Текст книги "Повести и рассказы из духовного быта"

Перемена произошла и в том отношении, что матушка стала как будто скупиться на тумаки и дранье за чуб и за уши и прибегала к ним только в крайних случаях. Может быть, кроме присутствия Параски, причиной этой перемены было одно открытие, которое всех очень удивило.

Дело в том, что Панас остался почти таким же маленьким, каким был вытащен из проруби. Когда возникал вопрос о его летах, самое большее, что давали ему, – лет двенадцать. Но Параска заявила, что, насколько ей не изменяет память, Панас уж по крайней мере четырнадцатый, а то и пятнадцатый год вкушает сладости жизни.

– Эге! Да он уже скоро будет парнем! – сказали все.

– Он, должно быть, сразу вырастет, в одну неделю. Это бывает! Сначала отъестся как следует, а там и расти начнет! А то ему и расти-то было не из чего!..

Параска совершенно раскаялась и уверяла батюшку, что ее прежняя греховная жизнь представляется ей смутным и отвратительным сном.

Она отговелась и открыла батюшке все свои грехи. Эти грехи составляют батюшкину тайну, поэтому, к сожалению, нам нет никакой возможности познакомиться с ними. Очень вероятно, однако, что в них главную роль играли солдаты, которые остались памятными и Панасу. Но не было не только грехом, но и секретом, что Панас – плод совершенно законного сожительства Параски с ее мужем, которого взяли в солдаты, да так и не возвратили Параске. Батюшка узнал даже, что обряд крещения над Панасом был совершен в церкви Воздвижения, что на кладбище губернского города. А это было очень важное сведение, потому что оно открывало следы к Панасовым документам.

IX

Повышение

В тот год была хорошая весна. К концу зимы выпало много снега, а теперь он растаял и увлажил землю, и поля покрылись зеленым ковром. Панычевцы с веселыми лицами выезжали в поле и звонко посвистывали, шествуя позади своих первобытных плугов. Повсюду высказывалась надежда на урожай.

В это время Панасу показалось, что его мамка как будто обленилась. Она уже не проявляла прежней энергии в работе и даже заметно худела с каждым днем. Это не ускользнуло от внимания матушки.

– Что-то затевается недоброе! – говорила сама себе матушка. – Не я буду, если ей опять не захотелось на волю!

И она стала зорко следить за поведением Параски. Она не уследила только за одним: что в эти дни Параска проявляла особенную нежность к своему Панасу. Чуть выпадет свободная минута, глядишь – она зазовет его в кухню и расчешет ему голову либо просто прижмет к себе и поцелует. Потроха (когда к обеду готовилась птица) совсем исчезли на господском столе, несмотря на то что батюшка был большой охотник до куриного пупа. Их заблаговременно истреблял Панас, а Параска докладывала матушке, что «их слопала проклятая кошка».

– Затевается, затевается! – повторяла матушка.

В одно раннее весеннее утро оказалось, что матушка была права. Параска исчезла, и никто не мог сказать – в какое время и куда. Во дворе поднялась страшная возня, и при этом обнаружились ужасные вещи. Из погреба исчез большой кусок окорока; недосчитывали трех серебряных ложек; бесследно пропал матушкин шерстяной платок. Матушка была вне себя от бешенства.

– Га! разве я не говорила! разве я не предсказывала! – кричала она на весь двор так, что слышно было в церковной ограде. – Да это уж такая воровская семья! Она, должно быть, давно уже таскала по мерке жита да передавала своим солдатам! Жди от них благодарности! Я ее отогрела, откормила, разъелась она на моих хлебах как свинья – и вот благодарность! А вы думаете, Панас этого не знал? О, да он-то, я думаю, и помогал ей! Куда ушла мамка? Говори, куда ушла мамка?..

Эти вопросы сопровождались внушительными тумаками. Панас не знал, куда ушла мамка. О, если б он знал это, разве он не ушел бы вместе с нею? Пускай ему пришлось бы голодать, нищенствовать, – по крайней мере, он знал бы, что делает это для мамки. Он чувствовал себя несчастным, покинутым, и никогда еще матушкин дом не казался ему до такой степени чужим, как в эти минуты. Зачем мамка покинула его? Она хотела, чтоб ему было лучше, она не решилась заставить его голодать с собою. А самой ей захотелось воли, разгула, той самой греховной жизни, в которой она раскаялась перед батюшкой. Панас почти не чувствовал ударов, сыпавшихся на него от матушкиной руки. В глубине души своей он ощущал гораздо более глубокое горе.

Положение его вдруг переменилось. У него даже отняли прежнее имя, и презрительное «Фанаська» должно было показаться ему очень почетным, потому что его стали называть просто «воришкой». И главное – его презирали все, не исключая дурака-Степки и даже Улиты, новой кухарки, которая только по рассказам знала его историю. Из всей матушкиной дворни только одна Сонька оказывала ему расположение. Она значительно подросла и похудела. Матушкины побои уже не заставляли ее плакать, зато они всякий раз вызывали в ее глазах зловещий блеск. Матушка заметила это и стала побаиваться беды.

– Ей ничего не сто́ит поджечь дом, – рассуждала она.

Сонька между тем частехонько заглядывала в конюшню. Здесь она садилась рядом с Панасом и изливала ему всю желчь, которая накопилась у нее на сердце.

– Знаешь, Панас, – шепотом сообщала она ему, – не выживу я тут долго… Иной раз такая тоска заберет, что, кажется, ушла бы куда глаза глядят… А то бы хоть и в колодец, вниз головой… Вот бы взбесилась ведьма-то моя! Нет, я хотела б повеситься у нее в спальне, перед самым ее носом!..

Панас между тем оправдывал предсказания насчет его роста и начал быстро подрастать. К началу лета он уже почти догнал Степку.

– Ишь как его выгнало! – говорила матушка. – Небось, на мамкиных хлебах на всю жизнь остался бы карликом!

Это обстоятельство сделало возможным взвалить на Панаса все обязанности работника, тем более что Степка подал к этому основательный повод.

Этот покорный и робкий исполнитель матушкиной воли, делавший все – правда, неохотно, лениво и неумело, но тем не менее ни разу не посмевший ослушаться, – однажды вдруг неожиданно отказался от работы.

– Что ж ты сидишь сложа руки? – ужаснулась матушка.

– Так. Не хочу! – просто объяснил Степка.

Матушка всплеснула руками.

– Как так – не хочешь?!

– Надоело! – еще определеннее пояснил ленивый раб.

– Господи Ииcyce! Ему надоело работать! А жрать не надоело?

– Жрать не надоело! Это никогда не может надоесть, – совершенно резонно рассудил Степка и даже ухмыльнулся по поводу своего глубокомыслия.

– Так что же, мне прикажешь любоваться на тебя? а? красавец ты мой ненаглядный! А?

Но Степка упорно продолжал отказываться от работы. Он спал до девяти часов утра, потом шел завтракать, затем ложился спать, после чего отправлялся обедать, опять спал, полудневал и завершал свой многотрудный день безмятежным сном. Матушка просто не знала, что предпринять. На минуту она допустила предположение, что Степка с ума сошел, но тут же возразила себе, что ему «сходить не с чего». Наконец Степка решился открыть тайну своего сердца. Для этого он намазал волосы коровьим маслом, причесался, хорошенько умылся, вымазал салом сапоги и проник в батюшкин кабинет. Тут были батюшка с матушкой.

– Батюшка и вы, матушка! – торжественно начал он свою речь. – Я пришел просить, чтобы вы обвенчали меня!..

Можно представить себе ужас, который изобразился на лицах батюшки и матушки.

– С кем? Кто за него пойдет, за дурака? – посыпались расспросы.

– А уже есть такая! – лукаво ухмыльнулся Степка. – Гапка, что на хуторах, Гарбузина племянница!..

Гапку, Гарбузину племянницу, все очень хорошо знали: она была такая же дурочка, как и Степка, только немножко поглупее. Про нее тоже говорили, что у нее «не все дома».

– Ведь вот-таки снюхались! – сказала матушка. – Недаром говорится: «дурак дурака видит издалека»!

– Я не имею права венчать тебя… Ты ведь знаешь, что и ты, и Гапка – оба слабоумны…

– Я знаю, батюшка… Так разве ж мы виноваты?..

– Ну, вот видишь! А закон воспрещает венчать заведомо слабоумных!..

– Так, значит, придется так… без венчанья… грешным делом! – откровенно заявил Степка.

Но батюшка не мог допустить такого греха. Он скорее решался поступить противозаконно и понести кару, чем допустить незаконное сожительство. Было решено, что Степку обвенчают.

Много было смеху в Панычеве, когда молодые с беззаботнейшим видом шли из церкви на хутор. Степка получил от батюшки телушку – в вознаграждение за долголетнюю службу. Эта телушка немедленно была продана жиду за пять рублей, и на эти деньги молодые питались в продолжение медового месяца. А чем они будут жить всю остальную жизнь – этот вопрос совсем не интересовал их.

Панас же с этого времени сделался настоящим работником, и тут матушка увидела, какая разница между ним и Степкой. В конюшне у него была отменная чистота: лошади всегда сыты и вовремя напоены; двор выметен еще тогда, когда матушка лежала в постели; экипаж вымыт; ворота починены; словом, на всем появилась печать энергичной и умелой Панасовой руки. Панас носил в душе своей стремление к деятельности. Как только он почувствовал себя главным работником, он не мог удержаться, чтобы не внести всюду своей поправки. Он скорее был польщен этим повышением, чем огорчен прибавкой работы. Да и очень нравилось ему это полновластное распоряжение конюшней и амбарами.

В ночную пору он разляжется себе среди горо́да на высокой перине из свежего сена, а вокруг него целая стая огромных дворовых собак, под предводительством его лучшего друга Барбоса, которого на ночь спускали с цепи. Они своими горячими языками лижут руки и лицо Панаса и готовы по одному слову кинуться на первого встречного и разорвать его на части. В эту минуту Панас чувствовал себя царем. На него теперь смотрели уже как на взрослого, как на парня. Он не мог не поддаться тому тщеславному увлечению, которое всегда свойственно детям, поставленным в положение взрослых людей, и захотел доказать, что он в самом деле парень сильный, умелый, который ни перед чем не спасует. В это лето он выучился косить и не уступал в этом искусстве любому хозяину. Когда приехал Алеша, все такой же маленький и низенький, как прежде, – Панас отнесся к нему покровительственно. У них теперь не было ничего общего.

Матушка не могла нарадоваться на своего нового работника. Она уже давно перестала называть его воришкой, а, совершенно напротив, всем говорила, что Панас (теперь уже его нельзя было называть Фанаськой) – «золотой человек». Она только одному дивилась: что у Панаса с возрастом как будто и нрав переменился. Прежде разбитной и веселый – он теперь сделался сосредоточенным и молчаливым, не любил людского общества. Что с ним сталось?

А сталось с Панасом то, что он никак не мог забыть мамку. Голова его постоянно была занята вопросом: где она теперь? Что-то она переживает? Какие еще новые муки выпали ей на долю? Часто представлялась она ему в том ужасном виде, в каком явилась к матушке. В эти минуты он готов был кинуть все: и любимых собак, и готовый обед, и матушку с батюшкой, – готов был идти на край света искать ее. Но где искать? Кто ее знает? Да и жива ли она? Однако ему всегда почему-то казалось, что он непременно опять встретится с мамкой. Ну, на этот раз он ее от себя не отпустит. Тогда он будет уже настоящим парнем, станет работать как вол и прокормит и себя, и ее. Придет же когда-нибудь время, когда и он будет жить как люди!..

В ожидании этого золотого времени прошла новая зима, новое лето – и все осталось по-старому. О Параске не было никаких слухов.

X

Степанида-кузнечиха

Был в Панычеве кузнец – Евстафий Коваль, и не было человека в селе или окружных хуторах, которому он не сковал бы какой-нибудь железной штуки для хозяйства. Он и прозывался Ковалем потому, что был им от рождения. И дед его, и батько занимались кузнечеством, да и его научили этому ремеслу. И был Евстафий здоровый парень, с крепкими мускулами, с высокими плечами и здоровою, широкою грудью. Стоило посмотреть на него в праздничный день, когда он, выкупавшись в Днепре, смоет с лица и рук сажу и копоть, – что это был за красавец! что за ловкий кавалер! какие светлые, ясные глаза смотрели из-под его густых и ровных бровей! Зато ему и жинка досталась такая, какой ни у кого не было во всем Панычеве. Степанидой звали ее, а сам Коваль называл ее Стешей. Румяная, круглолицая да чернобровая; глаза – как две звезды, да еще самые яркие, что горят на темном небе в летнюю ночь, когда не бывает месяца. Когда, бывало, идет она по улице с коромыслом на плече либо гонит свою коровенку в череду – ни один парень не пройдет мимо нее, не сказавши:

– Ах да и молодица! Не ходит, а горит и тебя сжигает!..

Нехорошо завидовать счастливому человеку, а парни завидовали Ковалю. Оттого, должно быть, с ним и приключилось такое, от чего давно уже не видать его на селе. Да и Степанида редко в нем показывается; а если и выйдет… эх, не та уж походка! нет того взмаху!.. Смирилась…

Взяли Евстафия в солдаты, да так с тех пор его и не видно. И куда только они девают людей, Господи ты Боже мой?! Уже и пора бы ему, кажется, вернуться к своей Степаниде: семь лет прошло с тех пор, как Панычево осталось без Коваля, – нет, не идет.

«Что-то там кует он теперь на чужой стороне? – думает горькую думу Степанида. – Может, уже выковал себе гроб, а может, и другую жинку?!.»

Развалилась Евстафьева кузница, засорились мехи, которыми раздувал он огонь, устало ждать сердце Степаниды, утомилось оно в одиночестве, в опустевшей хате, в бедности, в поденной работе… Не выйди ни на улицу в праздник, когда парни и девки весело перебрасываются шутками, ни на вечерницу, где поют они песни и переглядываются долгими, многозначительными взглядами!.. Покажись только там Степанида, сейчас по всему селу пойдет худая слава… И чего только тогда не наскажут об ней, Боже!.. А придет Евстафий, все ему передадут… все, чего и не бывало. Что тогда будет?..

– Ну что, Степанидушка? Не идет Евстафий? – спросит иной раз батюшка, отец Макарий, у которого она часто стирала белье.

Степанида только рукой махнет. Да уж она была почти уверена, что Евстафий не придет. Завел он себе там другую, о ней же и думки у него нет.

Хата Степаниды стояла на пригорке особняком, потому что при ней была кузница. Мимо нее шла дорога, по которой панычевцы ездили, когда большая улица превращалась в озеро грязи. Это бывало весной. По ней же хаживали те, кому хотелось идти подольше, потому что она была круговая. Пошлет ли приказчик или батюшка свою работницу в лавку либо в кабак – она уж непременно пойдет этой дорогой, еле передвигая ноги, чтоб подольше быть на свободе. Этой дорогой ходил и Панас и часто поглядывал на окна Степанидиной хаты, и тогда казалось ему, что у окна торчит голова и чьи-то блестящие глаза провожают его. Часто ему приходило в голову глупое желание заглянуть, что она там делает в своей хате – одна-одинешенька. Скучает баба, должно быть! Такая здоровая, кровь с молоком, – и молодая… А глаза у нее точно огонь, так и пылают… Правда, он немного слов сказал с нею за все время своего знакомства. Когда-никогда встретится с нею у батюшки на кухне за общим обеденным столом либо на горо́де, когда она забирает солому для топки, а он сгребает сено для лошадей. Ну, тут не до долгих разговоров, разве только и успеешь, что перекинуться двумя-тремя словами. Да и о чем он станет говорить с нею? Что он против нее? Ему всего каких-нибудь лет семнадцать, а ей, пожалуй, уж до тридцати добирается. Он и называл ее не иначе как «теткой».

Иной раз она попросит его принести воды для стирки и скажет:

– Спасибо, хлопче!

А в другой раз еще прибавит:

– Ишь какой чернобровый!

В сущности, Панас вовсе даже и не чернобровый, потому что брови у него такого цвета, как шерсть у гнедого батюшкина коня. Но это уж так, ради похвалы говорится.

В последнее время он заметил, что она стала довольно часто просить его принести воды, а еще чаще приходить на горо́д за соломой, и уже не пропустит случая, чтоб назвать его чернобровым. А главное – глаза у нее в это время… Ох, что за глаза! Так и прожигают тебя насквозь. Нет, она не то что всякая другая баба, до которой Панасу нет никакого дела. В ней есть что-то такое, от чего у него в глазах темнеет.

Вот тебе и тетка! Ну, сравнить ее хоть бы с Сонькой. Ведь эта Сонька (чертова девка эта Сонька! еще и не выросла как следует, а уже, поди, какие штуки выделывает и какие слова говорит!) придет к нему в конюшню (да еще не когда-нибудь, а именно поздним вечером, когда все уже улягутся спать!), присядет рядом с ним и обнимает, да еще прижмется. Говорит, говорит (ну, что она там говорит? – все больше про матушку, что она – ведьма), а там и умолкнет и спать не хочет, проклятая, даром что набегается за день. А ему – ничего; как будто ее и нет тут. Степанида не то. Степанида только слово скажет да глазами вскинет, а у него уж дрожь по телу пробежала. Недаром про нее говорят, что когда она в девках была, то другой такой девки в целой губернии не было. Ну, то, должно быть, и девка же была.

И всякий раз, когда Панас проходил мимо хаты Степаниды, у него билось сердце и дрожали колени. А один раз он ее увидел. Это было зимой. Только что зашло солнце и приударил мороз. Панас нес под мышкой бутыль с водкой и спешил, потому что у батюшки были гости, да и мороз здорово пронимал его. У Степаниды в хате светился тусклый огонек. Только что он поравнялся с ее хатой, как скрипнула дверь, и она появилась на пороге.

– Небось, холодно, парень? – окликнула она.

У нее был мягкий, певучий голос. Панасу нравился этот голос. Понравилось ему также, что эта красивая молодица называет его парнем. Положим, он уже вырос из хлопцев, но у него было еще совсем безусое лицо, и многие еще кричали ему: «Ей, хлопче!».

– Да ведь у тебя не погреешься, тетка Степанида! – ответил он, как ответил бы всякий настоящий парень.

– А отчего бы и не погреться? Хата у меня теплая, а печка широкая! – ответила Степанида.

Неизвестно почему у Панаса слегка закружилась голова и перед глазами точно пронесся легкий туман.

Он не сказал больше ни слова и ускорил шаги. А вслед ему послышалась и как бы догоняла его песня:

 
                     Батька дома немае,
                     Батько в шинку гуляе!
                     А ты, сердце, ходы,
                     Мене вирно любы!..
 

– Чертова молодица! – вслух выругался Панас и почувствовал, что еще если раз с ним случится такая история, то уж он непременно заглянет в хату Степаниды.

Скоро он опять увидел ее. На этот раз Степанида ни слова не сказала. Она стояла на пороге и тихонько что-то напевала.

– Холодно, тетка Степанида? – сказал Панас, и голос его дрожал. А Степанида стояла перед ним и молча глядела на него. Ему показалось, что у нее было печальное лицо и в глазах как будто стояли слезы.

«Должно быть, ей дуже плохо живется!» – подумал Панас, и ему стало так жалко Степаниду, как жалел он разве одну мамку, когда вспоминал о ее скитаньях.

– Ты – сирота? – спросила она.

– Сирота, – отвечал Панас.

И она опять долго глядела на него молча.

– А ты знаешь, парень, что я мужняя жена? – опять проговорила она.

«Зачем она говорит это?» – подумал Панас.

– А что как увидит тебя тут, у моей хаты, которая-нибудь баба, да в позднюю пору?!.

А глаза ее в это время впились в него. Страсть, которая в них искрилась, передавалась Панасу, и ему показалось, точно какая-то горячая струя пробежала у него по телу.

«Уйду лучше!» – подумал он, потому что руки его дрожали и, казалось, против его воли готовы были протянуться к ней.

– Ну, так прощай! – промолвил он и почти бегом пустился по широкой дороге.

Он слышал, как с шумом захлопнулась дверь.

После этого он долго не видел Степаниды. Как будто нарочно она и к батюшке не приходила, а между тем его тянуло к ней. Часто среди ночной темноты, когда он открывал полусонные глаза, она чудилась ему как живая. Пара блестящих глаз впивалась в него, как тогда, когда он стоял у порога ее хаты; раскрасневшиеся щеки почти касались его щек, и ему чудилось, что он ощущает ее горячее дыхание. Тогда всего его охватывал огонь, и он готов был бежать к ней. Но какая-то робость удерживала его на месте… «Что она подумала тогда? – размышлял он иногда. – И зачем я убежал, словно глупый мальчишка?» И ему казалось, что этим бегством он унизил себя, и она, пожалуй, теперь смеется над ним.

Но она не смеялась, а сгорала с каждым днем. К концу зимы она пришла к батюшке стирать. Панасу показалось, что она изменилась за это время. Щеки ее были бледны, взгляд блестящих глаз тревожно искал чего-то. Когда перед вечером она собралась уходить, Панас вышел за горо́д. Тут они встретились, но он глядел на нее молча и не мог проговорить ни слова.

– Эх, парень! – промолвила Степанида, и в этих словах Панасу послышалась насмешка.

– А что? – спросил он.

– Что же ты не утекаешь?.. Я думала, что ты всегда так!.. Ха-ха!

«О, да она взаправду смеется!» – подумал Панас.

– А может, и не всегда! – не без лукавства сказал он и при этом молодецки поправил свою шапку. К сожалению, это была не сивая овечья шапка, как приличествует настоящему парню, а все та же поповичева кепи.

– Побачим! – донеслось до него издали, так как Степанида ускорила шаги и была уже далеко.

– Побачим! – повторил Панас и долгим взглядом измерил расстояние от батюшкина тока до ее хаты.

С этой минуты он уже принял твердое решение.

Что сказала бы матушка, если б узнала, что в эту ночь конюшня была заперта извне, а в ней не было никого, кроме тройки лошадей, которые, впрочем, жевали сено так же сосредоточенно, как и в прежние ночи!..

Она, конечно, перевернула бы весь дом, собрала бы всех соседей и объявила бы им, что Панас увез у нее пять мешков пшеницы и многое другое. Но матушка этого не знала, и потому все обошлось благополучно, тем более что Панас вернулся домой раньше, чем на небе начали бледнеть звезды. Вернувшись, он уже совсем не ложился спать, а сейчас же принялся за чистку коней, так что когда матушка в обычное время, то есть в начале четвертого часа, пришла будить его, то очень удивилась и похвалила его. Если б она не была так недальновидна, то дальше могла бы наблюдать, что это была не единственная ночь, когда конюшня запиралась извне и когда Панас оказывался слишком старательным кучером, вставая раньше самой матушки.

XI

Подарки

Матушка всегда держалась того мнения, что за верную и старательную службу следует награждать. Она была настолько беспристрастна, что не могла не видеть ту заботливость, с которой Панас относился к ее хозяйству. В особенности она была тронута тем обстоятельством, что он, по-видимому, не довольствовался дневной работой, а часто вставал в два часа ночи и принимался чистить коней. Это-то последнее обстоятельство и натолкнуло ее на мысль о поощрении. Укрепившись в этой мысли, она начала обдумывать практический вопрос – какой из предметов в ее хозяйстве обладает достоинствами, которые можно было бы противопоставить услугам, оказываемым ей Панасом. По тщательном размышлении она наконец нашла такой предмет и сочла своим долгом довести об этом до сведения батюшки, который, хотя и не принимал участия в хозяйственных делах, тем не менее был глава.

– Я хочу поговорить с тобой, отец Макарий, – обратилась матушка к своему главе, когда однажды они пили вместе вечерний чай.

– А что такое, душа моя? – вопросил отец Макарий.

– Я хочу поговорить с тобой о Панасе, – отвечала матушка, и отец Макарий, разумеется, готов был слушать ее.

– Парень он (если б это слышал Панас, он, конечно, остался бы очень доволен тем, что сама матушка признавала его парнем), как я вижу, старательный и, кажется… вполне исправился!..

– Если ты это находишь, душа моя, то конечно… Тебе лучше знать! – сказал на это глава.

– Я полагаю, – продолжала матушка, – что его надо наградить! Как ты думаешь, отец Макарий?

– Я именно думаю, что его надо наградить! – отвечал отец Макарий.

– Так вот, я и назначила ему бычка, которого будущей весной приведет наша бурая корова!

– Как же ты, мать моя, назначаешь ему то, что еще, можно сказать, мы не получили?.. А если вдруг что-нибудь случится?..

– Что же такое может случиться с бурой коровой, отец Макарий? Слава Тебе, Господи, она каждый год исправно приводит по бычку!..

– Ты легкомысленно рассуждаешь, мать моя! – очень серьезно возразил отец Макарий. – Очень легко может случиться, что бурая корова в этом году не приведет бычка…

– Странный ты человек, отец Макарий! С чего ей именно в этом году не привести бычка, когда она каждый год приводила? Я никак не могу понять, отчего именно тебе кажется, что в этом году бурая корова не приведет бычка!.. Так я, говорю, назначила этого бычка Панасу…

– Как хочешь, мать моя! – не без раздражения произнес отец Макарий. – Делай как знаешь, а я умываю руки!..

Но матушка привыкла к этим предупреждениям и не обращала на них внимания.

– Еще я хотела сказать тебе вот что. Так как Панас хорошо служит, то ему следует купить кожух да, кроме того, шапку, потому что он до сих пор ходит в Алешиной фуражке, и я сама слышала, как парни смеялись над ним. Ты, как поедешь в город, возьми его с собой и купи все это.

В этом предложении батюшка не нашел ничего такого, чего не мог бы одобрить, поэтому и принял его беспрекословно. Соньке было приказано позвать Панаса. Во время разговора она приготовляла матушке постель в соседней комнате и, конечно, не преминула принять безмолвное участие в разговоре. Когда ей дали приказание, она едва не прыснула со смеху. А когда пришла в конюшню, то Панас не мог понять, в чем дело, – так силен был у нее припадок смеха.

– Иди, Панас… получай награду!.. то-то!.. разбогатеешь!.. Да смотри – не зазнайся, нас, бедных, не забывай!..

– Вот, с ума сошла девка! Куда идти? Что ты говоришь? – спрашивал Панас.

– Иди в горницы! Там батюшка с матушкой будут награждать тебя! – пояснила Сонька, не переставая заливаться смехом.

Панас все-таки не понимал.

– Матушка кличет! – ясно выразилась наконец Сонька.

Тогда Панас отправился в горницу. Он остановился у самого порога. Взор упал на стол, накрытый белой скатертью, на которой красовался шипящий самовар, посуда, хлеб, половина жареного гуся, графинчик с водкой и рюмка.

«Может, водкой захотели попотчевать!» – подумал Панас, который сроду еще не пробовал водки, а помнил очень хорошо, что его предшественнику Степке иногда допускалось это баловство. Но вместо водки его ожидала целая речь.

– Вот, Афанасий… ты уже теперь приходишь в возраст! – так начал речь свою батюшка. – Ты вспомни, каким ты пришел к нам, и посмотри, какой ты теперь!.. Ты пришел в рубищах, голодный и хилый…

– Господи, что за несчастное создание это было! – пояснила от себя матушка. – Кажется, подуй только ветер, так тебя бы и не стало…

– Погоди, душа моя, ты не перебивай меня, – остановил ее отец Макарий, который имел в виду сказать настоящее «слово», и опять обратился к Панасу: – До этого ты жил в среде развращенной, но, видно, сам твой Ангел-хранитель о тебе позаботился, когда направил твои стопы в наш дом. Теперь ты стал вполне человеком!..

Быть может, речь батюшки вышла бы очень длинной, и очень вероятно также, что в ней заключались бы весьма поучительные вещи, но матушка решительно не в силах была выдержать. Она подумала, что отец Макарий напрасно только тратит слова, из которых никакого толку не будет. Высокий слог, по ее мнению, был уместен только в церкви, в проповеди, поэтому она буквально ворвалась в середину батюшкиной речи и заговорила по-своему.

– Одним словом, – громко заговорила она, так что батюшке оставалось только возвести очи к потолку, – мы тебя, можно сказать, подобрали на улице – голого, голодного и холодного, выкормили тебя, выпоили, одели и вырастили… Теперь ты – парень хоть куда! Ишь какой вырос, хоть сейчас женить тебя. Правда!

Матушка, по-видимому, очень гордилась тем, что Панас у нее вырос, и всю честь возращения его приписывала исключительно себе, упуская из виду, что тут немного помогала ей и природа.

– Ты у нас был все равно как родной! – продолжала матушка. – Мало этого, пришла твоя мамка, мы и ее приняли, одели, обласкали, а она, дрянная, нас обманула… Да, она, собачья дочь, обманула и обокрала нас! Но Бог с нею, мы этого зла не помним! Она от этого, должно быть, не разжилась!..

«Вот так награждают, нечего сказать!» – подумал Панас и решил, что его, должно быть, позвали не для награды, а для того, чтоб помучить.

– Ты, Панас, лучше твоей мамки! – утешила наконец его матушка. И так как в это время она остановилась, то батюшка воспользовался удобным моментом, чтоб продолжать свою речь.

– Ты, Афанасий, подобно той потерянной овце, которой пастырь радуется больше, чем девяноста девяти оставшимся, радуешь нас своим исправлением! – заговорил батюшка, стараясь не останавливаться, чтоб не дать возможности матушке перебить его. – Верной своей службой и рачительностью ты заслужил награждение, потому что мы не можем оставлять без награждения видимое усердие. Ты не зарыл талант свой в землю… И вот за такое усердие…

Тут батюшка должен был остановиться, так как он не находил возможным сулить бычка, притом еще не явившегося на свет. А потому речь продолжала матушка.

– Бычок, которого приведет весной бурая корова, пускай будет твой! – торжественно заявила матушка. – Да к этому еще батюшка купит тебе кожух и шапку… Я думаю также, что и чоботы ему следует купить. Как думаешь, отец Макарий?

– И чоботы я куплю! – ответил отец Макарий. – В понедельник поедешь со мною в город!

– Покорно благодарю! – сказал Панас и, как всегда водится в подобных трогательных случаях, поцеловал руку сначала у батюшки, а потом у матушки.

Он уже хотел уйти, но матушка взялась за графинчик и налила из него в рюмку.

– Вот выпей за то, чтоб бурая корова была здорова, а бычок бы был крупный да породистый! – сказала она и протянула к нему рюмку.

– За ваше здоровье! – сказал Панас, обращаясь к матушке, и, проглотив водку, скорчил невероятную гримасу. Это была первая рюмка, выпитая им, и надо сказать, что он ожидал от нее бо́льшего удовольствия.

– Ну а теперь иди ужинать! – сказала ему матушка.

– Покорно благодарю! – еще раз поклонился Панас и вышел.

Во дворе он стал размышлять, что́, собственно, подарили ему. Зиму он проходил без кожуха и без теплой шапки, а на весну ему дарят то и другое, затем рюмка водки, а ко всему этому – бычок, которого еще на свете нет! «Вот так подарки! Недаром Сонька заливалась!..»

В этот вечер на кухне был превеселый ужин. Панас рассказывал о своих подарках, и все старались разрешить вопрос, что он должен делать со своим бычком? Злоязычная Сонька уверяла, что теперь Панас ночей не будет досыпать. Ему все будет казаться, что бычок убежал. Дунька со своей стороны прибавляла, что теперь у Панаса по крайности лето будет теплое, так как он может не выходить из кожуха.