Текст книги "Человек-землетрясение"

– А я?

– Ты, мое сокровище, вся та плоть, которая наполняет пустую оболочку жизни. Но без этой оболочки ты ничто, сырое мясо. Гадко!

– Клодетт! – Он приподнялся, ее голова все еще лежала меж его бедер, она играла шприцем и подбрасывала обеими руками свои волосы, как хлопья черного снега. – Попробуй…

– Что?

– Пожить без этой дряни.

– Ты не узнаешь меня – какой я тогда стану!

– Я выдержу это! Ты не знаешь силы моей воли. Я запру тебя, когда тебе снова понадобится «доза».

– Я все расколочу тебе! Я даже могу выброситься из окна!

– Мы на четырнадцатом этаже.

– Какая мне разница? О дорогой, ты не знаешь, что такое ад.

– Когда я перебрался в Канны, я был готов сам устроить ад на земле.

– Тогда будем делать это вместе. Ты твой, я свой… Веселенькая будет у нас жизнь, если в каждом будет сидеть дьявол!

Она выронила шприц из пальцев ног, бросилась с неистовым воплем на Боба и повалила его снова в подушки.

Они буквально рвали друг друга на части, пока солнце не залило всю комнату.

Через три недели в Каннах неожиданно появился Гельмут Хансен. Он позвонил днем в квартиру Боба, и тот открыл ему в шелковом восточном халате.

– Ты, небо, славишь моралиста любопытство, – произнес он, перегородив собою дверь. – Что хочешь ты, наследник всех Баррайсов?

– У меня были дела в Ницце, и я подумал: Боб будет рад, если я зайду к нему.

– Сдаешь, Гельмут… Уже который раз я ловлю тебя на том, что ты неправильно мыслишь.

– Будем разговаривать в коридоре? – спросил Хансен. Он выглядел слегка утомленным. Вот уже две недели он колесил по всей Европе, посещал крупных предпринимателей и вел переговоры с военными министерствами. На баррайсовских заводах было разработано новое электронное устройство, которое, будучи вмонтированным в приборы целенаведения, гарантировало девяностотрехпроцентную точность попадания. Бонн разрешил фирме Баррайсов предложить свой патент дружественным государствам. «Это принесет нам миллионы! – потирал руки довольный Теодор Хаферкамп. – Лишний раз мы можем убедиться, на какие достижения способны человеческие умы и каких только не существует пробелов! Девяностотрехпроцентная точность попадания – это почти идеально. А поскольку человеку никогда не суждено быть идеальным, можно сказать: по человеческим меркам наш прибор совершенен. Только не говорите мне, что это военный прибор! Только не надо! Речь идет не о наступлении, а лишь об обороне. Это вклад в мои пацифистские убеждения. Защита духовных богатств человечества относится к высшим нравственным ценностям. Это нужно подчеркнуть, Гельмут, особо отметить в Бонне… И тогда мы начнем золотой экспорт!»

Дядя Теодор, всегда правильно информированный благодаря своему превосходному лобби и держащий нос по ветру в своих высказываниях в Промышленном клубе и на конвертах для пяти тысяч рабочих, оказался прав и на этот раз. Гельмут был назначен торговым представителем по части электронных устройств, так безобидно это было названо. Правда, у него при этом покалывало в области сердца и давило в голове, но он перелетал из страны в страну и учился общению с министрами и госсекретарями.

Как ни странно, на исходе этих недель Гельмут Хансен почувствовал скрытую симпатию к революционерам, которые объявили современное общество прогнившим. Спорить об этом с Хаферкампом было бесполезной тратой времени. Его девизом был лозунг «Спать на подушке, набитой деньгами, жестко, но приятно». Призыв «Измените общество!» звучал против него по-детски наивно.

– Ты выглядишь усталым, – заметил Боб, которому нельзя было отказать в наблюдательности и который разбирался в лицах.

– Я на пределе, Боб. Значит, ты не впустишь меня?

– У меня в постели голая девушка…

– В этом нет ничего нового. Раньше тебе это не мешало.

– Я люблю Клодетт, и эта любовь священна.

– Новая Марион Цимбал?

– Марион превратилась в бледное, уплывающее облачко.

– Так быстро?

– Можете с дядей Тео ликовать по этому поводу. Я начинаю становиться нормальным.

– На это чудо я должен полюбоваться. Боб… не будь архангелом, охраняющим рай огненным мечом. То-то мы удивлялись, что твоя машина еще не превратилась в металлолом.

– Я теперь езжу только шагом. – Боб вернулся в квартиру и сделал приглашающий жест. – Заходи уж, ты, нобелевский лауреат по морали. Как поживает Ева?

– Сдает экзамены, а потом мы поженимся. – Хансен зашел в переднюю и увидел свое зеркальное отображение со всех сторон. Боб кивнул. На его лице заиграла обычная ухмылка, в этом Гельмут Хансен не заметил никаких перемен.

– Ты, как всегда, идешь в ногу с порядком. Мне кажется, ты и в клозете поклонишься своей куче дерьма и скажешь: «Месье, ваш запах и консистенция свидетельствуют о сбалансированном пищеварении!» Стой! – Он удержал Хансена, когда тот собирался войти в большую комнату. – Не упади, Гельмут… Клодетт – евразийка.

– Мечта любого мужчины.

– И это говоришь ты! Если ты в ее присутствии позволишь себе глупое замечание в мой адрес, я разобью об твою башку первый попавшийся предмет. Понял?

– Вполне. В качестве кого мне предстать перед ней? Может, электриком, проверяющим предохранители? Они у тебя часто перегорают, так что это будет естественно.

– О, как остроумно. – Боб посмотрел на Хансена своими нежно-бархатистыми глазами. – Я рассказывал Клодетт о тебе и о том, что ты дважды спасал мне жизнь. Вот дьявол, это преследует меня на каждом шагу!

Он открыл дверь и прошел вперед.

Клодетт лежала на кушетке, правда не обнаженная, как объявил Боб, а в китайском халате. Хансен был сражен первым впечатлением. «Боб этого не заслужил, – подумал он. – Он живет в волшебном царстве. Если я расскажу об этом Теодору Хаферкампу, у него желчь разольется. Придется его обмануть».

– Клодетт, – нежно произнес Боб, – это Гельмут. Великий идеалист, который вкалывает, чтобы я мог спокойно жить. Так выглядит человек, который ведет здоровый образ жизни. Высшая форма извращенности.

Клодетт поднялась. Она подошла к Хансену и поцеловала его в лоб, обдав ароматом роз и азиатской таинственности. Взгляд ее блестящих глаз был неподвижен, они казались холодными звездами, лишающими воли и внушающими страх. Широкие рукава шелкового халата скрывали свежий след укола на левой руке.

Гельмут Хансен побыл минут десять и поторопился уйти. Ощущение, что он во власти щупалец гидры, было так сильно, что он с облегчением вздохнул, когда они с Бобом вышли из квартиры.

– Ну и как? – спросил Боб.

– Она морфинистка, – тихо ответил Хансен.

– Я вылечу ее, Гельмут. Это задача всей моей жизни.

– Ты живешь в разоренном раю, понимаешь, Боб?

– Я отстрою его заново.

– Она самая прекрасная женщина, какую я когда-либо видел!

– Она была проституткой.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Из-за дяди Тео. Это порадует его. Чем мне хуже, тем лучше он себя чувствует.

– Тебе плохо, Боб?

– Плохо? – Боб звонко расхохотался. – Как может быть плохо человеку, строящему свой рай? Я отведу тебе там уголок, когда закончу…

В глубоком раздумье Гельмут Хансен поехал в отель «Империал». Он провел беспокойную, бессонную ночь, задержался еще на день в Каннах и вновь увидел Боба, гулявшего с Клодетт по улице Круазет. Они походили на рекламную картинку – гордый, красивый, элегантный Боб и его спутница, непостижимое творение природы.

Люди останавливались и смотрели им вслед, в глазах мужчин появлялась мечтательная тоска.

– Он уже купил для нее ампул и таблеток на девять тысяч франков, – сообщил Чокки. Вместе с Вилькесом и Шуманом они сидели под навесом кафе, потягивали шербет с шампанским и были явно довольны развитием событий. Эрвин Лундтхайм снова отбыл в Германию и проявлял повышенный интерес к химическим лабораториям отцовской фабрики. Она выпускала лекарства, а рынок требовал все новой продукции. Исследовательская группа в лаборатории № 3 заканчивала серию опытов с новым психотропным препаратом.

– ЛСД против него – кислый леденец, – сказал Лундтхайм Чокки по телефону. – Они ввели его мыши и заперли ее в одной клетке с кошкой. Так вот мышь напала на кошку, а на людей эта штука должна действовать так, что им захочется летать по воздуху…

– Это то, что надо! – ответил Чокки. – Привези его, Эрвин. Почему бы Бобу Баррайсу не полетать, раз уж он смог перелететь на ралли через зажатого и горящего Лутца Адамса? У него явно талант к этому!

Теперь они ожидали Лундтхайма и без зависти наблюдали, как Боб Баррайс с Клодетт очаровывали Канны.

Гельмут Хансен также сидел на террасе одного из кафе и попытался спрятаться за газету, когда Боб дефилировал мимо. Но тот его все же заметил и подошел. Клодетт задержалась у витрины салона – неземная красавица с развевающимися, блестящими черными волосами.

– Гельмут… – начал Боб Баррайс. – Когда ты будешь во Вреденхаузене?

– Завтра.

– Мне нужны деньги.

– До первого числа еще десять дней.

– Неужели Баррайсы будут считать дни?

– Дядя Теодор – да.

– Аванс. Четыре тысячи франков.

– Я передам, но ответ ты знаешь.

– Что за сброд вы все!

– Боб, ты отказался от всех прав и согласился с ежемесячной суммой.

– Я и не прошу больше, а только раньше.

– Дядя Теодор будет точно следовать тексту договора: первого числа каждого месяца. Ты же знаешь его.

– Тогда дай ты мне четыре тысячи франков.

– У меня Денег только на обратную поездку, не больше.

– У тебя же есть торговая доверенность, черт бы тебя побрал! Выпиши мне чек!

– Как я буду потом за это отвечать? – Хансен сложил газету. Взгляд его скользнул по Клодетт, разговаривавшей с владелицей салона. – Она так дорога?

– Мне нужна травка для нее. Понимаешь? Травка…

– Ты, кажется, хотел отучать ее?

– Медленно, Гельмут, осторожно. Она становится бестией, если ничего не получает.

– И ты собираешься с ней оставаться, Боб? Господи, беги… Как можно дальше убегай…

– От такой женщины? – Боб покачал головой. – Марион хотела меня спасти и сама погибла. А теперь я спасу человека, и я вынесу это! Ты мне не веришь? Ладно, оставь при себе свои вшивые деньги. Эти десять дней я как-нибудь перебьюсь сам…

Он повернулся, подошел к Клодетт, демонстративно поцеловал ее в глаза, обнял за талию и пошел с ней дальше. Солнечная пара… Не каждого дьявола узнаешь по рогам.

Через четыре дня после возвращения Гельмута Хансена во Вреденхаузен грянул гром. В этот день в Канны вернулся Эрвин Лундтхайм и привез четыре ампулы нового наркотика.

Для Клодетт разверзся ад на земле.

Все началось исподволь, едва заметно. Напрасно пытался Боб получить пару ампул в кредит у знакомых торговцев. Он вел переговоры, пока не понял, что в этом деле не бывает кредитов, никто не верит в завтра, здесь не ударишь по рукам, как при покупке, допустим, коня.

Боб унизился до того, что начал клянчить. Он умолял торговцев, обзывал их, угрожал, пока его не вытолкали и один из них – это был девятый по счету – не объяснил ему, как опасно поднимать больше шума, чем нужно.

– Никто не хватится вас, месье, – сказал ему толстый, жизнерадостный турок, владелец магазина восточного искусства. – Помните всегда об этом. Уже многие погубили себя собственным длинным языком.

Озлобленный, проклиная Теодора Хаферкампа, пытаясь найти выход и всюду натыкаясь на пустоту, вернулся Боб в свою квартиру. Он понимал, что попрошайничеством он только взвинтил цены, что теперь за одну-единственную ампулу будут требовать немыслимые суммы.

Еще шесть дней, и придут деньги из Вреденхаузена.

Всего шесть дней… но что такое шесть дней без укола для Клодетт?

Отомкнув дверь, он сразу услышал, как она ходила по комнате. Беспокойно, от стены к стене, как пойманный зверь. Сколько времени еще пройдет, прежде чем она начнет бросаться на стену? Прежде чем начнет визжать и кричать? И наконец распахнет окно и устремится в страшную пропасть, несущую избавление?

Боб Баррайс остановился в прихожей. Он боялся, ясно понимая, что, как только откроет дверь, он покинет нормальный мир и окунется во все более сгущающийся мрак.

Он вздрогнул. Клодетт окликнула его, услышав, что он пришел.

– Это ты, радость моя?

Он несколько раз молча кивнул головой, прежде чем сдвинуться с места и открыть дверь в комнату.

– Да… – прозвучал ненужный ответ.

Она уставилась на него глазами, уже наполовину погруженными в царство необузданных чувств.

– У тебя есть… у тебя есть что-нибудь?

– Нет, – ответил он, едва ворочая языком. – Все они подлецы, подонки, злодеи. Но через шесть дней, Клодетт, через шесть дней мы купим тебе целый ящик. Через шесть дней…

– Шесть дней… – Она произнесла это, растягивая слова, но последний звук взорвался и разлетелся, как стекло, вдребезги. Это был пронзительный вопль из мира, где все человеческие чувства уродливо искажены. – Шесть…

Неожиданно она вскинула руки, как будто хотела натянуть на себя небо. Ее расточительно прекрасное лицо с миндалевидными глазами исказилось в страшной гримасе. Боб Баррайс устремил на нее взгляд, недоумевая, как могло произойти такое превращение.

– Сейчас! – визгливо кричала она. – Сейчас! Сейчас! Сейчас! Я же сгораю! Я сгораю!

14

Он стоял, прислонившись к закрытой двери, плотно прижав за спиной руки к косяку, и чувствовал, как пот заливает его ладони. Клодетт бросилась на колени, длинные черные волосы, словно чадрой, закрывали ее лицо, и из-под них, как из другого мира, доносился ее потерянный голос. Боб резко вздрогнул от неожиданности, когда она ударилась лбом об пол, покрытый ковром, потом снова и снова, со все возрастающей яростью, как будто хотела пробить брешь в этом проклятом мире, который менялся с каждой минутой и становился ужаснее любого ада, нарисованного человеческим воображением. Что значат сами по себе солнце и море, пальмы и белый пляж, настоящее и будущее, любовь и исполнение желаний, если вы наслаждаетесь ими не на легком облачке блаженства, не в раю, который таится в уколе, таблетке, пакетике порошка?

– Помоги мне! Помоги мне, Боб! – кричала Клодетт. Она откинула руками волосы с лица. Ее прекрасный лоб был красным и распухшим. Еще несколько таких ударов об пол – и кожа лопнет, кровь зальет полные мольбы глаза.

– Я все обегал, – хрипло произнес Боб. – Эти скоты, эти подонки! Нет денег – нет товара! В кредит они ничего не дают. Вот через шесть дней…

– Пошел ты шесть раз к черту! – Она протянула к нему кулаки. – У тебя же есть машина!

– Я предлагал ее как залог. Не берут.

– Продай ее!

– Такую машину не продашь в полчаса. У торговцев полные склады. Что мне, встать на углу и предлагать ее? «Кто купит „мазерати“? Совсем дешево! За полцены! Прошел совсем мало, почти новый! Покупайте, граждане, покупайте! Всего за пятьдесят тысяч. Кто желает? Раз, два, три… Получает мужчина с бородой!» – Боб Баррайс отделился от двери. – Это же безумие!

– Мне нужна доза! – продолжала орать Клодетт. Она опять ударилась лбом о ковер. – Только одна! Одна-единственная! Продай свою чертову машину за одну дозу!

– Семьдесят три тысячи марок за один укол? – Боб Баррайс, никогда не считавший деньги, привыкший идти по жизни с открытой рукой, в которую непрерывным потоком текло богатство, неожиданно, к своему удивлению, почувствовал в себе черту всех Баррайсов – скупость. Он был так обескуражен этим, что сделал вперед пару шагов, поднял рывком Клодетт за волосы с пола и сжал ее дрожащее тело. – Я легкомысленная скотина, – громко сказал он, – я, черт побери, может быть, даже мерзавец… Но я не идиот! Возьми себя в руки, Клодетт!

– Я сгораю! – истошно вопила она. – Ведь я сгораю! Вот, смотри! – Она подняла руки вверх. Боб поднял голову, но ничего там не увидел. В этот момент Клодетт вырвалась и, сделав настоящий кошачий прыжок, очутилась на кушетке. – Небо падает на меня! На всех нас! Воздуха! Воздуха! Воздуха!

Она подскочила к большому окну, раскинув руки, как будто уже летела. С быстротой, удивившей его самого, он оказался рядом с ней, оторвал ее от окна, швырнул об стенку, прижал к ней. Она отбивалась, плевалась и кусалась, неожиданно задрала колено и попыталась ударить его в пах, при этом она визжала срывающимся голосом, и пена выступала на перекошенных, когда-то таких прелестных, чувственных губах.

Боб Баррайс был в отчаянии. Он по-прежнему сжимал Клодетт, смотрел в это исказившееся лицо, и каким бы чудовищным ни было перевоплощение, он не отпускал ее, понимая, что любит ее. Это была дьявольская любовь, слияние двух огней в пожар, который будет полыхать, пока вокруг не останется лишь пепелище.

Он глубоко вздохнул и нанес удар. Хорошо прицелившись, сплеча, наотмашь – сильно и безжалостно. Он попал Клодетт в подбородок, она сразу ослабела, глаза ее потухли, и тело обмякло. Боб подхватил ее, отнес на кушетку и поцеловал в расслабившееся, просветленное экзотической красотой лицо. Потом он отыскал в шкафу ремень и носовые платки и связал Клодетт руки и ноги.

Затем Боб выбежал из квартиры. Он решил в последний раз попытаться получить одну-единственную ампулу. Он прихватил с собой чековую книжку, свои кольца и бумаги на машину, хотя понимал, что его высмеют. Наркотик за чек… Трудно вообразить себе что-нибудь более нелепое.

– Вот он, – произнес Чокки. Он показал смуглому мужчине Боба Баррайса, выскочившего из высотного дома Фиори и помчавшегося к своей машине. – Как договорились: пять тысяч марок, если вы соглашаетесь участвовать. Риска никакого нет. Посмотрите на него: жалкий мешок трясущихся костей. Его соплей перешибешь. Ну, согласны, Фиссани?

– Восемь тысяч франков, месье.

– Шесть тысяч и ни одного су больше. Всего за полчаса работы! Посчитайте свою почасовую оплату и не говорите об этом ни одному профсоюзу. – Чокки пребывал в прекрасном настроении, что допускало шутки и определенную широту натуры, обычно несвойственные ему. – Шесть тысяч франков… или я сделаю это один!

– Он вас знает, месье.

– Он теперь дошел до того, что готов у черта рог украсть. – Чокки полез в нагрудный карман. Пьеро Фиссани знал, что там лежали деньги. Он быстро кивнул:

– Задаток, месье.

– Что я вам, армянин, что ли? Я сдержу свое слово! Когда покажете мне свои шишки, у меня найдется пластырь. Успеха, Фиссани…

Чокки повернулся и отошел в глубь улицы, за пальмы. Боб Баррайс, похоже, решил отправиться на поиски без машины. С всклокоченными волосами он пробежал мимо Чокки вниз по улице; вслед за ним, на расстоянии пяти шагов, двигался Фиссани.

«Он выглядит как человек, потерявший самого себя», – подумал Чокки. Это была рассудочная мысль без капли сочувствия. «Он ищет себя, но никогда уже не найдет. Он прогнил насквозь».

Боб Баррайс сделал первую остановку в бистро под названием «У папы». Это было довольно мрачное, старое, прокуренное заведение в одном из переулков, где можно было выпить рюмку анисовой или кальвадоса, закусить белым хлебом, пялиться на грязные стены и оставаться наедине со своими мыслями. «Папа» (его звали Марсель Шабро) не беспокоил своих посетителей. У него каждый мог сходить с ума по-своему. Все люди с заскоком, считал «папа», и кто это знает, правильно сделает, если не будет приставать с разговорами.

У «папы» Боб рассчитывал получить намек. Это была отчаянная попытка проникнуть в низшие слои, которые были закрыты для него. Темные каналы, уводящие в таинственный мир.

Марсель Шабро выглянул из-за своей стойки, когда распахнулась дверь. Он оглядел Боба Баррайса, оценил его как безобидного богатого чудака, у которого наболело на душе, и налил ему абсент. Абсент всегда хорош, решил он. В нем что-то есть, в этом зеленом полынном шнапсе, он действует на душу как чистящее средство – все отскабливает до блеска. После трех-четырех рюмок абсента на улице может завывать буря, а ты будешь воспринимать ее как органную музыку…

Боб Баррайс выпил, не глядя, то, что перед ним поставили, облокотился о стойку и вспомнил Клодетт, страшное зрелище ее перевоплощения. «Даже если мне придется носить ее на руках, как парализованного ребенка, я люблю ее, – подумал он. – В этом есть нечто загадочное, непостижимое… разум кричит мне: сматывайся сейчас же, немедленно, скройся где-нибудь, но какая-то неведомая сила удерживает. Прекрасная, маленькая, бедная, изъеденная наркотиками проститутка и наследник миллионов, лишенный их, автогонщик, плейбой, перебывавший в сотнях постелей и подавивший тысячи вздохов… Бог ты мой, кто лучше подходит друг другу? Свадьба отверженных, моральных уродов, изгоев общества – какой праздник!»

Фиссани опустился на соседний табурет и сделал знак «папе». Поскольку он щелкнул пальцами, то получил большую рюмку перно. У Шабро слова были излишни. Рядом с Фиссани через пять минут появился еще один тип: худой парень маленького роста в берете на круглой голове. Глаза его непрестанно мигали, под ногтями виднелась черная каемка.

– А, Пьеро! – приветствовал коротышка так громко, что Боб не мог не услышать. – Ты, как всегда, вовремя. – Он поднял указательный палец – «папа» налил ему рюмку кальвадоса и придвинул через стойку. Потом он удалился на свой стул в углу: если посетители хотят побеседовать, лучше закрыть уши.

– Как договорились, – хмуро проговорил Фиссани. – Принес?

– Нет.

– Я размозжу твою дурацкую башку об стенку! – прорычал Фиссани. – Мои клиенты в очереди стоят. Почему у тебя ничего нет?

– Потому что у меня появилось кое-что новенькое. – После глотка кальвадоса коротышка с удовольствием икнул и поднял, как учитель, палец: внимание, друг мой. – Четыре ампулы!

– Идиот! Я же не уличный торговец!

– Эти четыре стеклянные капельки унесут на шестнадцать небес. Они действуют в четыре раза сильнее, чем старое средство. Совершенно новый состав, Пьеро. Подносишь, вкалываешь – и через десять минут являются ангелы и поют под арфу грешные песни. Я уже попробовал у Жака Доменье. Ты ведь знаешь Жака. Ему нужно тройную дозу, чтобы вообще прямо смотреть. Раз, нажал, щелкнул языком – и через пять минут он мог бы изнасиловать целый кинофестиваль. Фантастическая штука, Пьеро. Но у меня только четыре ампулы. Вся партия прибудет на следующей неделе, а это на пробу, для хороших друзей, понимаешь. Четыре штуки за две тысячи франков.

– У тебя нарыв в голове! – глухо проворчал Фиссани. – Как я их буду продавать?

– Никак. Вложи деньги в рекламу. Пусть твои клиенты уколются на пробу. На следующей неделе можешь с них требовать сколько угодно. Они тебе каждую ампулу в тысячефранковые бумажки обернут! Я тебе обещаю: такого средства еще никогда не было…

Боб Баррайс напряженно прислушивался, не поворачивая головы и не смотря в сторону. Но он слышал, пока допивал свою рюмку абсента, как мужчина рядом с ним, по имени Пьеро, отсчитал деньги, как они тихо шуршали, пока их пересчитывал коротышка, и как по стойке был передвинут сверточек.

«Четырехкратное действие, – пронеслось у Боба в голове. – Вот спасение! С этими четырьмя ампулами можно скоротать шесть дней. Потом поступят проклятые деньги из Вреденхаузена, милость дяди Теодора опять снизойдет на нас, а я начну работать, потому что денег хватит не больше чем на десять дней. Я стану мужчиной-проституткой, это единственная работа, которую я умею делать, – буду сопровождать пожилых богатых дам, подогревать в постели их потухающее желание. Чем не работа – тореро для неповоротливых телок. Канны наводнены такими. Они сидят на улицах под навесами кафе, провожают взглядами молодых мужчин, но смотрят не на их лица, а пониже, на рельеф обтягивающих штанов, как пауки взглядами затягивают свои жертвы. Их банковские счета так же доступны, как их ляжки… С ними я заработаю покой Клодетт. Дважды две увядшие груди – против волшебного тела Клодетт… На фоне этого обмена меркнет последняя внутренняя гордость. Я продаю счастье – разве это бесчестно?»

Он поставил свою рюмку, когда Пьеро Фиссани соскользнул с табурета, метнул «папе» монету через стойку и покинул бистро. Боб Баррайс тоже расплатился и быстро, но стараясь не привлекать к себе внимания, вышел вслед за худощавым смуглым мужчиной. Коротышка с бегающими глазами сразу подскочил к телефону в углу заведения.

– Они уже в пути, месье! – прокричал он в старую черную трубку. – Минуту назад ушли.

– Браво! – сказал Чокки и кивнул Лундтхайму и Шуману. Вилькес был занят другим – на моторной яхте он плавал по морю с тремя шведками и мучился над проблемой, сможет ли он соответствовать ожиданиям трехкратной потенции. – Приходите забрать вашу тысячу франков, Поль!

Чокки повесил трубку. Лундтхайм пил девятую рюмку коньяку и был уже основательно под градусом.

– У меня полные штаны… – неуверенно проговорил он. – Медикамент находится еще в стадии опытов на животных.

– Боб и есть животное. Хищник. Иначе его нельзя рассматривать.

– Я не знаю, смогу ли справиться с ролью убийцы!

– Кто, кто, ты? – Чокки снова налил ему полную рюмку. – Ты что, вводил ему наркотик, или он сам себя колет?

– Сам.

– Ты оказываешь давление на его поступки?

– Нет.

– Тогда чего ты хнычешь?

– Существует такая моральная категория, как совесть, Чокк.

– Мораль! – Чокки посмотрел на Шумана. Тот держался нейтрально, но чувствовалось, что ему тоже не по себе. – Вечно эти иностранные слова! Пока в десятках мест на планете одновременно приносятся в жертву дурацким политическим идеям тысячи людей, пока существуют войны, миллиарды зарабатывают на оружии (мой старик не отстает), пока первые убийцы в этих войнах награждаются орденами и зовутся героями, пока полководцам ставят памятники и каждый год возлагают к ним цветы, пока это изолгавшееся общество признает убийц в роли государственных деятелей, принимает и поддерживает их, чтобы они могли и дальше убивать, слово «мораль» остается продажной девкой, которую может использовать каждый, кто заплатит. Я заплатил – так что могу насиловать. Чем я отличаюсь от государственных деятелей и крупных промышленников? Я своему старикану четко сказал: «Пока ты заседаешь в разных обществах защиты мира, а твои заводы прокатывают сталь для танков и пушек, ты для меня проститутка». И что ответил старый господин? Он рассмеялся! – Чокки развернул Лундтхайма, который отвернулся, как будто его сейчас вырвет от отвращения. – Совсем другое дело – сострадание! Сострадание – это что-то великое, благородное, гуманное. Но при слове «гуманный» я опять вздрагиваю. Кто испытывает сострадание к Бобу Баррайсу? Лундтхайм?

Эрвин Лундтхайм молча встал и вышел, слегка покачиваясь, как на корабле при среднем волнении.

– Шуман?

Ганс-Георг Шуман не убежал, но смотрел мимо Чокки на террасу отеля. В пальмовых кронах шелестел ветер с моря.

– Тоже без ответа! – Чокки откинулся на диванчике. – Я вам скажу: я испытываю сострадание к Бобу Баррайсу. Но это сострадание к подстреленному зверю. Ни один охотник не будет увиливать от последнего, добивающего выстрела…

Фиссани недалеко ушел со своими ампулами.

Уверенно он направил свои шаги в тот район Канн, который посещается туристами только в поисках живописной экзотики. Этим изящным выражением обозначают запустение и бедность, грязь и ветхость смирившиеся с судьбой. Тот, кто прозябает здесь, привык зарабатывать деньги, выставляя напоказ драные платья, немытые ноги, грязное белье на веревках, зловоние, доносящееся из открытых дверей, кучу замызганных детей, играющих с пылью, как другие дети с дорогостоящей железной дорогой.

Здесь Фиссани остановился, как бы разыскивая номер дома, потом медленно пошел дальше, давая Бобу достаточно времени свыкнуться с мыслью, что он становится уличным грабителем.

Нелегок шаг от наследника Баррайсов до бандита.

Боб медлил, даже когда местность стала такой мрачной, что удар в затылок не вызвал бы никакой реакции окружения. Фиссани даже остановился и вытащил маленький сверток из кармана, завернутый в бумагу и перевязанный шнурочком.

«Ну давай же, поганый пес, – думал он. – Сделать тебе это еще легче? Синяк, который ты мне поставишь, стоит шесть тысяч франков. Давай бей – вперед, дружище…»

Он снова сделал вид, что ищет дом. Собака, выскочившая из ниши дома, посмотрела на людей слезящимися глазами, обогнула их с тихим ворчанием и побежала дальше. «Теперь это должно произойти, – подумал Фиссани. – Теперь этот парень понимает, что я знаю, что я не один. Если он не нападет, я должен что-то сделать. Простая логика!»

Боб рассуждал так же. Собака (он проклинал ее) подтолкнула его к действиям. У него не было больше времени поступить иначе, не было даже времени, чтобы убежать. Только время, чтобы стать подонком.

«Ради тебя, Клодетт, – сказал сам себе Боб. – Я оставил гореть своего друга Лутца Адамса – из трусости; я загнал в пропасть крестьянина Гастона Брилье – из страха; я столкнул с эстакады свою няню Ренату Петерс – чтобы уничтожить правду; старый Адамс повесился – я был тому причиной; моя жена Марион бросилась с моста в Рейн, потому что любила меня и тем не менее не могла от ужаса жить дальше… Если огласить этот список, Господь Бог свалился бы с трона без сознания. Но что бы я ни делал, это было на класс выше, я не опускался до убогого уличного грабежа, самого низкого ремесла этой братии, самого бездарного, отдающего селедкой и кислой капустой преступления. Но ради тебя, Клодетт, я прыгаю в эту клоаку, лишь один-единственный раз… Потом я очищусь в твоей любви».

У него не было с собой ни палки, ни кастета, а лишь связка ключей, и ее хватило. Как рокер[9]9
  Имеется в виду член молодежной банды (примеч. пер.).


[Закрыть] он взял связку в руку, просунул ключи между пальцев, и получился кулак, ощерившийся шипами. Он подкрался поближе к Фиссани, глубоко вздохнул и ударил в затылок, сразу же отскочив, чтобы нанести новый удар, если бы мужчина обернулся.

Звук получился еле слышным, и Боб с испугу решил, что действовал слишком мягко. В последний миг у него мелькнула мысль, что Баррайс стал-таки уличным грабителем, и помешала ему, но мужчине перед ним, видать, этого хватило. Он беззвучно полуобернулся, осел на землю и выронил маленький сверток.

Не успел Фиссани как следует приземлиться, как Боб Баррайс схватил ампулы, сунул их в карман и убежал.

Пьеро Фиссани лежал на мостовой, удобно расположившись на боку, и смотрел вслед убегавшему Бобу. Голова немного гудела, но это был профессиональный риск, который учитывался при оплате. Месье был прав: у этого парня все сгорело внутри. Он нанес вялый удар, даже несмотря на ключи, ни в коем случае не достаточный, чтобы свалить такого мужчину, как Фиссани. В случае серьезного нападения у грабителя не было бы ни малейшего шанса: кулак Фиссани размозжил бы его о стенку дома.

Фиссани полежал еще немного на мостовой, подсчитал расходы на чистку костюма и решил, что это было простое, выгодное дело. Лишь когда Боб Баррайс исчез за углом, Фиссани поднялся, обследовал свой затылок, нащупал острый, слегка кровоточащий бугорок и удовлетворенно кивнул.

Он закурил сигарету, огляделся и заметил, что из одного окна выглядывала женщина. Фиссани не знал, сейчас ли она появилась или видела все сначала.