Текст книги "Автобиография большевизма: между спасением и падением"

Ошибившийся в своем первом политическом выборе не должен был упоминать даже самого незначительного сотрудничества между большевиками и меньшевиками. Любое несогласие между партиями описывалось Лопатниковым как перерастающее в принципиальнейший идеологический спор. На каждом жизненном перекрестке ответчик стоял перед выбором между силами добра и зла, революции и контрреволюции, и этот выбор всегда носил конкретную, соответствующую времени политическую форму. В 1880‐х годах это был выбор между революционерами и либералами, в 1890‐х – между марксистами и неонародниками разного толка, а после 1905 года и тем более после февраля 1917 года – случай Лопатникова – между ленинцами и мягкотелыми меньшевиками.

Ответ Лопатникова на вызов истории не был однозначным: «На несколько месяцев весь уклад жизни перевернула Февральская революция». Автобиограф стал работать в отделении милиции Петрограда. «Вследствие голода открыл кооператив, и меня избирают председателем ревизионной комиссии». Впрочем, работа Лопатникова в городской думе не оставляла сомнения, что до большевизма он еще не дорос. Ленин оставался загадкой для него, и он должен был признаться: «Ноябрьская революция застала меня врасплох. Активного участия я в ней не принял». Как же мог человек, революционизированный войной, просмотреть апофеоз пролетариата? Внимательный читатель тут вспоминал, что политический кружок, к которому примкнул Лопатников, был «социалистический» – читай: соглашательский. Универсализм большевиков открыл Лопатникову глаза: революция придала ему «энергии, открыв двери в университет», где он понял все[515]515
  Там же. Д. 72. Л. 17.


[Закрыть].

Выходцы из мелкобуржуазных партий, желавшие отпущения грехов, должны были каким-то образом умалить свою политическую ошибку, вплести ее в нарратив о растущей сознательности. Ряд канонических автобиографий лидеров большевизма, напечатанных в 1920‐х годах, учили их, как вспоминать старые споры. Шаблон был довольно простым: большевистская идентичность должна была формироваться из более широкого и расплывчатого революционного движения, оставив далеко позади недопонимающие и нерелевантные идеологические течения. В автобиографии Евгения Преображенского, например, говорится, что он долго размышлял над произведениями теоретиков марксизма. «Я решил, что народническое мировоззрение является несостоятельным и ненаучным и что только марксизм может указать мне правильную дорогу». Этот «перелом» в его мировоззрении имел также и «известные практические последствия». Если раньше Преображенский раздавал учащейся молодежи все революционно-агитаторские памфлеты почти без разбору, то после своего обращения он больше уже не мог этого делать. «Вспоминаю, как я с мрачной решимостью заявил однажды [поднадзорной эсерке] Никкелевой, что я уже не могу помогать ей в распространении эсеровской литературы, потому что я теперь стал социал-демократом»[516]516
  Преображенский, Евгений Алексеевич (автобиография) // Деятели СССР и революционного движения России. С. 586.


[Закрыть].

Вождь украинских большевиков Николай Скрыпник тоже признавался в несколько эклектичных политических интересах в начале своего революционного поприща. Еще в 1902 году, когда ссыльный Скрыпник скитался по Сибири, с ним шли не только Урицкий и Дзержинский, но также московские студенты, будущие видные эсеры. Но как только Скрыпник прочитал Ленина, его политическая идентичность обрела свой надлежащий облик. С тех пор, где бы он ни оказывался, он везде основывал независимые социал-демократические партийные ячейки. В Саратове он провел важную работу «по окончательному отколу социал-демократии из имевшегося еще тогда в Саратове Объединенного союза социал-демократов и эсеров», а на Урале, где преобладала «неопределенно-революционная публика», ему «удалось отколоть от екатеринбургского объединения почти всех рабочих»[517]517
  Скрыпник, Николай Алексеевич (автобиография) // Там же. С. 669–670.


[Закрыть]. Скрыпник презирал примиренчество, образование коалиций. Истина была не в расплывчатом компромиссе, а в отсечении всего нечистого, несознательного.

Подобно тому как автобиографии прославленных большевиков служили образцом, точно так же можно говорить и об антимоделях – автобиографиях, авторы которых упорно нарушали правила. Например, Катюгин, уже немолодой студент Томского технологического института, явно зашел чересчур далеко с наплевательским отношением к партийной принадлежности[518]518
  ЦДНИТО. Ф. 320. Оп. 1. Д. 17. Л. 12.


[Закрыть]. Когда в декабре 1927 года райком известил его, что его заявление о партийном приеме отклонено, он просто не мог взять в толк, что же тут крамольного. Автобиографа, революционера с долгим стажем, волновало только одно – что на данный момент он был не у дел. «Революция, – выпалил он, – не может ждать!»

Одно за другим Катюгин нарушил все фундаментальные правила коммунистической самопрезентации. Он смешал все партийные идентичности, замалчивая не только различия между разными «мелкобуржуазными» партиями, но и различия между ними и большевиками. Автор не думал извиняться за свое эсеровское прошлое и без особых на то причин упомянул его чуть ли не в положительном смысле. В ряду собственных партийных идентичностей он никак не выделял большевизм, хотя формально желал к нему присоединиться.

Я, с 1905 г. эсер, до сих пор работаю и могу считать себя по работе большевиком. Вообще я беглый солдат. Работал одно время в партии бундовцев. В дальнейшем приходилось переезжать с места на место. В этом заключается моя работа до 1905 г., и после этого года перед нами стояла цель – это борьба с буржуазией и монархией. Когда сидел в тюрьме в Николаеве – кстати, там же был Лев Давидович, – мы в беседе говорили, что с интеллигенцией нам еще придется бороться.

Слова «перед нами» подразумевали, что в глазах Катюгина все революционеры едины и враг у них общий. Не беда, что он так толком и не пришел к Ленину. Если этот легкомысленный рассказ был недостаточно крамольным, то хвастливый намек, что автобиограф общался с давно впавшим в немилость вождем оппозиции, окончательно ставил крест на его кандидатуре. Бюро, сбитое с толку непоследовательным рассказом, спросило Катюгина, «были ли у вас политические убеждения», и если да, «почему были частые переходы из партии в партию». Катюгин отклонил вопрос как не относящийся к делу: «Была только цель, свержение монархии. Мы, рабочие, считали, что то, что имеется сейчас, т. е. разногласия с партиями и до чего докатятся меньшевики и эсеры, – временное, не важное. Когда я ехал с меньшевиками в ссылку, расставаясь в Иркутске, плакали».

Катюгин братался с меньшевиками. Ожидая погрома и наращивая кадры для сопротивления, бундовцы тоже явно видели в нем своего. «Из Гомеля меня направили в местечко еврейское, где должен [был] быть погром, для работы. Встретил молодого еврея, которого сагитировал для дальнейшей работы». Катюгину было наплевать на национальную принадлежность, ведь главное, чтобы человек был революционер. «Встретишь на улице человека и скажешь ему свободное слово – сойдемся, и начнешь работать».

Из дерзости или по наивности Катюгин полностью отмел важность прежней партийной принадлежности. Он не видел ничего плохого в пособничестве эсерам, меньшевикам, любым соглашательским партиям. Но, пожалуй, главный его промах заключался в том, что он не потрудился установить взаимосвязь между собственной деятельностью и большевизмом ни на одном этапе своей долгой революционной борьбы.

– Что удержало от вступления в октябрьские дни?

– Неверие. В то время мы работали, и еще ряд товарищей, которые также в настоящий момент беспартийные, не работали. Боялись за последствия, не верили в силы рабочего класса в деле революции, поэтому к партии не подошел.

Скептицизм в отношении сознательности рабочего класса в 1917 году был последним штрихом в автопортрете Катюгина как примиренца. Нарушив основополагающие табу коммунистической нарратологии, он не оставил ячейке иного выбора, как закрыть перед ним двери.

В рамках того или иного ритуального действия, а в нашем случае это проверка заявления в партию, может быть три типа высказывания: истинное (биография, составленная по всем правилам и одобренная как правдоподобная), ложное (биография, которую попытались составить по всем правилам, но по тем или иным критериям отклонили; заявитель был пойман на лжи) и монструозное (в строгом смысле высказывание, даже не претендующее на то, чтобы соответствовать имплицитным правилам режима истины)[519]519
  Фуко М. Ненормальное: Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1974–1975 учебном году / пер. с фр. А. В. Шестакова. СПб.: Наука, 2005. С. 84–97.


[Закрыть]. Саморазоблачающее высказывание Катюгина в отношении своих симпатий к небольшевистским политическим формациям не могло быть проверено на истинность. Оно было составлено так, как будто автор ничего не пытался скрыть, именно поэтому его нельзя было поймать на лжи. Непонятно было главное – что этот текст делал среди автобиографий для вступления в партию? Учитывая, что хронология и линейное развитие событий от прошлого к будущему и от тьмы неведения к сознательности не имели значения для автобиографа, можно предположить, что нарратив был создан по устаревшим правилам. Вероятнее всего, Катюгин застрял в 1905 году, периоде истории, когда все партии работали вместе, а партийная принадлежность уже являлась свидетельством того, что рабочий проявил достаточную степень стремления к просвещению.

Формулировки и структура материала в анкете «на бывших рядовых членов Партии РСДРП» указывали, чего недоставало самопрезентации Катюгина. Анкета вынуждала объяснить побуждения, которые заставили бывшего меньшевика пасть так низко, а затем перейти к мучительному рассказу о постепенном разочаровании в мелкобуржуазной политике и, наконец, о разрешении всех сомнений и финальном обращении в большевизм. Ответы должны были составить рассказ о духовном преображении. Показательно, что, по мнению составителя, меньшевик, как пусть и чуждый элемент, но марксист, обязан понимать все тонкости политических разногласий. Составитель знал, что с прямого пути к большевизму социал-демократа могла потенциально увести любая мелочь: вопрос отношения к интеллигенции, к железной дисциплине в партии, к войне. Бывший меньшевик, желающий стать коммунистом, должен был разъяснить, в чем именно проявилось его непонимание истины большевизма.

1. Когда стали чувствовать себя меньшевиком и сколько вам лет?

2. Когда вошли в партию меньшевиков и какую работу у них выполняли?

3. Что оттолкнуло вас от большевиков в 1917 году?

4. Что казалось вам наиболее правильным в программе и тактике меньшевиков?

5. Были ли у вас какие-либо сомнения в правильности политической линии меньшевиков?

6. Когда начался у вас перелом во взглядах?

7. Говорили ли вы об этом переломе с руководящими работниками меньшевиков и какой получили ответ на ваши сомнения?

8. В связи с какими именно вопросами больше всего колебались ваши взгляды?

а. демократия и диктатура;

б. отношение к окончанию империалистической войны;

в. в отношении к гражданской войне;

г. к террору;

д. к национальному вопросу;

е. отношение к НЭПу;

ж. к интеллигенции;

з. к военной дисциплине РКП[520]520
  ЦГАИПД СПб. Ф. 1085. Оп. 1. Д. 26. Л. 240; ЦДНИТО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 97.


[Закрыть].

Нельзя было обойти основополагающую структуру нарратива анкеты. Официальный исторический нарратив выпячивал не совпадения между политической деятельностью меньшевиков и большевиков, а расхождения – Катюгин этого так и не понял. Партия требовала от кандидата, чтобы он разгадал меньшевистские мелкобуржуазные уловки и осознал, что только большевистская платформа является правильной.

Анкета была «прокрустовым ложем» – кандидаты с неортодоксальным прошлым были вынуждены постоянно перекраивать свою автобиографию. Несложно предположить, что ее заполнение было мукой, например, для студента Томского государственного университета, некоего Буревича. В революцию Буревич был «спиридоновцем» и одно время членом комитета партии левых эсеров, затем с февраля 1918‐го по февраль 1920 года – боевиком томской ячейки эсеров. Позднее автобиограф побывал в «максималистах», в «большевиках» и, наконец, под влиянием меньшевиков, с их заботой о правах трудящихся, присоединился к «рабочей оппозиции», за что был исключен из рядов РКП(б) в 1921 году. Но он уверял, что не порвал с коммунистическим движением, и просился назад. При зигзагообразной траектории политического становления Буревича, который, даже присоединившись наконец к большевикам после долгих метаний, не смог проявить твердость и вновь поддался мелкобуржуазному соблазну, партия едва ли могла внять его заверениям в преданности[521]521
  ЦДНИТО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 97. Л. 17.


[Закрыть].

Бытовало мнение, что даже давнишнее членство в рядах меньшевиков может дать рецидив. Во время чистки 1924 года в Ленинградском государственном университете партийная проверочная комиссия объясняла случаи «неподчинения партийной дисциплине» связями с соглашательскими партиями. Выходцы из этих партий подвергались исключению в три раза чаще, чем обладавшие безукоризненным послужным списком. Мотивировки исключения, приводимые «тройкой», добавляют некоторые детали: несмотря на то что бывших меньшевиков и эсеров часто классифицировали как «идеологически чуждых», ни один из них не был обвинен в «пассивности». Студенты, уже проявившие политические симпатии в прошлом, не могли считаться плывущими по течению[522]522
  ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Оп. 1. Д. 58. Л. 1–37; Итоги проверки членов и кандидатов РКП(б) непроизводственных ячеек. М.: Красный печатник, 1925. С. 42.


[Закрыть].

Однако определиться до конца с тем, к какого рода партии принадлежал подозреваемый, «чистильщикам» зачастую было непросто. Особенно сложно это было сделать в тех случаях, когда ответчик мялся, мямлил, не хвастался своими революционными заслугами и не проявлял особенной политической осведомленности. Большевистский автобиографический нарратив требовал, чтобы вступающий проявил свои незаурядные таланты хоть на каком-то поприще, если не до обретения сознательности, то хотя бы после.

Возьмем в качестве основного примера подробнейшее обсуждение автобиографии Носуленко Тимофея Павловича во время чистки 1924 года в Ленинградском комвузе. Его рассказ содержал глухие упоминания о членстве в РСДРП с 1904 по 1907 год и предлагал противоречивые прочтения. Жизнеописание вроде бы начиналось самым обычным образом. Читатель узнавал, что Носуленко родился в 1885 году в семье рабочего. По окончании начального училища он понял, что больше продолжать образование нет возможности – «семья бедствовала материально». Мальчик пошел в учение к сапожнику, но вскоре ушел и поступил в 1899 году учеником в механические мастерские. Два года обучения обеспечили ему работу помощником слесаря в вагонных мастерских. «Физическим трудом занимался 5 лет». Это был важный жизненный опыт: в мастерских трудились «600–800 человек рабочих». Трудовой стаж на крупном предприятии свидетельствовал о том, что Носуленко прошел закалку и мог считаться достойным сыном рабочего класса. Но подлинную принадлежность к пролетариату доказывала только упорная политическая борьба, а с этим у автобиографа не все было хорошо.

Предвидя, похоже, приближение Первой русской революции, Носуленко «в 1904 г. познакомился с революционным движением и служил демократической партии», «в то же время стал посещать подпольные кружки». Читал и распространял прокламации. «В 1905 г. бастовал и добился сокращения рабочего дня на 1 час». Все говорило в пользу того, что Носуленко ждали большие свершения и что он уже твердо встал на революционный путь, ведущий к большевизму.

Однако внезапно посыпались вопросы товарищей. Ответчик уточнял свое партийное прошлое тезисами, поскольку его автобиографический нарратив подразумевал постепенное революционное становление, но запас терпения спрашивавших был ограничен. Партийную принадлежность следовало определить как меньшевистскую или большевистскую уже в 1904 году, в начале пути. Носуленко понял это сразу и сразу же стал делать необходимые оговорки, отвечая:

Состоял в социал-демократической партии, но не меньшевиком, исполнял обязанности рядового с 1904 по 1907 гг. <…>

Социал-демократическая партия, в которой я состоял [в 1904 году], была с оттенком большевизма. О большевиках и меньшевиках узнал в 1907 г.

Вопрос о мятеже не поднимал, т. к. не знал, что это возможно.

Меньшевиком не был. <…>

Арестован был за участие в забастовке. <…>

Нелегальной литературы в 1904–5 гг. не было. О рев<олюционном> движении узнал в кружках и в беллетристике.

Связь с центром в 1904 г. была очень плохая.

Под напором присутствующих Носуленко пошел на попятную. С каждым вопросом его героическая биография становилась все менее впечатляющей. Выяснилось, что руководства его ячейкой толком не было, революционной литературы автобиограф не читал, о разногласиях в партии был не в курсе. В партии был рядовым, а арестовали его не за политическую пропаганду, а за случайное участие в забастовке. Героическое начало автобиографии впечатлило слушателей и одновременно вызвало подозрения. Если ответчик был таким сознательным, как заявлял, требовалось прояснить его взгляды по тактическим вопросам. Объясняться было опасно. Легко можно было попасть в меньшевики – Носуленко отрекался от них трижды.

По-видимому почувствовав неудовлетворенность слушателей, Носуленко решился рассказать подробнее о своем партийном прошлом. Однако чем больше появлялось подробностей, тем невзрачнее выглядела организация, в которой он работал. Выяснилось, что партийная дисциплина в ней отсутствовала и никакого особенного вклада в политическую борьбу рассматриваемого периода она не внесла:

Организация существовала все время с небольшими перерывами; имела местное значение и состояла из 30–40 чел. <…> Печать и книжка хранилась у секретаря; членские взносы платились неаккуратно; конспиративной квартиры не было. Программы не имели, арестов ко<мите>та не было. Один из руководителей Лемешенко скрылся, подозреваемый в измене. Связь с Кременчугом была слаба – оттуда только через руководителя получали листовки. Иногда получали «Искру». Легального культурничества не было. Участие в выборах в Думу организация принимала слабое. От мастерских был избран 1 рабочий в рабочую курию.

Поведение Носуленко во время реакции тоже вызывало естественный интерес. Было важно знать, поддался ли он разочарованию и упадничеству после поражения революции 1905 года или продолжил бороться. Ответ автобиографа только добавил неясности в его прошлое. С одной стороны, он продолжал рассказывать о героической борьбе и пережитых репрессиях и арестах, но одновременно, понимая, что преувеличение собственной сознательности может быть опасным, он пытался показать, что особенного участия в политической жизни не принимал. Рассказ о периоде реакции состоял из взаимоисключающих утверждений: Носуленко арестовывали, но эти аресты не были серьезными, связи с партией он не имел, но продолжал вести агитацию. Носуленко как будто прошел исторический путь вместе с партией, но так, что это было невозможно заметить: «В 1908 г., – продолжал автобиограф, – [я] поехал в Либаву, где был арестован и выслан. <…> Арестов было 3, а обысков много. <…> Мои аресты не носили серьезного значения. <…> Связь с партией потерял из‐за сильного разгрома партии, но устную агитацию вел все время. Быть официальным членом партии было нельзя, т. к. не было организации». Автобиограф перенес три операции, и врачи запретили ему заниматься физическим трудом. К 1910 году он погрузился в культурничество. К экзамену на сельского учителя готовился три-четыре года, имея «случайного репетитора», и, наконец, сдал экзамен и получил свидетельство. Получить место учителя не удалось – власти Носуленко не доверяли.

Автобиограф был против империалистической бойни, «но в момент объявления войны болел». В Харькове в 1917 году он был взят в контору помощником табельщика – счетоводом. Февральская революция не изменила ход жизни, но событиями «был захвачен». В городе функционировали земские управы и советы, но «последние были слабы». И все-таки «о классовой борьбе [я] имел представление к 1917 г … был против Керенского». «В октябрьском перевороте принимал участие в общем движении». В декабре Носуленко наконец получил место учителя в деревне; там, в школьной работе, какое-то время «делал революцию». Но в апреле 1918 года «из‐за наступления немцев пришлось уехать в Полтаву…». «Здесь, переживая все события [Гражданской войны] на Украине, работал и учителем, и в волсовете». Тогда же автобиограф стал большевиком, что считалось довольно поздно. «Не вступил в 1917 г. в партию потому, что в той местности, где жил, не было организации. Вступил в партию в Новомосковске, как только организовался Комитет. В 1919 г. ушел в Красную Армию, где пробыл 10 месяцев до мая 1920 г.» После заведовал отделом народного образования, в ноябре 1921 года избирался секретарем укома РКП.

Несмотря на уверения в том, что он может «доказать» приведенные сведения и что сказанное «могут подтвердить товарищи по работе», прения по автобиографии Носуленко все продлевались. Требовалось выяснить, был ли ответчик сознательным партийцем, который отошел на время от дел (и тогда, вероятнее всего, он примыкал не к большевикам), или ничем не выделяющейся серостью, которая пытается себя героизировать. Некоторые «чистильщики» считали, что Носуленко пытается от них что-то скрыть, и призывали его к искренности. Им казалось, что Носуленко вилял: «Отход от революционного движения, вплоть до 1919 г. … освещается в затушеванной форме, без коммунистической откровенности». Двойственности они не признавали: «Носуленко или врет, или говорит правду – так надо ставить [вопрос]», – считал Воронов. Были основания подозревать преувеличение автором своих революционных заслуг: «В биографии есть только плюсы, а минусы скрыты». У всех есть грехи, все преодолевают соблазны – такой была норма мышления коммунистов. А тут какой-то совершенно правильный товарищ, без грехов, соблазнов и их отрицания. А как же он тогда собирается стать стойким, выдержанным?

В стенограмме выступления товарищей переданы пунктирно, и все же контуры взаимоисключающих реконструкций партийного прошлого Носуленко уловимы. «В письменной и устной биографии есть противоречия, – констатировал Стасюк. – Открыто Носуленко о той партии, в которой состоял, не говорит. О связи с центром умалчивает. О литературе говорит только как о беллетристике – этого не может быть». Стасюк считал, что Носуленко не преуменьшал свои заслуги, но скрывал, где и с кем работал. «История партии говорит, что на юге в 1902 г. существовали сильные организации», поэтому отсидеться он не мог, должен был проявить себя.

В деревню он идет для революционной работы, а в партии не состоит. Красной гвардии, «Правды» не видит. Итак: Правда ли он состоял в партии? Подействовало ли на него ликвидаторство? Почему он только в 1919 г. вступает в партию? <…> К Носуленко мы особенно строго должны отнестись, т. к. он пожил. Важны его колебания в течение 12 лет. В вопросах он был тверд, но в тактике твердости нет. Работал Носуленко в верхушках партии, а не в низах.

Скептицизм Стасюка разделяли и другие студенты. Богачев называл вещи своими именами: Носуленко был слабовольным интеллигентом, легко порвавшим свои связи с пролетариатом. Таких можно было найти только среди меньшевиков, о чем Богачев и сообщил в лицо ответчику: «Состоял в соц. – дем. партии, но после оторвался и от рабочих и от партии – по-простому, сдрейфил. Что неслучайно. В годы реакции наступает упадочное настроение. Носуленко [принадлежал к] интернационалистам-меньшевикам». «Необходимо обратить внимание, – добавлял Свержев, – после 1907 г. Носуленко круто поворачивает; уходит из социал-демократической партии и откалывается от рабочего класса».

Мореев признал, что «автобиография смущает»: «Неслучайно прекращение его деятельности до революции в партии, тогда, когда в 1904–7 гг. Носуленко вел серьезную партийную работу. После 1907 г. он „беспартийный коммунист“. Между тем он подвергался репрессиям. Меньшевиков Носуленко не любит, но и не знает их». Нельзя было совмещать коммунистическую сознательность с неосведомленностью о том, как политические вопросы освещались в политической агитации. Неспособность сказать точно, чья была литература, «которую он же бросал в 1904–7 гг.», подкрепляла обвинения в возможном меньшевизме.

В 1917 году в Новомосковске Носуленко был членом Совета – это он признавал. Почему же «в разгар борьбы уход в учителя, т. е. уклонение от борьбы»? Вот это настораживало. «Нельзя поверить, чтобы можно было сидеть в деревне, в двух верстах, пассивным от революции». Жезлов знал местные условия лучше всех: «Новомосковск [Украина] – пригород Екатеринослава, и причем самый революционный. В 1917 г. там организуются партизанские отряды, шли мобилизации и т. д. В то же время, Носуленко в Новомосковске являлся членом волисполкома. Мы знаем, что подпольные революционеры все знают, что они делают, какие прокламации раскидывают и т. д. Носуленко же говорит, что он воспитывался на революционной беллетристике, которую читали не рабочие большевики, а интеллигенты».

Неспособный более молчать, Носуленко попросил рассматривать свою автобиографию в контексте. «Надо принимать во внимание мое состояние. В 1904–7 гг. … ликвидаторского настроения не было в том смысле, в каком это ликвидаторство теперь понимается. Движения полтавские… не знал. Трудность [революционной] работы увеличивалась еще оттого, что я работал в новых мастерских с новыми рабочими. <…> Изменником не был». Из пояснений автобиографа выяснилось, что на фабрике у него работали не настоящие рабочие, а вчерашние крестьяне, поэтому вдаваться в политические детали он не мог. Новые рабочие были недостаточно сознательными, но и сам город был не особенно революционным. «В Новомосковске организации не было – это мещанский город». Социальные условия были против Носуленко, и он не мог их преодолеть. Если Жезлов был прав и в 1917 году Новомосковск был городом, где кипела политическая жизнь, то, быть может, дело обстояло иначе в 1904–1907 годах.

На самом деле очень важно было не впадать в анахронизм, согласился Нейман, ведь к Носуленко ячейка подходит «с точки зрения коммунистов 1924 года»: «В 1904 г. в провинции не могло быть большевиков. Тогда была сплошная революционная масса. <…> Разногласия в партии в провинции не ясны. Добавочная приписка – „интернационалист“ – ошибочна и основана на недоразумении». «Между меньшевиками до 1917 г. и после 1917 г. большая разница». Первые еще окончательно политически не определились, часто кооперировались с большевиками, последние совершили бесповоротный политический выбор. Дореволюционный социал-демократ мог раскаяться, но тот, кто оттолкнул Ленина, пропал для революции.

Холдеев использовал автобиографическую реконструкцию Неймана, чтобы развить линию защиты: «Принимая участие в революционном движении 1905–7 гг., Носуленко покидает это движение. Мне кажется, он не формально принимал участие в работе соц<иал>-дем<ократической партии>, а только как рабочий. <…> Его аресты были обычной полицейской придиркой. <…> Его неактивность объясняется незнанием партии». Такая интерпретация уровня сознательности Носуленко в прошлом, в русле которой его преследовали не за вызов царизму, а в связи с его социальной принадлежностью, помогала ответчику. Со слов Холдеева, во время первой революции Носуленко был не более как членом безликой толпы забастовщиков по инстинкту. Оставив завод, он оставил и свои пролетарские повадки. Это не было отступничеством – вряд ли он был убежденным революционером в 1905 году. Может быть, Носуленко и хотел облегчить судьбу рабочего, но ему и в голову не приходила идея свержения старого режима.

Когда студенты один за другим начали преуменьшать его дореволюционную сознательность, Носуленко задышал свободней. Костриев говорил о Носуленко как о социал-демократе сердцем, но не головой. «Характер биографии чувствителен. Это понятно в его жизни. Под влиянием чувствительности он вступил в партию с неоформленным стремлением. Партийность Носуленко приписать нельзя, т. к. он неясно об этом говорит». У Костриева, однако, прозвучала и угрожающая нотка. Настоящая проблема Носуленко заключалась в его упорстве, отказе признать слабости. Не исключалась возможность того, что ответчик был не просто наивным рабочим. И если бы выяснилось, что он свою партийную принадлежность скрывал, то рассматривать историю его жизни нужно было бы совершенно в другом ключе: «Его уклонение, если бы он был членом партии, преступно. Не надо прикрывать революционностью свою жизнь и колебания. <…> Надо говорить прямо, а не уклончиво». Вопрос был в том, чтó являлось причиной «уклончивости» ответов Носуленко: растерянность неопытного рабочего или расчетливость меньшевика, пытающегося скрыть свое прошлое от товарищей. Иными словами, нужно было понять, имел ли место умысел в составлении столь неясной биографии.

Внимая подсказкам доброжелателей, Носуленко рисовал себя как неискушенного рабочего, дорожившего социальной справедливостью, но имевшего только отдаленное представление о настоящих движущих силах революции. Главное – революционность Носуленко, если ему верить, шла по нарастающей. В 1905 году он просто действовал под напором обстоятельств. Они же не давали ему снова вернуться в ряды пролетариев позднее – с болезнью ничего не поделаешь. Но для автобиографа, отвечающего на очередной град вопросов, было важно, что он не был равнодушным наблюдателем и после 1917 года активно взялся за дело:

В 1904 г. я был зеленым молоденьким 18 лет, без образования. Моя работа в партии была <нрзб>. Все события были для меня темны. Меня просто захватили события, забастовка и среда.

Вожак составил из нас ядро в 5 ч. и мы поставили себе не грандиозные задачи – маевка, забастовка. Условия работы были для меня и других очень трудны. Репрессии нагоняли страх. Слежка не давала нам работать; даже в интересах дела надо было встать в сторону. Попасть к жандармам – значит пропасть. <…>

Мое культурничество есть просто жажда знаний. Письмоводство ненавидел. <…> Стремления к мещанству не было. Физически работать было нельзя, из‐за 3‐х операций.

Спокойно к революции 1917 г. не относился; перевод из одного места в другое есть результат революционной работы. В 1919 г. работал активно во всех отраслях. Принимал участие по организации партизанских отрядов обороны во время выступления Григорьева.

К мещанству склонности не имел. В Университет приехал, так как мало имел знания. Есть несмелость, но намеренной лжи нет. <…>

Нескольких Носуленко нет. Нерешительности не было. Надо отнестись строго, но перегибать палку не надо.

«Палку перегибают в другую, худшую для Носуленко сторону, – согласился с ответчиком Михайлов. – В суждении о нем есть налет романтизма. Нельзя Носуленко считать героем-борцом, но и нельзя [тащить его автобиографию в контрольную комиссию как подделку]. Надо только указать, где Носуленко не прав. Носуленко тактичен, но тверд. Это не порок, а заслуга!»