Текст книги "Романовы. Ошибки великой династии"

Вот она – «Первая Логистическая война». Соревнование транспортных потоков, тонно-километров…

А наш вождь? Император Николай повелел: «В награду за совершённые уже подвиги и в поощрение будущих, повелеваю каждый месяц службы в Севастополе считать за год». Вроде как государь управляет и самим Временем, но… тридцать-то лет его правления пролетели, как один никчёмный, бездарный день.

Фатальные ошибки Николая I сегодня часто объясняют тем, что он был «последним рыцарем Европы» – честным, прямолинейным. Вот ещё известный образ, эпитет из той войны: «Синопская победа – Лебединая песнь парусного флота». Действительно, линия кораблей, белые паруса – завораживающе красиво (добавим и безмоторную тишину, плеск волн)… может, наиболее яркая картина среди иллюстраций того времени. И полный разгром. Однако единственный коптящий небо пароход – в Синопе он был у турок – прорывается и уходит.

То есть – романтику из войны удалил не Лев Толстой, размазавший в «Войне и мире» «жирного Наполеона с его дрожавшей левой ляшкой», как вообще редко кого из исторических персонажей в мировой литературе размазывали. Романтика, рыцарство были сметены новым поколением оружия. Всё «рыцарство» эпохи судьбе было угодно поместить в такую персону, как Николай I. А Лев Толстой это зафиксировал на своём «чутком сейсмографе»…

И касательно героя нашего диспута – в чём психологическая травма? Индейцы с луками и дубинками против пулемётов и пушек – это героизм без каких-то отягощающих мыслей. Льву Толстому и русским воинам, оказавшимся в Севастополе в шкуре таких индейцев, гораздо тяжелее: недавно были европейцами, входили в Париж, и тут… Как говорили подгулявшим в кабаках той эпохи: «Позвольте вам выйти вон». Из европейцев – в готтентоты.

В Guardian Люк Хардинг (статья «Лев Толстой – забытый гений») вопрошает: почему Россия равнодушна к его литературному гению? Но тут же поправляется, вспоминает о нынешних судебных разбирательствах.

Упомянутый в начале статьи эксперт по экстремизму Павел Суслонов пишет:

«В «Предисловии к “Солдатской памятке” и “Офицерской памятке”» Льва Толстого, «Предисловии к «Солдатской памятке» и «Офицерской памятке» Льва Толстого, адресованных солдатам, фельдфебелям, офицерам, содержатся прямые призывы к разжиганию межрелигиозной розни, направленные против Православной церкви… Памятка солдата-христианина не та, в которой сказано, что бог – это солдатский генерал и другие кощунства… а та, где напоминаются слова писания о том, что надо повиноваться Богу более, нежели людям, и не бояться тех, кто может убить тело, но души не может убить. Толстой предостерегает солдат об опасности: …заразившись обаянием вооружённой силы, основанной на убийстве, проповедуемой шайкой разбойников… и прелестью игрушечных удобств и блеска того, что они называют культурой, вы… незаметно для самих себя лишитесь своих добродетелей – трудолюбия, миролюбия, уважения, и подпадёте под ужасную власть, влезающую в сокровеннейшие изгибы души человека, под которой гибнет и чахнет теперешнее европейское человечество…»

Интересный поворот, связанный с персонажем той песни – полицмейстером Плац-бек-Коком. Тот – первый из «немцев на военном совете». Потом будет Вейротер перед Аустерлицем, Пфуль перед наступлением Наполеона 1812 года, Клаузевиц с Вольцогеном в ночь перед Бородино.

Запомним найденные ключевые слова к кризису Льва Толстого: «армия, Крымская война» и вернёмся к ним после завершения экскурса по русскому декадансу.

Глава 9
Мельхиоровый (он же Серебряный) век

«Серебряный век» – термин, без которого трудно обойтись в описаниях крушения Российской империи. Известная литературоцентричность русской истории не только в значительном, объективно замеренном общественном и политическом влиянии господ Герцена, Тургенева, Достоевского, Толстого, Горького, но и в том, что их персонажи давно воспринимаются как некие маркеры эпох. Александр II признавался, что накануне своих Великих реформ в тяжелейших раздумьях об освобождении крестьян ему лично помогло чтение «Охотничьих рассказов» Тургенева. Звёздный час русской литературы…

А учителем и воспитателем Александра II был Василий Жуковский.

Даже марксист Ленин, держа в уме свои «экономический базис», «надстройку», разграничивая период XIX – начала XX века на те самые «три этапа» – дворянский, разночинский, пролетарский – фактически повторил и продолжил герценовскую литературную периодизацию.

Наш литературоцентризм, являвший страницу учебника истории отчасти проекцией страницы учебника литературы того же периода, в случае нас интересующем, XIX – начало XX века, давал следующую картинку.

Начало XIX века – вспышка: Наполеоновские войны, декабристы, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Золотой век.

Потом немного скучнее – николаевское оцепенение, но… берёт старт другая тройка, наши литературные стайеры: Тургенев, Достоевский, Толстой. С ними об руку проходим фиаско Николая I, Крымскую войну, период Великих реформ, споры на всю страну демократов, либералов и консерваторов, народовольцев, «хождения в народ», взрывы, убийства.

Потом – тяжёлая пауза. Царствование Александра III было наименее представлено в наших учебниках. Это подтвердит элементарный подсчёт страниц, уделённых в учебниках этому периоду.

А в самом начале 1900-х – снова взрыв событий. Имён и подробностей упоминается бездна. Серебряный век. Советский учебник давал картину, напоминающую песочные часы: Золотой век – узкий переход – Серебряный век. Снова есть о чём поговорить.

Отчасти предыдущий царь был и сам виноват, он же у нас – Александр Миротворец, отсутствие войн весьма подсушивало интерес к эпохе. Гигантские области в Средней Азии (Туркмения) присоединялись мирно и тихо. Одна из важнейших в истории России XIX века войн – «Тарифная война» с Германским рейхом (вторым) – была выиграна лучшим министром Александра Сергеем Витте, тоже, понятно, без выстрелов. Вставшая из небытия «широкая русская промышленность» (тогдашнее выражение), покрывшие страну железные дороги, мощнейшие порты, осуществившие настоящую русскую экспортную экспансию – всё это свершилось тихо, почти незаметно. И на страницы учебников истории (!) попала оценка Великой эпохи именно через… поэта, Александра Блока.

 
В те годы дальние, глухие,
В сердцах царили сон и мгла:
Победоносцев над Россией
Простёр совиные крыла…
 

К этим давно известным положениям я добавлю лишь некоторые моменты, связующие развитие России на рубеже XIX–XX веков с Серебряным веком, характеристики сего века, его генезис, список главных действующих персонажей, в общем, всё то, что и позволило мне именовать его Мельхиоровым веком.

Мельхиор – дешёвый сплав меди и никеля, долгое время использовавшийся как имитация серебра. Вилки, ложечки, ножи… Бывают всерьёз рассчитанные на удачу подделки, фальшивки, но мельхиор – крайне наивная, «мещанская» замена серебра. Примерно, как сейчас соотносимы бриллианты и стразы…

Вот попустил я здесь многострадальный эпитет «мещанская», и сразу чувствую некую вину, во всяком случае необходимость уточнения. Излюбленная мишень журнала «Крокодил» «мещане» 1950-х годов, после тяжелейших десятилетий желавшие, чтобы у них на столе «всё блестело и серебрилось», – наивные люди, невинные в сравнении с теми самодовольными, пресыщенными, экзальтированными негодяями Мельхиорового века, слушателями лекций Владимира Соловьёва, жадными зрителями ресторанных акций, инсталляций и скандалов.

Допустим, я со своей оскорбительной придумкой «Мельхиоровый век» тенденциозен. Оттолкнёмся тогда от бесстрастных, давно утвердившихся определений содержания Серебряного века, взятых не из памфлетов, но энциклопедий и справочников:

«Декаданс, апокалипсические чаяния, ощущение кризиса как в жизни, так и в искусстве, были связаны с распространением в России идей Шопенгауэра, Ницше и Шпенглера, с одной стороны, и с предвосхищением новых революций, с другой. Фиксируя состояние хаоса, осознание “конца” ницшеанцы искали – своего Сверхчеловека, символисты – Андрогина, акмеисты – Нового Адама, футуристы – “будетлянина”. Крайний индивидуализм, эстетизм (в декадентской части символизма), проповедь Мировой Души, нового дионисийства, соборности (у “младших” символистов)…»

И вновь вернёмся на перекрёсток литературы и истории:

 
…И не было ни дня, ни ночи,
А только – тень огромных крыл;
Он дивным взором очертил
Россию, заглянув ей в очи
Стеклянным взором колдуна…
 

В принципе, бывает, оценки поэтов принимаются историками, но, как правило, поэтический гений в тех случаях подкрепляется и личным живым взглядом: поэт + очевидец, современник (Денис Давыдов, Жуковский в 1812 году). Но странная это картина, вдумайтесь: Блок, пишущий в своём дневнике: «Всё заволакивается. Первое марта. Победоносцев бесшумно садится на трон, как сова». Это ведь о 1 марта 1881 года, об убийстве Александра II, воцарении ученика Победоносцева Александра III, карьерном взлёте самого Константина Петровича. И сопоставьте эту запись с годом рождения поэта – 1880-м…

Конечно, ту эпоху он представлял по книгам, журналам, и если там написано: обер-прокурор Победоносцев преследовал «одинокого философа», «рыцаря-монаха» – то уж всё! Правда, гений и в своей ограниченности гениален, и Блок, подбирая для Победоносцева ночную птицу, посерее, помрачнее, выбирает именно сову! Вечный символ мудрости, спутница богини, отчеканенная на монетах древних Афин. Но яркостью оперения и говорливостью – да, уступает…

«В сердцах царили сон и мгла» – и это правильно подмечено: несовпадение жизненного ритма заметно не только на календаре, но и на циферблате. Уважающая себя богема засыпает принципиально не в те часы, что работяги. Попробуйте только представить клубы «Бродячая собака», «Приют поэтов», «Башню» Вяч. Иванова и прочие серебряновековые, равно и сегодняшние клубы, открывающимися в 7 утра, по заводскому гудку…

И главное, именно тогда, в той атмосфере, вполне богемно и «хипово» повели себя и Государственная Дума, потом и полиция, Генштаб, «бизнес-элита». Вспомнить хоть самого знаменитого капиталиста эпохи Савву Морозова: когда он фабриками-то успевал руководить? – целыми днями был с Горьким, актрисой Андреевой, свободными художниками, галеристами, мхатовцами…

И, говорят, застрелился в Ницце.

По поводу самого термина. От «Метаморфоз» Гесиода пошло деление: при Кроносе (Сатурне) был Золотой век, потом при Зевсе (Юпитере) – Серебряный, в понимании, что всё же поплоше. Более на нас похожим было приложение этой модели к древнеримским литературе и общественной жизни. Золотой век, Гораций, Овидий, Вергилий, потом некая пауза, затишье и – Серебряный век, Марциал, Проперций. И в России по началу определение «Серебряный» означало некое возобновление после паузы, хотя и не на таком уровне, как в Золотой век. Это потом уже Бердяев заявил, что всё-таки мы – самые утончённые, что «в России никогда ранее не было такой…».

И наш учебник литературы, словно бы «пожимая плечами», подтверждал: в 1880-е, 1890-е годы «господ писателей никого-с нет-с!.. Два великих умерли, третий Толстой изволил увлечься толстовством. От “Войны и мира”, “Анны Карениной” публично отрёкся… Ничего литературного не пишет-с… Так что тишина-с».

А потом сразу вдруг – целый фонтан: Блок, Бальмонт, Брюсов, Белый, символисты, акмеисты, футуристы, имажинисты…

Для вящей убедительности картины был проделан фокус: «зажившегося» Лескова (!), плодотворно работавшего аж до 1895 года просто вычеркнули из схемы. Он, правда, много ещё чем провинился перед создателями схемы, и наши учебники литературы составились вообще без автора «Левши», «Тупейного художника»…

Далее по культуре эпохи «Дна династии», самой утончённой в истории России, по определению Бердяева, свидетеле и важном соучастнике кризиса империи, я пройду пунктиром нескольких выразительных фактов из Серебряного века.

1. Не поделённое покушение

Евгения Ланг свидетельствовала: «Брюсов выступал с большим успехом, как обычно. По завершении лекции, в большой тесноте к ним протиснулась молодая поэтесса Нина Петровская, выхватила револьвер, нацелилась Брюсову в лоб. Но тот уверенным движением поддел её руку. Пуля вонзилась в потолок. У Нины ранее был роман с Брюсовым».

Такое может случиться во многих творческих сообществах, но всё дальнейшее – только у мельхиоровцах. Щербаков и Ашукин, авторы книги о Брюсове, писали: «Со свойственным ему эгоцентризмом бывший на том вечере Андрей Белый принял это как покушение на себя».

Сам Андрей Белый вспоминал: «Нине пришла фантазия или рецидив в меня выстрелить, но побеждённая (моей) лекцией, она вдруг обернула гнев на Брюсова, выхватила револьвер…»

Не поделённой оказалась не только попытка убийства, но и сама поэтическая, побеждающая дам лекция: Брюсова или Белого? (Больше всё же свидетельств, что – Белого.) А револьвер из руки поэтессы Петровской по разным воспоминаниям выбивали: сам Брюсов, поэт Соколов-Кречетов, поэт Элис…

Той бы первой свидетельнице, Евгении Ланг, сестре Александра Ланга, тоже – не смейтесь – поэта (в Серебряный век их в Петербурге было больше, чем извозчиков, банщиков и городовых вместе взятых), сообразить и подыграть: раз уж у поэтессы Петровской в руке был семизарядный револьвер, то намеревалась она стрельнуть: и в Брюсова, и в Белого, и в поэта Соколова-Кречетова (две пули? На такую важную двуглавую поэтическую птицу?), и в Элиса, и в Ланга. А подослали её на лекцию символистов, допустим, акмеисты или имажинисты, эго – или просто – футуристы.

А вы ещё изволите толковать о Пугачёвой с Галкиным, Киркоровым, о Наташе Королёвой с Королёвым, Тарзаном, или о Билане с Рудковской и кем-то там ещё…

2. Дуэль… Будем стреляться – сквозь Фату Моргану

Однажды поэт Максимилиан Волошин создал, на базе творчества молодой поэтессы Елизаветы Ивановны Дмитриевой, как ныне выражаются, проект «Черубина де Габриак». Свою роль «продюсера» выполнил «под ключ», придумав кроме звучного псевдонима несколько установочных биографических штрихов: красавица, католичка, талантливейшая поэтесса, таинственная, не желающая показываться в тусовке. Обеспечил начальную рекламу, написал предисловие к первой подборке стихов Черубины в журнале «Аполлона» № 2 за 1909 год.

Бурный успех. Страстно влюбившемуся в «католическую поэтессу» Маковскому, редактору «Аполлона», нужно было предъявить хоть что-то, и он получает: Её Голос. Черубина периодически звонит ему, определителей номера ещё не придумали…

Дальнейшие черты образа Прекрасной Незнакомки прорывались в прессу уже помимо воли «продюсера» Волошина: «графиня, воспитывалась в католическом монастыре, огненно-рыжая, редкой красоты, рано потеряла мать, полностью предана своему исповеднику, полна мистической, почти кощунственной любви к Христу, мечтает посвятить ему жизнь».

Это практически чистый конденсат ожиданий тогдашнего общества, его среднеарифметических представлений о красоте, романтике, «обо всём изячном»…

Художник Николай Врангель встречает поезда, на которых, как сообщали, она приезжает в Петербург, и бросается в ноги уже десятой рыжеволосой девушке. Константин Сомов объявил, что готов для сохранения тайны поехать с завязанными глазами к Черубине и рисовать её портрет.

Её точно видели на балу у княгини такой-то. Главный Дон Жуан «тусовки» Николай Гумилёв почти уже отбил Черубину у Маковского.

Потом… какая-то интрига с участием Михаила Кузмина, получившего и передавшего редактору её номер телефона. Дрожащий (наверно) Маковский снимает трубку, диктует цифры барышне-телефонистке и слышит голос: «Елизавета Ивановна слушает».

На неизбежном теперь личном свидании Черубина показалась Маковскому очень некрасивой (Дмитриева хромала и болела чахоткой), совершенно неромантичной, и, что характерно, стихи её (теперь) были такими же унылыми. Публикации прекратились. У оскорблённого «почти покорителя красавицы Черубины» Гумилёва произошла дуэль с «продюсером» Волошиным, по счастью, бескровная.

Что красивее: Черубина де Габриак или, например, Лада Дэнс, Крис Кельми (ещё один современный рок-музыкант, в миру Толя Калинкин) – это оставим на усмотрение читателя, важнее – известные принципы поэтов-символистов: «Жизнь поэта должна быть продолжением творчества» и «Поэт должен сам творить свою жизнь, как и свои стихи». То есть: биография поэта столь же важна, как и стихи. И – пресса им в помощь! – начиная с 1900-х, в отличие от тех годов дальних, глухих, когда в сердцах царили сон и мгла, в Мельхиоровом веке каждый божий день полон сенсациями, скандалами, интригами, расследованиями.

И чем это принципиально отличается от нынешней тусовки с сергезверевым, никасафроновым, пугачёво-киркорьем? Кое-чем всё же отличается, и признать необходимо следующее. Многие поэты и художники были очень талантливы, но большинство из них по-настоящему реализовало свой талант вне эстетических и хронологических рамок Серебряного века. Последние протянулись аж до 1940-х годов, до кончины главных представителей эпохи, но это, по-моему, полный сбой систематизаторства. Или умышленное подыгрывание мельхиоровцам, расширение сферы их достижений. Пушкин не был в 1835 году «Сверчком» арзамасского кружка. Достоевский в 1880 году не был петрашевцем, и то собрание говорунов 1848 года не имеет права приписать себе шедевры последующих эпох, например, «Братьев Карамазовых» и «Россию и Европу» (Николай Данилевский тоже посещал петрашевские пятницы). Лучшие из мельхиоровцев, переживших трагедию 1917 года, показали пример Преодоления. Когда-то в них словно ткнули пальцем: «Вы будете называться Серебряный век, “соловьёвцы” (высший эпитет для Блока, Вяч. Иванова)», сделав индивидуально талантливых коллективно бездарными. Но вне этой «тусовки», кто в Воронеже, кто в Праге, кто в очереди к лубянковскому окошку приёма передач, они мучительно преодолевали и преодолели ту серебряновековую эпидемию.

Пусть для этого должен был прекратить существование их журнал «Весы», закрыться сотня газет – пусть и вместе с Госдумой, быть разогнанной тусовка – пусть и вместе с Учредительным собранием… И хотя главный редактор «Весов» Валерий Брюсов говорил читающей публике преимущественно о себе, любимом, в остальном как-то поддерживая среднедекадентский уровень, должна была закончиться целая эпоха, страна, чтобы новое, гораздо более плодотворное объединение «Русский авангард» «переформатировало» уцелевших, доказав, сколь бездарным было их предыдущее «залиговывание». Характерно, что наибольшие успехи «Русского авангарда» были в 1920-е годы. (А дягилевские сезоны это всё же гениальный тюнинг классического балета, надоедавшего ещё Евгению Онегину.)

«Русский авангард» продвигали уже преимущественно футуристы, хотя и записанные в «каталоге» Серебряного века в одном ряду, через запятую со старшими и младшими символистами, акмеистами, имажинистами, но выросшие на эстетической ненависти к символистам. Футуристическая «Пощёчина общественному вкусу», вышедшая под новый, 1913 год, и сборник «Смена вех» (1922) закрывали «проект» Соловьёва и Бердяева и показали пример Преодоления.

Из манифеста «Пощёчина общественному вкусу».

«Кто же, доверчивый, обратит последнюю Любовь к парфюмерному блуду Бальмонта? В ней ли отражение мужественной души сегодняшнего дня? Кто же, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с чёрного фрака воина Брюсова? Или на них зори неведомых красот?

Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных этими бесчисленными Леонидами Андреевыми.

Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Аверченко, Чёрным, Кузминым, Буниным и проч. – нужна лишь дача на реке. Такую награду даёт судьба портным.

С высоты небоскрёбов мы взираем на их ничтожество!»

3. Просветление Саши Чёрного

С подросших за эти сто лет небоскрёбов можно и нам «воззреть», бросить прощальный взгляд хотя бы на одного из списка футуристически проклятых.

Саша Чёрный – главная звезда журнала «Сатирикон» и прочих дореволюционных остросатирических изданий. Другой псевдоним, помимо Чёрного, у Александра Михайловича Гликберга был Мечтатель.

«…Дерзкая политическая сатира… обличение мелочности, пустоты и однообразия суетного мещанского существования… сочетание сарказма с нотами пессимизма…» – это я скачал из статей о Саше Чёрном, а сами его стихи могу воспроизвести даже на память – они были положены на музыку и составили великолепную пластинку Александра Градского «Сатиры»:

 
В книгах гений Соловьёвых,
Гейне, Гёте и Золя.
А вокруг от Ивановых
Содрогается земля.
На полотнах – Магдалины,
Сонм Мадонн, Венер и Фрин,
А вокруг – кривые спины
Мутноглазых Акулин.
 

Пример Чёрного хорош тем, что у него есть и талант, и чувство долга: в 1914 году он ушёл на войну. Пусть не на передовую, как Гумилёв, а солдатом при полевом лазарете, но и это – реальный подвиг на фоне остальной декадентской «тусовки». А то, что в марте 1917 года Саша Чёрный был Временным правительством назначен заместителем комиссара Северного фронта, это, конечно, больше говорит о самом правительстве. Я уж описывал «поддувавший» в ту эпоху под всё и всяческие двери богемный дух – и бизнес-элита (Савва Морозов), и Дума, и правительство.

Как-то я пытался до-представить, до-вообразить: а вдруг возникла бы какая-нибудь бюрократическая, политическая надобность у секретаря Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства написать по какому-то поводу замкомиссару Северного фронта? И тогда в анналы нашей истории попала бы «Служебная переписка» двух высокопоставленных сотрудников Временного правительства Александра Блока и Саши Чёрного… Может, даже с постскриптумами… а ещё вчера ночью я написал вещицу.

А если бы у секретаря Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства А. Блока возникла служебная надобность прояснить ситуацию на Юго-Западном фронте (всё-таки именно командующие фронтами вместе с Гучковым-Родзянко ссаживали Николая с престола), то… и там он наткнулся бы на родственную душу: помощник комиссара фронта – известный литературный критик Виктор Шкловский.

Но это я отвлёкся. А Сашу Чёрного в эмиграции захватывает жуткая тоска по России. Далее – нарезка из критических статей о нём:

«…начиная с цикла “Русская Помпея” (1919), впервые обозначившем мотив ностальгии, отчётливо звучащий в эмигрантском творчестве поэта… Щемящей тоской по утраченной Родине, острым ощущением бесприютности пронизаны книга стихов Чёрного “Жажда” (1923), поэма “Кому в эмиграции жить хорошо” (1932), обнаружившая единственного счастливца на чужбине – малыша в кроватке…»

Понимаете ли вы… всю громадность разницы (как между живым человеком и паспортной “фоткой”)?! То, что «…в книгах гений Соловьёвых» – это ему сказали когда-то. Ткнули, очертили наставническим ногтем в книжке: Зазубри! Передай по цепочке говорящих попугаев…

А то, что «…сотрясаемая Ивановыми земля» и была его Земля обетованная, утраченная – это он дошёл сам. Жизнью дошёл.