаю. – Голос Эко наполнился уверенностью. – Ты выросла на Марсе, поэтому отождествляешь себя со здешними возвышенными ценностями. Но тебе довелось пожить и на Земле, где ты успела привыкнуть к постоянным переменам. И хотя ты выступаешь и за ту, и за другую сторону, на самом деле, ни в ту, ни в другую не веришь.

Слова Эко больно ранили Люинь. Она знала, что он прав. Отсутствие веры – вот в чем была ее проблема. Она не могла целиком полностью отождествить себя ни с той, ни с другой стороной. Живя на Земле, она тосковала по дому, а теперь, оказавшись дома, скучала по Земле. В этом была ее проблема и проблема всех в ее группе.

– Почему вам так интересно то, о чем я думаю? – спросила она.

– Потому что мне хочется тебя понять.

Люинь стала думать над ответом, но вдруг заметила кнопку на лямке рюкзака Эко – кнопка горела зеленым огоньком. Работала видеокамера.

Люинь мгновенно поняла, что ее обманули. У нее заныло сердце, глаза заволокло слезами. Ей изначально совсем не хотелось говорить с Эко, но она ослабила оборону. Всё, что она ему наговорила, шло из ее сердца, а он всего-навсего старался снять видео.

– А я не хочу, чтобы ты меня понимал. Такое тебе в голову не приходило?

Ее слова прозвучали грубо, но куда более грубо было то, что себе позволил Эко. Да какое право он имел «понимать» ее? Он сыпал острыми критическими замечаниями, ему нравилось забираться в сознание персонажей, он словно бы разгадывал интеллектуальную загадку. Но чего бы ему хватило для того, чтобы понять ее и ее друзей? Как он мог почувствовать их боль, от которой разрывалось сердце, как мог ощутить их юношеское волнение, их искреннее смятение, их жажду ответов – жажду, возникшую на почве жизни в двух мирах? Даже если он вправду этого хотел, сколько из этого он действительно мог понять и ощутить?

Эко вдруг переместился на другой берег. Всё, о чем он говорил, было верно, но ее боли он не почувствовал. Наблюдатель никогда не страдал так же, как объект наблюдения. Все проблемы в жизни были проблемами объекта. Как только ты начинал наблюдать, у тебя не оставалось проблем.

– Тебе интересно смотреть, как кто-то теряет веру?

Слезы залили глаза Люинь, но она их сдержала.

Она отвернулась и побежала прочь. Эко остался в парке. Он стоял и провожал девушку взглядом.

* * *

Когда Люинь проснулась, была ночь. Не вставая с постели, она принялась проигрывать в уме сегодняшние события. Она всё еще была очень взволнована. Перед ее глазами стояли парк и дорожка.

Она спрашивала себя, почему же она так чувствительна к разговорам о сравнении двух миров – вплоть до того, что в поисках общего между Марсом и Землей она уже не могла жить обычной жизнью. Люди наделены способностью адаптироваться. Если бы только ей удалось приспособиться к различиям в общественном порядке, с ней всё стало бы хорошо.

Но это было бы неправильно. Она не могла выразить словами боль в своем сердце, которая подталкивала ее к раздумьям о расхождениях между двумя планетами, которые заключались не только в различиях общественных институтов и порядков, а в диаметральной разнице философий.

На Земле все твердили ей о том, что они свободны и гордятся такой свободой. Люинь экспериментировала с их свободой и знала, что эти люди правы. Ей полюбилось это чувство отсутствия привязи, этого вольного плавания по течению. Но еще она помнила о том, что в детстве, когда она училась в марсианской школе, им говорили, что свободны только марсиане. Быть свободными от обеспечения основных жизненных потребностей, возможность открыть собственную мастерскую – это означало, что им не нужно было продавать свою творческую свободу за деньги. Учителя говорили Люинь, что когда человеку приходится продавать свои мысли за деньги, чтобы купить хлеба, то этот человек обречен стать рабом борьбы за существование, и что такого творца будут представлять не его произведения, а воля денег и торговли. Только на Марсе человечество было свободным. Люинь помнила картину Жана-Леона Жерома[9]9
  Жан-Лео́н Жером (1824–1904) – французский живописец и скульптор, представитель академизма и ориентализма, или «помпейского стиля».


[Закрыть] «Невольничий рынок». Это полотно оставило у нее столь неизгладимое впечатление, что довольно долго на Земле Люинь не осмеливалась продавать свое творчество через Сеть.

Теперь, успев пожить на обеих планетах, она не была уверена в том, какие цепи тяжелее: цепи той системы, которая давала всем и каждому не больше и не меньше того, в чем они нуждались, или цепи бедности, рожденной борьбой за выживание. Но Люинь знала, что все люди любят свободу, и чем больше было различий в их образе жизни, тем сильнее проглядывала фундаментальная общность.

Свобода! Жизнь – это искусство, а природа искусства – свобода.

Люинь вдруг услышала голос мастери – нежный, наполненный страстью голос. Эти слова мама сказала ей, когда ей было всего пять лет.

Сердце Люинь растаяло. Мама всегда поощряла ее, брала ее с собой на все творческие мероприятия. Люинь вспомнила себя в розовом платье, на руках у мамы, а мама смеялась и говорила с друзьями в кабинете. Солнечный свет лился в окна, словно водопад, струился по книгам, заливал все взволнованные лица взрослых. Одни из них громко говорили, другие внимательно слушали. И во всех них Люинь виделась неудержимость – даже в том, как были изогнуты брови матери, которая говорила ей о свободе и смеялась, Люинь тогда почувствовала, что попала в другой мир, мир, в котором она счастлива.

«Ты рождена со Светом, моя милая. Самое твое рождение было чудесным актом искусства».

Четырехлетняя Люинь была слишком мала, чтобы понять, что это на самом деле означает. Она сидела у матери на руках и смотрела в ее улыбающиеся глаза. Она понимала только, что ее любят, и от этого была полна счастья и гордости.

Мало-помалу к Люинь возвращались воспоминания. Ярко освещенные фрагменты и эпизоды – они не складывались в цельный сюжет. Они лежали и дремали на дне океана, которым был ее разум, а этого дна много лет не касался свет. При этом воспоминания никуда не девались. По мере того как Люинь осторожно прикасалась к ним, лед таял дюйм за дюймом и по океану катили волны.

В окно струился белый, чистый свет луны. Казалось, кровать Люинь, стоящая рядом с окном, сливается с этим светом. Снаружи окно занавешивал плющ, словно живая штора. Окно походило на ночную морскую раковину, а лунный свет был сиянием ангела.

Люинь захотелось снова увидеть кабинет родителей.

Вскочив с кровати, она оделась, тихо прошла по коридорам и вошла в кабинет.

Комната была столь же стерильно чиста, как в прошлый раз, только букет лилий исчез.

Кабинет был похож на пустую сцену, а ночь была подобна пьесе без актеров. Люинь медленно вышла на середину сцены и пошла вдоль стены. Двигаясь вдоль книжных шкафов, она произносила беззвучный монолог:

«Мама, папа, вы меня слышите? Я до сих пор помню всё, что вы мне говорили. Я побывала на Земле, я научилась ходить сама; я многое умею, а думала, что всё забыла. Я помню, помню».

Никто ей не ответил.

Она вернулась к краю полукруглого столика, под которым в прошлый раз на полу лежали лилии. На месте букета ничего не было – ни статуэтки, ни украшения, ни потайной дверцы.

Но Люинь увидела две строчки. Она наклонилась. Серебристый лунный свет озарял участок пола ближе к стене, и в этом свете были отчетливо видны буквы, вырезанные, по всей видимости, перочинным ножом. Люинь напрягла зрение и стала рассматривать написанное вблизи. В первой строке было девять символов, а во второй – тринадцать. Это было сочетание букв и цифр.

Люинь затаила дыхание. Это было необходимое число знаков имени пользователя и пароля для доступа к файлам личного пространства.

Люинь вскочила и взяла с полки ручку и лист бумаги. Встав на колени, она аккуратно скопировала знаки, один за другим. После этого она подбежала к ближайшему терминалу и, введя свой логин, вошла в собственное личное пространство. Оказавшись там, она стала просматривать историю использования скопированного ею имени пользователя.

Это был логин ее матери. Люинь ввела его, затем ввела пароль и стала ждать. На экране возникла комната, изображение было расплывчатым. Значит, его нужно было просматривать в режиме полной достоверности.

Люинь сходила за специальными очками. В личном пространстве можно было просматривать файлы в режиме 2D или 3D. Режим 2D больше годился для работы в поисковых системах, но режим 3D позволял получить более сильное впечатление. В личных пространствах и при просмотре произведений искусства чаще пользовались 3D. В полностью достоверном пространстве скульптуру и кинофильмы показывали в виде голографических записей, а электронные дневники можно было читать в виде книг, слушать голосовые записи или даже что-то высекать на имитации камня – как бы на века.

Архивированное личное пространство матери Люинь выглядело как комната с каменными стенами. Это помещение совсем не походило на комнаты с прозрачными стенами на Марсе и на сферические пространства, популярные на Земле. Комната словно бы находилась в одном из старинных европейских зданий, которые довелось повидать Люинь. Это был прямоугольный зал с гранитными стенами, росписью на потолке и лепными ангелами на стенах со всех сторон. Помещение было не слишком велико, но между колоннами светились окна – высокие, от пола до потолка. На устланном ковром полу стояло множество пьедесталов и стеклянных витрин с голограммами скульптурных работ матери Люинь. Всё это пространство излучало атмосферу чужого и далекого прошлого.

У Люинь часто забилось сердце. Это были воспоминания ее матери.

Она медленно пошла по трехмерному залу, нежно и бережно прикасаясь рукой к душе, запечатленной в каждой скульптуре. Замершие в неподвижности фигуры людей поворачивались, тянулись к небу, они словно мучительно стремились к чему-то недостижимому. Имитированные лучи лились в зал сквозь высокие окна, омывали статуи светом, и от этого скульптуры казались персонажами какой-то трагедии, полной обреченности.

Люинь взяла в руки вазу с тонким горлышком и широкой нижней частью. Казалось, это предмет из древнего Египта или артефакт цивилизации майя.

Внимательно осмотрев вазу, Люинь поняла, что это – страница из дневника матери. На боку вазы были выцарапаны крошечные буквы.

Люинь – ангел, приносящий свет.

Люинь впустила в себя эти слова, словно поглотила их.

Порой тебе кажется, что твоя жизнь вся целиком просчитана, но тут появляется луч света и заставляет тебя сомневаться во всём. Нам не под силу когда-либо постичь жизнь, а ее понимание – это непрерывный процесс самоотражения. Только соединяться. Разговор – это душа.

Не важно, что произойдет. Важен его приход. Наш учитель! Год, когда я родила Люинь, навсегда останется особенным в анналах Марса.

Люинь попыталась вспомнить. Что же произошло восемнадцать лет назад? И кто он такой – этот учитель?

Сердце ее билось так часто и громко, что, казалось, виртуальный зал сотрясается в такт. Никаких дальнейших объяснений этой дневниковой записи ее матери она не нашла. Люинь осмотрела всё, что находилось около вазы, и обнаружила фарфоровую пиалу и тарелку. Оба эти предмета были покрыты крошечными буквами, похожими на рябь на воде, на которой пролетела стрекоза.

Ей хотелось прочесть все страницы дневника матери очень внимательно. Люинь инстинктивно чувствовала, что вплотную подошла к какой-то великой тайне, о которой прежде не ведала.

Но тут она услышала шум где-то совсем рядом с залом и поняла, что в личное пространство ее матери, в эту виртуальную галерею, вошел кто-то еще. Люинь поспешно поставила тарелку на столик и поспешила выйти.

Башня

Эко никак не ожидал, что встретит здесь Люинь.

Он оказался на широкой виртуальной площади и не знал, куда идти. В это самое мгновение Люинь вышла из-за серой двери сбоку от площади. Ее красное платье ярким пятном выделялось на фоне серой каменной стены.

Эко не имел понятия, где оказался. Он попал сюда по ссылке, найденной в дневнике Давоски.

Мы часто приходим сюда, чтобы обменяться воззрениями, чтобы перебросить мосты через расстояния. Чудесные времена.

Эко обратил внимание на то, что слово «сюда» набрано немного другим цветом, и прикоснулся к этому слову. В следующий миг мир вокруг него изменился.

Он оказался в центре просторной прямоугольной площади, замощенной гигантскими каменными плитами. К сторонам прямоугольника примыкали каменные здания, вдоль фасадов которых тянулись открытые галереи с большими статуями. Площадь была безлюдна, хотя в самой ее середине находился фонтан – правда, воды в нем не было. Здания, имевшие четко очерченные края и острые углы, торжественно возвышались над площадью. По углам площади стояли четыре башни – казалось, они наблюдают за этим пространством, словно божества-хранители. Под их взглядами Эко сразу почувствовал себя одиноким и ничтожным.

В одном конце площади имелся узкий проход между зданиями, а на противоположной стороне стояла постройка, похожая на готический собор, с узким фасадом, сводчатой крышей, высокими запертыми дверями и стройными шпилями, взмывавшими ввысь подобно незачехленным мечам. Эко пошел к собору, но оглянулся, и тут его внимание привлек свет с противоположной стороны площади – там, где был проход между зданиями. Казалось, свет стал ярче. На полпути до собора Эко передумал и пошел в обратную сторону.

В это мгновение и появилась Люинь.

Они одновременно остановились. Довольно долго они смотрели друг на друга, не зная, что сказать и как быть.

– Почему ты здесь?

– А ты почему здесь?

Эко решил ответить честно.

– Я попал сюда по ссылке из персонального пространства моего учителя.

– Твоего учителя?

– Восемнадцать лет назад мой учитель прибыл на Марс и прожил здесь восемь лет. Я познакомился с женщиной, которую он любил.

– Восемнадцать лет назад?

– Да, ответил Эко. – Думаю, он был в первой группе землян, оказавшихся на Марсе после войны.

Люинь широко раскрыла глаза и прикусила нижнюю губу. Она была потрясена и смущена.

– Что это за место? – спросил у нее Эко.

– Я не знаю.

– А как ты сюда попала?

– Из личного пространства моей матери, – ошеломленно глядя на Эко, ответила Люинь. – Моя мама… тоже упомянула о каком-то учителе.

– Как звали твою маму?

– Адель Слоун.

Эко покачал головой. Это имя было ему незнакомо.

– А ты знаешь Джанет Брук? – спросил он.

– Конечно, – ответила Люинь. – Она лучшая подруга моей мамы.

– Она и есть та женщина, которую любил мой учитель. Она дала мне пароль, чтобы я мог войти в его пространство.

Если Джанет и Адель были подругами, то, скорее всего, учитель, упомянутый Адель Слоун, был Артуром Давоски. Однако, учитывая то, какой потрясенной и озадаченной выглядела Люинь, Эко и сам засомневался – не было ли тут какой-то более запутанной истории с участием этих троих. Он осторожно спросил:

– А в какой мастерской работает твоя мать?

– Она работала в Третьей гидроэлектрической мастерской, – сдавленно ответила Люинь. – Но в последние два года ее жизни она не была зарегистрирована ни в какой мастерской.

– О. Прости, пожалуйста. Я не знал, что она умерла.

– И отец и мать погибли. Мой отец работал в Первой оптико-электрической мастерской.

– Погоди! – Тут настал черед Эко удивиться. – Он работал в Первой оптико-электрической мастерской?

– Да, до того, как его наказали.

– Что за наказание?

– Его сослали шахтером на Деймос.

– За что?

– Я не знаю.

У Эко пересохло горло.

– Твои родители погибли из-за этого наказания?

Люинь кивнула:

– Да. Произошла авария на буровом катере.

От шока Эко лишился дара речи. Люинь спросила у него, в чем дело, а у него в сознании началось что-то вроде снежной бури. Первая оптико-электрическая мастерская. Наказание. Гибель.

Он не знал, связаны ли между собой смерть Давоски и родителей Люинь. Он не знал, вызвана ли эта трагедия крошечным чипом. Глубочайшее сожаление зародилось в его сердце. Если поступок Артура Давоски привел к наказанию родителей этой девушки, Эко не знал, как смотреть ей в глаза.

Она казалась такой хрупкой и выросла сиротой в тени смерти. Стараясь держать чувства в узде, Эко стал рассказывать ей о том, зачем он сам прилетел на Марс и что тут обнаружил.

– Артур Давоски отбыл на Землю с планами и разработками вашего центрального архива, – сказал он под конец.

Люинь обомлела. Не сразу он смогла пробормотать:

– Так вот что случилось…

– Я не знаю, что сказать, – проговорил Эко. – Понимаю, что это бесполезно, но я должен извиниться за своего учителя.

Люинь его не слушала.

– Так вот что случилось… – повторила она, совершенно убитая горем.

– С тобой всё хорошо?

Люинь помотала головой. Ее лицо исказила гримаса отчаяния, но Эко не мог понять, плачет ли она. Виртуальная реальность могла имитировать выражение лица пользователя, а слезы – нет. Эко хотелось утешить девушку, но он чувствовал себя таким же беспомощным, как при разговоре с Джанет Брук. Он подошел и положил руку на плечо Люинь.

– Почему? Почему? – бормотала она.

«И правда – почему? – подумал охваченный тоской Эко. – Почему на двух планетах нет нигде места для друзей, объединенных идеалами?»

– Добро пожаловать, друзья мои!

Громкий голос заставил Эко и Люинь вздрогнуть.

– Вы тут впервые?

Люинь и Эко поискали глазами источник голоса и обнаружили, что звук исходит из узкого прохода между зданиями. С того места, где они стояли, площадь по очертаниям напоминала рыбу, а выход с нее находился там, где у рыбы располагался бы рот. За этим выходом тянулся длинный проулок, где торчали выступы, похожие на зубы. Вдали сиял яркий свет. Это словно бы был океан – такой блестящий, что внутри него вряд ли что-то могло находиться. Оттуда, из этого проулка, к Эко и Люинь шел человек – высокий, седовласый старик с красноватым, словно бы обветренным, лицом. Он улыбался, а звук его голоса эхом разносился по пустой площади. Приближаясь к Люинь и Эко, он широко раскинул сильные большие руки.

– Дедушка Ронен! – воскликнула Люинь и побежала к нему навстречу.

Эко поспешил за ней. Но старик, похоже, не узнал Люинь.

– Друзья мои, добро пожаловать! Простите меня, я пока еще не всех вас узнаю. Я ведь здесь всего лишь только второй день. Но не сомневайтесь: вскоре я сумею узнавать каждого из вас, и никого не забуду, даже если вы побываете тут всего один раз.

– Дедушка Ронен? – повторила Люинь.

Она явно не понимала, что происходит.

– Я здесь хранитель. Я оберегаю башню. Вы здесь для того, чтобы осмотреть башню?

– Башню?

– Наша башня! Это моя работа – показать вам дорогу.

Люинь не отступалась:

– Дедушка Ронен, почему ты здесь?

– Почему я здесь? – Старик улыбнулся. – Со дня моей смерти мои воспоминания живут здесь.

Эко не верил собственным ушам.

– Что? Вы…

– Всё верно. – Старик весело усмехнулся. – Я мертв. Не спрашивайте меня, откуда я знаю, что я умер, – я этого не понимаю точно так же, как вы. Вы говорите со мной, но при этом вы со мной не говорите. Я – мем-тело. И хотя мое мем-тело вас не понимает, оно способно общаться с вами так же, как мог бы общаться я. И, хотя я мертв, я смогу исполнять свои обязанности хранителя еще много лет.

– Дедушка Ронен, вы меня больше не узнаете? Я Люинь!

– Не кричите, барышня! Не надо кричать! Что стряслось?

Старик продолжал по-доброму улыбаться Люинь, но при этом явно ее не узнавал. Эко восхищался веселой улыбкой на лице мем-тела, аккуратно подстриженными седыми волосами. Голос старика был гулким и округлым, как его животик.

Эко был охвачен и восторгом, и испугом. Он не был уверен в том, как обходиться с этой говорящей фигурой. Он разговаривал с душой, которая уже отлетела от тела и наблюдала за умиротворением мертвых, соединяющихся со смехом живых. Мем-тело было подобно холодному трупу, воля упокоившегося владельца которого была настолько сильна, что превозмогла смерть и сохранилась среди воспоминаний, циркулирующих по кремниевым контурам. Электроны были холодными и бесчувственными, но улыбка старика была теплой на веки вечные.

Эко с этим стариком знаком не был, но мог сочувствовать печали Люинь. А электронные конструкции, с другой стороны, были способны вызвать теплые чувства у человека, общавшегося с ними в виртуальной реальности, но понимать людей они не могли, не могли даже по-настоящему слушать.

– Спасибо вам, – проговорил Эко. – Мы хотели бы посетить башню. Но поскольку нас сюда отправили без объяснений, пожалуйста, простите нас, если вам покажется, что мы не знаем, как быть, как себя вести.

– Не волнуйтесь, молодой человек. Не волнуйтесь. В пространстве перед башней нет никаких особых правил.

Старик повел Люинь и Эко к выходу с площади. Эко заметил, что Люинь немного успокоилась и робко следует за стариком.

– Вы хотели бы узнать больше о башне?

Люинь молчала, не спуская глаз со старика. Инициативу на себя взял Эко.

– Да, мы бы очень этого хотели.

– Башня – сердце собрания идеалов. Она – интеграция обобщенного языка.

– Обобщенного языка?

– Именно так. – Голос старика звучал ровно и уверенно. Он бросил взгляд на спутников. – Любая форма выразительности – это язык: восприятие, логика, живопись, наука, сны, поговорки, политические теории, страсть, психоанализ – всё это способы артикулировать, произносить мир. Пока мы всё еще заботимся о форме мира, мы должны заботиться и обо всех языках. Язык – это зеркало мира.

Язык – зеркало Света.

Эко вдруг вспомнил последние слова Артура Давоски. Он сделал глубокий вдох. Была какая-то загадочная связь между этой башней и смертью его учителя.

А старик продолжал:

– Каждый язык – это зеркало, а каждое зеркало отражает что-то отдельное. Каждое отражение верно, но любое отражение при этом неполно. Вам понятен конфликт между индивидуализмом и коллективизмом? Вам понятен спор между логосом и пафосом? Вы понимаете, до какой степени все они выражают правду? Как они отражают различные образы одного и того же единства? Таково Утверждение об Отражениях. Оно почитает любой образ в любом зеркале, но ни одному образу не поклоняется. Оно пытается переключаться с языка на язык, чтобы реконструировать истинную форму мира через посредство отражений.

«Отражения… – подумал Эко. – Язык – зеркало Света».

– Вы находите источник света по отражениям? – спросил он.

– Верно. Но предпосылкой является вера в то, что существует истина. Неполные отражения можно соединить и составить из них истину.

Не забывай о Свете, когда находишь фокус в зеркале.

Эко кивнул.

Они подошли к выходу с площади. За узким проулком сиял океан белого света. Притом что некоторые части стен ближайших зданий всё еще можно было разглядеть, вдали они сливались с сиянием. Белый свет был подобен облаку, в котором время от времени сверкали яркие вспышки, и из-за этого проулок был похож на клубящуюся галактику.

Старик улыбнулся и указал в сторону выхода. Он поднял вверх три пальца.

– У каждой эпохи свои болезни. В мое время таких болезней было три. Первая такая: то, чем невозможно было поделиться, мешало тому, чем было можно поделиться. Вторая такая: материя, которую следовало побороть, сковывала свободу и свободный обмен духом. Третья такая: образы, отражаемые разными зеркалами, были разделены на фрагменты и расколоты, осколки нельзя было собрать воедино и извлечь из них цельный смысл. Люди позабыли о мире. Они помнили только отражения, но пренебрегали предметами, расположенными перед зеркалами. Гордые и нетерпеливые, мы делились на племена, и каждое племя заявляло о своих правах на тот или иной фрагмент, и мы изолировались друг от друга. Вот почему нам потребовалась башня.

Старик, скорее, даже не говорил, а напевал слова, и его глубокий голос рокотал и резонировал в грудной клетке.