Текст книги "Выигрыши"

Он подошел к Клаудии и улыбнулся ей. Лопес тоже улыбнулся. Клаудиа поблагодарила взглядом за их дружеское участие.

– Я скоро вернусь, – сказал Медрано. – Прилягте, Клаудиа, постарайтесь немного отдохнуть.

Все было ненужным и бесполезным. Улыбки, хождение на Цыпочках, обещание скоро вернуться, уверенность в tom, что друзья тут, рядом. Она посмотрела на Хорхе, который стал спокойнее. Каюта вдруг как бы увеличилась, в ней еще пахло крепким табаком, словно Габриэль не уходил отсюда. Клаудиа, подперев рукой щеку, закрыла глаза: снова, уже не в первый раз, будет она оберегать сон Хорхе. Персио станет бродить поблизости, как таинственный кот, а бесконечная ночь приближаться к рассвету. Пароход, улица Хуана Баутисты Альберди, весь мир; а здесь лежит больной Хорхе, как миллионы других больных Хорхе во всех уголках Земли, но весь мир теперь заключался только в ее больном ребенке. О, если бы с ними был Леон, уверенный и решительный, распознающий болезнь в самом ее зародыше, пресекающий ее немедленно. А у бедняги Габриэля, склонившегося над Хорхе, на лице было написано, что он ничего не понимает; но ее успокаивало сознание того, что Габриэль тут, рядом, курит в коридоре и надеется вместе с нею. Дверь приотворилась. Паула сняла туфли и замерла в ожидании. Клаудиа знаком пригласила ее подойти ближе, но Паула остановилась у кресла.

– Он все равно ничего не слышит, – сказала Клаудиа. – Проходите, садитесь сюда.

– Я сейчас уйду, и так слишком много людей побывало тут. Все так любят вашего малыша.

– У моего малыша тридцать девять.

– Медрано рассказал мне про врача, они там караулят его. Можно мне остаться с вами? Почему вы не приляжете хоть на минутку? Я совсем не хочу спать и, если Хорхе проснется, обещаю тут же разбудить вас.

– Конечно, оставайтесь, но мне тоже совсем не хочется спать. Можем поговорить.

– О необыкновенных делах, которые творятся на пароходе? Могу сообщить вам самые последние новости.

«Сука, проклятая сука, – думала она, – будешь наслаждаться тем, что скажешь, будешь смаковать то, о чем она спросит тебя…» Клаудиа посмотрела на ее руки, и Паула быстро спрятала их; тихонько рассмеялась и снова положила руки на подлокотники кресла. Вот если бы у нее была мать, похожая на Клаудиу, но нет, она все равно возненавидела бы ее, как свою. Слишком поздно думать о матери, даже о подруге.

– Расскажите, – попросила Клаудиа. – Время пройдет незаметнее.

– О, ничего серьезного. Семейство Трехо в истерике потому, что у них исчез сын. Они, конечно, стараются не показать вида, но…

– Его не было в баре, теперь я вспоминаю. Кажется, Пресутти ходил его разыскивать.

– Сначала Пресутти, а потом Рауль.

«Вот сука».

– Ну, его не придется долго разыскивать, – сказала равнодушно Клаудиа. – Мальчикам иногда такое взбредет в голову… Возможно, он решил провести ночь на палубе.

– Возможно, – сказала Паула. – Хорошо, что я не поддаюсь истерике, как они, и могу заметить, что Рауль тоже исчез неизвестно куда.

Клаудиа посмотрела на нее. Паула ждала ее взгляда и встретила его с непроницаемым, бесстрастным лицом. Кто-то ходил взад-вперед по коридору – в тишине раздавались приглушенные линолеумом шаги, которые то приближались, то удалялись. Медрано, Персио или Лопес, а может, Пресутти, искренне огорченный болезнью Хорхе.

Клаудиа опустила глаза, внезапно почувствовав себя усталой. Радость, охватившая ее при виде Паулы, вдруг прошла, сменилась желанием ничего больше не знать, не вникать ни в какие истории, которые ей расскажут, если она задаст вопрос или так промолчит, что все вдруг станет ясно. Паула закрыла глаза и казалась совершенно безразличной, но ее выдавали пальцы, быстро и бесшумно барабанившие по ручкам кресла.

– Только не подумайте, что это ревность, – сказала она как бы про себя. – Мне так их жалко.

– Уходите, Паула.

– О, конечно, сию минуту, – сказала Паула, резко вставая. – Простите. Я пришла совсем с другой целью, хотелось побыть с вами. Пришла из чистого эгоизма, потому что мне хорошо с вами. А взамен…

– А взамен ничего, – сказала Клаудиа. – Мы можем поговорить как-нибудь в другой раз. А сейчас ступайте спать. Не забудьте взять своп туфли.

Паула послушно направилась к двери. Она ни разу не обернулась.

Ему пришла любопытная мысль, что, если человек имеет представление о методе, он будет поступать определенным образом даже тогда, когда ему заранее известно, что он напрасно потеряет время. Конечно, он не найдет Фелипе на палубе, и тем не менее он медленно обошел ее, сначала левый борт, потом правый, останавливаясь под тентом, чтобы глаза привыкли к темноте, обследовал подозрительную пустоту вентиляторов, бухты канатов и кабестаны. Когда, вновь поднявшись, он услышал аплодисменты, доносившиеся из бара, ему вдруг захотелось забарабанить кулаками в каюту номер пять. Почти презрительная беззаботность человека, которому некуда торопиться, смешивалась с неясным желанием ускорить и в то же время оттянуть встречу. Он отказывался верить (хотя чувствовал это все сильнее), что отсутствие Фелипе могло означать примирение или начало войны. Он был уверен, что не найдет Фелипе в каюте, но тем не менее дважды постучал туда и даже приоткрыл дверь. Свет горел, в каюте никого не было. Дверь в ванную была открыта настежь. Он быстро вышел, боясь, что отец или сестра придут разыскивать Фелипе и последует самый пошлый скандал, а почему-это-вы-оказались-в-чужой-каюте, и прочие обычные в таких случаях расспросы. II вдруг он почувствовал досаду (где-то в глубине, под маской, пока расстроенный бродил по палубе, оттягивая удар), потому что Фелипе снова посмеялся над ним, отправившись на свои страх и риск обследовать пароход и тем самым защитив своп поруганные права. Никакого отступления, никакой передышки. Война объявлена, а может, это хуже, чем война, – презрение? «На этот раз я побью его, – подумал Рауль. – И пусть все катится к черту, но по крайней мере у него останутся на память синяки». Почти бегом он преодолел расстояние, отделявшее его от центрального трапа, и, перепрыгивая через ступеньки, устремился вниз. И все же какой он еще мальчишка, какой глупый; и кто знает, не последует ли после всех его выходок униженное примирение, возможно с оговорками: да, будем друзьями, но не больше, вы не за того меня приняли… Глупо думать, что все потеряно, в конце концов, Паула права… К ним нельзя подходить с правдой в устах и в руках, перед ними надо вилять, развращать их (но не в общепринятом смысле слова), и, быть может, тогда, в один прекрасный день, еще до окончания путешествия, быть может, тогда… Паула права; он знал это с первой минуты и все же избрал неверную тактику. Как было не воспользоваться роковыми чертами Фелипе – ведь он враг самому себе: скор на уступки, а уверен, что оказывает сопротивление. Он весь желание и вопрос, достаточно слегка соскрести с него домашнее воспитание, пошатнуть веру в лозунги школьной ватаги и в то, будто что-то хорошо, а что-то дурно, отпустить, а потом чуточку придержать поводья, признать его правоту и снова вселить в него сомнение, привить ему новый взгляд на вещи, более широкий и страстный. Разрушать старое и созидать новое, лепить из этой чудесной пластичной материн, не торопить время, страдать, наслаждаясь надеждой, и в намеченный день, в определенный час собрать урожай.

В каюте никого не было. Рауль нерешительно посмотрел на дверь в глубине. Он не мог осмелиться на такое… Нет, мог. Он толкнул дверь и прошел в коридор. Увидел трап. «Он проник на корму, – подумал Рауль, пораженный. – Проник на корму раньше всех». Сердце его забилось, словно пойманная летучая мышь. Он понюхал воздух, пропахший табаком, и узнал этот запах. Из щелей в двери слева сочился тусклый свет. Он медленно отворил ее, огляделся. Летучая мышь разлетелась на тысячи кусков, разорвалась от взрыва, едва не ослепившего его. В тишине отчетливо раздавался храп Боба. Голубой орел, вытатуированный на груди матроса, с хрипом поднимал и опускал крылья при каждом вздохе хозяина. Волосатая ножища придавливала Фелипе, распластанного в нелепой позе. Воняло рвотой, табаком и потом. Широко открытыми невидящими глазами Фелипе смотрел на Рауля, который застыл на пороге. Боб, храпя все громче и громче, дернулся, словно желая проснуться. Рауль сделал несколько шагов и оперся рукой о стол. Только тогда Фелипе узнал его. Он бессмысленно прикрыл руками живот и попытался высвободиться из-под навалившейся на него ноги, которая медленно сползала, пока Боб, что-то бессвязно бормоча, затрясся, словно в кошмаре, всем своим лоснящимся телом. Присев на краю матраца, Фелипе отыскивал одежду, шаря рукой по полу, забрызганному его рвотой. Рауль обогнул стол и ногой подтолкнул разбросанную одежду. Но тут почувствовал Приступ тошноты и отступил в коридор. Прислонясь к переборке, подождал немного. Узкий трап, ведший на корму, был от него всего в трех метрах, но он не посмотрел в ту сторону. Он ждал. У него не было сил даже плакать.

Рауль пропустил Фелипе мимо себя и пошел следом. Они миновали первую каюту, коридор с фиолетовой лампой. И когда подошли к трапу, Фелипе вдруг схватился за перила, круто повернулся и медленно осел на первую ступеньку.

– Дай мне пройти, – сказал Рауль, застыв на месте.

Фелипе закрыл лицо руками и зарыдал. Он казался совсем маленьким, ребенком, который поранился и не может скрыть это. Рауль взялся за перила и, подтянувшись, перепрыгнул на верхние ступеньки. Он смутно припомнил голубого орла, словно это помогало побороть тошноту, добраться до каюты. Голубой орел – символ. Да, орел – это символ. Он совсем не думал о трапе, ведущем на корму. Голубой орел, да, верно, чистейшая мифология, заключенная в digest, достойном веков. Орел и Зевс, ну конечно же, это символ – голубой орел.

Н

Еще раз, возможно последний, но кто может утверждать это, здесь все так неясно, Персио предчувствует, что час соединения закрыл справедливый дом, обрядил кукол в справедливые одежды. Прерывисто дыша, один в своей каюте или на мостике, он видит, как перед его блуждающим взором на фоне ночи вырисовываются марионетки, которые поправляют парики, продолжают прерванный вечер. Завершение, достижение: самые мрачные слова капают, точно капли из его глаз, дрожат на кончиках губ. Он думает: «Хорхе», и огромная зеленая слеза сползает, миллиметр за миллиметром, цепляясь за волосы бороды, и наконец превращается в горькую соль, которую невозможно выплюнуть целую вечность. И ему уже неважно предвидеть то, что свершится на корме, что откроется для другой ночи, для других лиц, как будет взломана задраенная дверь. В миг мимолетного тщеславия он возомнил себя всемогущим, ясновидящим, призванным разгадывать тайны, и его вдруг поразила мрачная уверенность в том, что существует некая центральная точка, из которой каждую диссонирующую частицу можно увидеть, как спицу в колесе…

Огромная гитара странно замолкла в вышине, «Малькольм» качается на резиновом море, под меловым ветром. И поскольку он уже не предвидит ничего насчет кормы и его воля скована учащенным дыханием Хорхе, отчаянием, исказившим лицо его матери, он уступает почти неразличимому настоящему, где всего лишь несколько метров между мостиком и бортом парохода, а дальше море без звезд, и, возможно, именно поэтому Персио утверждается в сознании, что корма – это просто (хотя никто так не считает) его мрачное воображение, его судорожный застывший порыв, его самая неотложная и жалкая задача. Клетки с обезьянами, львы, кружащие по палубе, пампа, брошенная ничком, головокружительный рост коиуэ, все это взрывается и застывает в марионетках, которые уже напялили свои маски и парики, в фигурах танца, которые на любом корабле повторяют линии и окружности человека с гитарой Пикассо (написанного с Аполлинера), но это и поезда, отбывающие и прибывающие на португальские станции, среди бесчисленного множества других, происходящих одновременно событий, среди ужасающей беспредельности одновременностей и совпадений и перекрещиваний и разрывов, и все это, не подчиненное разуму, рушится в космическое небытие, и все это, не подчиненное разуму, называется абсурдом концепций, иллюзией, называется «из-за деревьев не видеть леса», «каплей в море», женщиной взамен бегства в абсолют. Но марионетки уже собраны и танцуют перед Персио, разодетые, разукрашенные, некоторые из них чиновники, в прошлом решавшие важные дела, другие носят имена людей, плывущих на пароходе, и Персио входит в их число, совершенно лысый шумер, служитель зиккурата, корректор у Крафта, друг больного ребенка. Как же ему не вспоминать в час, когда все насильственно стремится к разрешению, когда руки уже разыскивают револьвер в ящике, когда кто-то, лежа ничком, плачет в каюте, как же ему не вспомнить, – ему, знатоку всех деревянных людей из жалкого рода изначальных марионеток? Танец на палубе очень неуклюжий, словно это танцуют овощи или детали машин; грубо сколоченные из дерева, они скрипят и болтаются при каждом шаге, здесь все из дерева: и лица, и маски, и ноги, и половые органы, и тяжелые сердца, где все, что оседает, свертывается и густеет, – внутренности, которые жадно накапливают густую субстанцию, руки, которые крепко держат другие руки, чтобы помочь тяжелому телу закончить вращение. Сломленный усталостью и отчаянием, пресыщенный ясновидением, которое не принесло ему ничего, кроме еще одного возвращения и еще одного падения, присутствует Персио при этом танце деревянных марионеток, на первом акте американской судьбы. Сейчас их покинут недовольные божества, сейчас псы, посуда и даже мельничные жернова восстанут против тупых, обреченных кукол-големов, упадут на них, чтобы раздробить их на куски, и танец завершится смертью, фигуры ощетинятся зубами, когтями и волосами; под тем же безразличным небом начнут падать замертво потерянные образы, и здесь, в этом настоящем, где возвышается и сам Персио, размышляющий о больном мальчике и о смутном раннем утре, танец продолжит свои стилизованные фигуры, ногти покроются лаком, ноги облачатся в брюки, желудки узнают паштет из гусиной печени и мюскад, надушенные и гибкие тела будут танцевать, сами не ведая, что танцуют деревянный танец, и что все это лишь выжидательный бунт, и что американский мир – это всего лишь ловкий обман; но тайно работают муравьи, броненосцы, климат с сырыми присосками, кондоры с гнилыми кусками мяса, касики, которых народ любит и чтит, женщины, которые ткут всю жизнь в своих хижинах, банковские служащие, футболисты, высокомерные инженеры и поэты, воображающие себя выдающимися и трагичными, печальные писатели, пишущие печальные произведения, и города, запачканные безразличием. Закрыв глаза, в которые корма вонзается, точно шип, Персио чувствует, как прошлое, бесполезно противоречивое и принаряженное, обнимает настоящее, которое передразнивает его, как обезьяны передразнивают деревянных людей, как их передразнивают люди из плоти и крови. Все, что должно случиться, будет таким же иллюзорным, и освобождение судеб от оков завершится пышным расцветом благоприятных или противоборствующих чувств и одинаково сомнительных поражений и побед. Бездонная двусмысленность, неизлечимая нерешительность в самом центре решений: в некоем маленьком мирке, подобном другим мирам, другим поездам, другим гитаристам, другим носам и кормам кораблей, – в маленьком мирке, лишенном богов и людей, на рассвете танцуют марионетки. Почему ты плачешь, Персио, почему плачешь? Ведь из такого материала порой зажигается огонь, из такой нищеты рождается песня и, когда марионетки съедят последнюю щепотку своего пепла, возможно, родится человек. Возможно, он уже родился, но ты его не видишь.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ
XL

– Пять минут четвертого, – сказал Лопес.

Бармен ушел спать в полночь. Сидя за стойкой, метрдотель время от времени зевал, но оставался верным своему слову. Медрано, у которого во рту было горько от табака и бессонной ночи, поднялся еще раз, чтобы навестить Клаудиу.

Сидя в одиночестве в глубине бара, Лопес спрашивал себя, не отправился ли Рауль спать. Неужели он мог дезертировать в такую ночь? Лопес видел его вскоре после того, как Хорхе отнесли в каюту: Рауль курил, прислонясь к переборке в коридоре правого борта, немного бледный, с усталым видом; впрочем, едва пришел врач, он заволновался вместе со всеми и принимал живое участие в разговоре, пока из каюты Клаудии не вышла Паула, и тогда они ушли, обменявшись несколькими фразами. Все эти события беспорядочно мелькали в памяти Лопеса, пока он прихлебывал кофе и коньяк. Рауль, прислонившийся с сигаретой во рту к переборке, Паула, вышедшая из каюты с задумчивым видом (по как отличить выражение на лице Паулы от ее подлинного лица), их странные взгляды, словно они удивились, встретившись снова, – Паула была удивлена, Рауль почти взбешен, – а потом оба зашагали к центральному переходу. Тогда Лопес спустился па палубу и провел там в одиночество больше часа, он смотрел на капитанский мостик, где опять никого не было, и курил, предаваясь смутному и почти приятному, злобному и унизительному бреду, в котором Паула проносилась мимо него, словно на карусели, и он каждый раз протягивал руку, чтобы ударить ее, и с дрожью опускал руку, желая ее, желая и зная, что этой ночью он не сможет вернуться к себе в каюту, что необходимо бодрствовать, одурманивая себя вином и разговорами, чтобы забыть, что она отказалась пойти с ним и что спит сейчас рядом с Раулем или слушает его рассказ, как он провел вечер, а карусель все кружилась, и совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, проносилась Паула, то обнаженная, то в красной блузке, с каждым поворотом другая, меняющаяся, Паула в бикини или в пижаме, которую он никогда не видел, и опять обнаженная, лежащая ничком, спиной к звездам, Паула, распевающая Un jour tu verras [107]107
  Однажды ты увидишь (франц.).


[Закрыть], Паула, ласково отказывающая ему, чуть покачивая головой: пет, пет. И тогда Лопес снова вернулся в бар, чтобы пить, и вот уже два часа они бодрствуют вместе с Медрано.

– Еще один коньяк, пожалуйста.

Метрдотель снял с полки бутылку «курвуазье».

– Налейте себе тоже, – сказал Лопес. Метрдотель был очень похож на гаучо и меньше похож на этих глицидов с кормы. – И еще одну рюмку, сейчас придет мой приятель.

Медрано, показавшийся в дверях, отрицательно махнул рукой.

– Надо снова позвать врача, – сказал он. – У мальчика температура почти сорок.

Метрдотель подошел к телефону и набрал помер.

– Все равно выпейте рюмку, – сказал Лопес. – Стало немного прохладно.

– Нет, старик, спасибо.

Метрдотель повернул к ним озабоченное лицо.

– Врач спрашивает, не было ли у него конвульсий и рвоты.

– Нет. Скажите, чтобы он немедленно шел сюда.

Метрдотель сказал что-то в трубку, выслушал ответ и снова

что-то сказал. Потом с расстроенным видом повесил трубку.

– Врач не сможет сейчас прийти, только попозже. Говорит, чтобы увеличили дозу лекарства из тюбика и через час снова измерили температуру.

Медрано бросился к телефону. Он запомнил помер: пятьдесят шесть. И набрал его, пока Лопес, облокотись о стоику, не сводил глаз с метрдотеля. Потом еще раз набрал номер.

– Весьма сожалею, сеньор, – сказал метрдотель. – Они всегда так, не любят, чтобы им мешали в такой поздний час. Наверное, занято, да?

Медрано и Лопес молча переглянулись. Вместе вышли, и каждый направился к себе в каюту. Заряжая револьвер и набивая карманы патронами, Лопес случайно посмотрел в зеркало и нашел, что выглядит довольно-таки смешно. Все равно лучше, чем думать о сие. На всякий случай надел темную куртку и су-пул в карман еще одну пачку сигарет. Медрано поджидал его в коридоре в штормовке, придававшей ему спортивный вид. Рядом с ним стоял сонный, взлохмаченный п удивленно моргающий Атилио Пресутти.

– Я привел нашего друга, чем пас больше, тем больше шансов добраться до радиорубки, – сказал Медрано. – Ступайте разыщите Рауля, и пусть он захватит свой кольт.

– Подумать только, а я оставил ружье дома, – посетовал Пушок. – Знал бы, обязательно прихватил.

– Оставайтесь здесь, подождите остальных, – сказал Медрано, – Я сейчас приду.

Он вошел в каюту Клаудии. Хорхе дышал с трудом, губы у него чуть посипели. Понимая друг друга без слов, они быстро отмерили нужную дозу лекарства и заставили мальчика его проглотить. Хорхе, придя в себя, узнал мать и, обняв ее, заплакал и закашлялся. У пего болела грудь, ломило ноги и во рту было горько.

– Это скоро пройдет, львенок, – сказал Медрано, опускаясь на колени и гладя Хорхе, пока тот не отпустил Клаудиу и не откинулся навзничь с жалобным стоном.

– Мне больно, че, – сказал он Медрано. – Почему ты не дашь мне чего-нибудь, чтобы у меня все прошло?

– Ты как раз принял такое лекарство, дорогой. Скоро ты заснешь, и тебе приснится восьминожка или кто-нибудь еще, кого ты больше любишь, а часов в девять, когда проснешься и почувствуешь себя гораздо лучше, я приду и расскажу тебе сказку.

Успокоенный, Хорхе закрыл глаза. Только тут Медрано заметил, что крепко сжимает руку Клаудии. Он смотрел на Хорхе, который успокаивался в его присутствии, и продолжал сжимать руку Клаудии. Дыхание Хорхе стало ровней, и Медрано потихоньку поднялся с колеи. Подвел Клаудиу к двери каюты.

– Мне надо ненадолго уйти. Я скоро вернусь и буду с вами сколько потребуется.

– Останьтесь, – сказала Клаудиа.

– Не могу. Меня ждет Лопес. Не тревожьтесь, я скоро вернусь.

Клаудиа вздохнула и порывисто приникла к Медрано. Голова ее трогательно опустилась ему на плечо.

– Не делайте глупостей, Габриэль. Не надо делать глупостей.

– Не буду, дорогая, – сказал Медрано тихо. – Обещаю. Он поцеловал ее, едва дотронувшись губами до волос. Пальцы прочертили какой-то узор на ее мокрой щеке.

– Я скоро вернусь, – повторил он, легонько отстраняя ее. Открыл дверь и вышел. Сначала он не различил ничего, как в тумане, потом увидел Атилио, стоявшего словно на посту. Медрано машинально взглянул на часы. Было двадцать минут четвертого утра, шел третий день путешествия.

За Раулем следовала Паула, закутанная в красный пеньюар. Рауль и Лопес шагали быстро, будто хотели от нее отделаться, но это было не так-то просто.

– Что вы еще затеяли? – спросила она, смотря на Медрано.

– Хотим притащить за ухо врача и послать телеграмму в Буэнос-Айрес, – ответил Медрано раздраженно. – А почему вы не идете спать, Паулита?

– Спать, спать, эти двое твердят мне то же самое. Я не хочу спать, я хочу вам чем-нибудь помочь.

– Побудьте тогда с Клаудией.

Но этого Паула как раз не хотела. Она обернулась к Раулю и пристально посмотрела на него. Лопес отошел в сторону, словно не желая вмешиваться. Хватит с него того, что он прогулялся до их каюты и, постучавшись, услышал, как Рауль крикнул: «Войдите», он застал их за спором, весьма оживленным благодаря сигаретам и вину. Рауль сразу же согласился принять участие в вылазке, но Паула, казалось, рассвирепела, потому что Лопес уводил Рауля, потому что они оставляли ее одну с женщинами и стариками. Паула вызывающе спросила, какую еще новую глупость они затевают, но Лопес в ответ лишь пожал плечами, ожидая, пока Рауль натянет пуловер и сунет в карман пистолет. Рауль проделал все это машинально, словно это был не он, а его отражение в зеркале. Его лицо снова приобрело насмешливое и решительное выражение, какое бывает у человека, который по задумываясь готов рискнуть в игре, мало для пего интересной.

С силой распахнулась дверь одной из кают, и сеньор Трехо возник перед ними в сером плаще, накинутом на плечи, из-под которого нелепо выглядывала синяя пижама.

– Меня разбудил шум голосов, и я подумал, не стало ли мальчику хуже, – сказал сеньор Трехо.

– У пего сильный жар, и мы как раз собираемся идти за врачом, – сказал Лопес.

– Идти за врачом? Странно, а разве он сам не может прийти?

– Меня это тоже удивляет, и все же приходится за ним идти.

– Надеюсь, – сказал сеньор Трехо, опуская глаза, – у мальчика не появилось никакого нового симптома, который бы…

– Нет, и тем не менее нельзя терять время. Пойдемте?

– Пошли, – сказал Пушок, на которого отказ врача произвел самое мрачное впечатление.

Сеньор Трехо хотел было еще что-то сказать, по они поспешили дальше. Однако почти тут же отворилась дверь каюты номер девять, и в сопровождении шофера появился дон Гало, укутанный в некое подобие мантии. Сразу оценив обстановку, он предостерегающе поднял руку и посоветовал дорогим друзьям не терять самообладания в столь ранний утренний час. Даже узнав о телефонном разговоре с врачом, он продолжал настаивать на том, что, видимо, его предписания пока вполне достаточны, в противном случае врач сам бы навестил больного, не дожидаясь…

– Мы теряем время, – сказал Медрано. – Пошли.

Он направился к центральному переходу, следом за ним устремился Рауль. За спиной у них раздавался бурный диалог сеньора Трехо и дона Гало.

– Вы собираетесь спуститься через каюту бармена?

– Да, может, на этот раз нам больше повезет.

– Я знаю более короткий и падежный путь, – сказал Рауль. – Помните, Лопес? Мы навестим Орфа и его дружка с татуировкой.

– Конечно, – сказал Лопес – Это самый короткий путь, хотя не знаю, можно ли там пройти на корму. Все равно, давайте попробуем.

Они уже вошли в центральный переход, когда увидели доктора Рестелли и Лусио, которые спешили к ним из правого коридора, привлеченные громкими голосами. Доктор Рестелли сразу сообразил, в чем дело. Подняв указательный палец, как всегда в особых обстоятельствах, он остановил их у двери, ведущей в трюм. Сеньор Трехо и дон Гало горячо и решительно поддержали его. Ситуация, безусловно, не из приятных, если, как сказал молодой Пресутти, врач действительно отказался явиться на вызов; и все же лучше, если Медрано, Коста и Лопес поймут, что нельзя подвергать пассажиров осложнениям, каковые, естественно, могут последовать в результате агрессивных действий, которые они нагло намереваются предпринять. И если верить некоторым признакам и в пассажирском отделении, к несчастью, вспыхнул тиф 224, то единственно разумным шагом будет прибегнуть к помощи офицеров (либо через метрдотеля, либо по телефону), чтобы симпатичный больной малыш был немедленно переправлен в изолятор на корме, где уже находятся капитан Смит и другие больные. Однако трудно чего-нибудь достичь посредством угроз, какие, например, раздавались этим утром, и…

– Знаете, доктор, вам лучше помолчать, – сказал Лопес. – Весьма сожалею, но я уже сыт по горло всякими уступками.

– Дорогой мой друг!

– Никакого насилия! – вопил дон Гало, поддержанный негодующими возгласами сеньора Трехо. Лусио, бледный как полотно, молча стоял в стороне.

Медрано открыл дверь и начал спускаться. За ним последовали Рауль и Лопес.

– Перестаньте кудахтать, мокрые курицы, – сказал Пушок, посмотрев на группу пацифистов с величайшим презрением. Спустившись на две ступеньки, он захлопнул дверь перед самым их носом. – Ну и шайка, мама миа. Карапуз серьезно болен, а эти червяки все лезут со своим перемирием. Ох и поддал бы я им, ох и поддал.

– Мне кажется, у вас будет такая возможность, – сказал Лопес. – Ладно, Пресутти, здесь надо держать ухо востро. Если увидите где-нибудь гаечный ключ, прихватите с собой, будет вместо дубинки.

Он заглянул в помещение слева – там было темно и пусто. Прижавшись к стене, они толкнули правую дверь. Лопес узнал Орфа, сидевшего на скамье. Два финна, из тех, что работали па носу, топтались у граммофона, стараясь поставить пластинку; Рауль, вошедший вместе с Лопесом, подумал, что, наверное, это была пластинка Ивора Новелло. Один из финнов удивленно выпрямился и шагнул, разведя руки в стороны, словно ожидал объяснений. Орф, не двигаясь с места, смотрел па них не то пораженный, не то с возмущением.

В напряженной тишине они услышали, как отворилась дверь в глубине каюты. Лопес подскочил к финну, продолжавшему держать руки так, словно он собирался кого-то обнять, но, заметив глицида, который появился в проеме двери и с недоумением уставился на них, шагнул вперед, делая финну знак посторониться. Финн, отступив в сторону, нанес Лопесу удар в челюсть и в живот. Когда Лопес, словно пустой мешок, повалился на пол, финн ударил его еще раз в лицо. Кольт Рауля блеснул на мгновение раньше револьвера Медрано, но стрелять им не пришлось. Быстро сориентировавшись, Пушок в два прыжка очутился рядом с глицидом, с силой втолкнул его в темное помещение и ударом ноги захлопнул дверь. Орф и оба финна подняли руки, словно собирались повиснуть на потолке.

Пушок наклонился над Лопесом, приподнял ему голову и стал энергично массировать шею. Затем, расстегнув ремень, сделал искусственное дыхание.

– Вот сукин сын, ударил его в самое солнечное сплетение. Ох, разобью тебе всю морду, дерьмо поганое! Вот погоди, встречу наедине, размозжу твою башку, ловкач. Ну и обморок, мама миа!

Медрано наклонился над Лопесом, который уже приходил в себя, и достал у него из кармана пистолет.

– Пока держите, – сказал он Атилио. – Ну как, старина? Лопес пробурчал в ответ что-то нечленораздельное и поискал в кармане платок.

– А этих надо будет увести с собой, – сказал Рауль, сидя на скамье и испытывая сомнительное удовольствие от вида четверых пленников, уставших держать поднятые руки. Когда Лопес встал и Рауль увидел его разбитый нос и окровавленное лицо, он подумал, что Пауле будет над чем похлопотать. «Ведь она так любит корчить из себя сестру милосердия», – весело заключил он.

– Да, дело дрянь, нам никак нельзя оставлять у себя в тылу этих типов, – сказал Медрано. – Как вы считаете, Атилио, не отвести ли их на нос и не запереть ли там в какой-нибудь каюте.

– Предоставьте их мне, – сказал Пушок, поигрывая револьвером. – А ну, бродяги, шагайте. Только помните, первому, кто вздумает дурить, я всажу пулю в башку. А вы меня подождите, не ходите одни.

Медрано с беспокойством посмотрел па Лопеса, который поднялся бледный, едва держась на ногах. И спросил, не хочет ли он пойти с Атилио и немного отдохнуть, но Лопес гневно сверкнул на него глазами.

– Пустяки, – пробормотал он, проводя рукой по губам. – Я остаюсь с вами, че. Я уже пришел в себя. Ох и противно.

Он вдруг побледнел еще сильнее и стал падать па Пушка, который подхватил его. Другого выхода не было. И Медрано решился. Выставив глицида и липидов в коридор, Медрано и Рауль пропустили Пушка, тот почти насильно тащил ругающегося Лопеса, затем они выскочили в коридор. Возможно, возвращаясь, они столкнутся с подкреплением, может даже вооруженным, но другого выхода у них не было.

Появление окровавленного Лопеса в сопровождении офицера и трех матросов с подпитыми руками не особенно воодушевило Лусио и сеньора Трехо, которые остались разговаривать у двери, ведущей вниз. На вопль, вырвавшийся у сеньора Трехо, прибежали доктор Рестелли и Паула, за которыми катил дон Гало, рвавший па себе волосы с усердием, какое Рауль видел только в театре. Все более забавляясь, Рауль велел пленникам стать у стены, а Пушку увести Лопеса в каюту. Медрано только отмахивался от шквала криков, вопросов и предостережений.