Текст книги "Три осени Пушкина. 1830. 1833. 1834"

«Молвы неправо обвиненье…»

В письме от И октября есть такие строчки: «Не жди меня в нынешний месяц, жди меня в конце ноября. Не мешай мне, не стращай меня, будь здорова, смотри за детьми, не кокетничай с ц.<арём>… Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу – и привезу тебе пропасть всякой всячины».

27 октября он закончил поэму, которой дал название «Анджело». А в черновом подзаголовке написал: «Повесть, взятая из Шекспировой трагедии Measure for measure»¹⁹.

Пьеса великого английского драматурга привлекла Пушкина тем, что в ней ставился вопрос о сущности самовластья, о благе милосердного правления.

Поэма Пушкина – сверх того – интересна нам проникновением в этот высокий сюжет личных мотивов, столь важных для Пушкина в ту осень.

В поле зрение Пушкина пьеса Шекспира попала, конечно, не случайно. Шекспира он перечитывал. Наследие английского драматурга вообще являлось для него высоким образцом. Осенью тридцать третьего года Пушкина заинтересовала пьеса, в которой он уловил волновавшие его личные и государственные проблемы.

Из-под пера Пушкина вышло произведение иное по жанру, отнюдь не пересказывавшее шекспировскую пьесу, с несколько иными нравственными и политическими акцентами. Это была поэма, в которой в отличие от драматического произведения голос автора звучал открыто, придавая сюжету особую определённость и остроту.

Поэма проповедовала милосердие к тем, кто нарушил установленный и охраняемый верховной властью закон. Утверждала ту самую «милость к падшим», которую поэт провозгласит через три года в стихотворении «Памятник».

«Падшие» и «милость» к ним – это широкий спектр явлений. Он включает в себя ободрение, милосердие, прощение всех несчастных, караемых жестоким законом («в мой жестокий век»), приговорённых этим законом к наказанию, ссылке… Не случаен поэтому и перенос некоторых пассажей поэмы «Анджело» на болевые точки пушкинской эпохи.

Вот слова героини, в которых слышен отголосок пушкинской поэзии:

 
…ни царская корона,
Ни меч наместника, ни бархат судии,
Ни полководца жезл – все почести сии —
Земных властителей ничто не украшает,
Как милосердие.
 

А вот характерное место, запрещённое цензурой.

Героиня поэмы Изабелла умоляет жестокого правителя Анджело помиловать приговорённого к смерти брата:

 
…казнить его не можно…
Ужели Господу пошлём неосторожно
Мы жертву наскоро. Мы даже и цыплят
Не бьём до времени. Так скоро не казнят.
Спаси, спаси его…
 

Пушкин вышел из себя, «взбесился», по выражению цензора А. Никитенко, когда не увидел этих, важнейших строк в опубликованном тексте поэмы, да к тому же узнав, что сделано было это по прямому требованию его недоброжелателя, министра просвещения С. Уварова.

История, рассказанная в поэме «Анджело», проста, драматична и поучительна.

 
В одном из городов Италии счастливой
Когда-то властвовал предобрый, старый Дук…
 

Действие происходит в столь любимой Пушкиным Италии, родине Возрождения, в стране, раскрепостившей после мрачного Средневековья чувства и мысли человека. Таков в поэме молодой, легкомысленный, но честный и пылкий Клавдио.

Вот как впервые рекомендован он в поэме (а вместе с ним и первопричина всего действия):

 
В надежде всю беду со временем исправить
И не любовницу, супругу в свет представить,
Джюльету нежную успел он обольстить
И к таинствам любви безбрачной преклонить.
Но их последствия, к несчастью, явны стали…
 

На беду влюблённых стал действовать забытый всеми закон, изрекавший смерть соблазнителю. Открыл закон и «в страх повесам городским» опять «на свет пустил для исполненья» Анджело, наместник в том городе, где правил Дук.

Дук был добр, «народа своего отец чадолюбивый, ⁄ Друг мира, истины, художеств и наук». Этакий идеальный правитель. Но, как всякая верховная власть, он в конце концов почувствовал необходимость её укрепить, разбудить дремлющие законы и «восстановить прядок упущенный».

Но как это сделать? Ведь —

 
Зло явное, терпимое давно
Молчанием суда уже дозволено,
И вдруг его казнить совсем несправедливо,
И странно было бы – тому же особливо,
Кто первый сам его потворством ободрял.
Что делать?
 

Трудный вопрос для Дука. Он долго размышляет. Причём цель его лукава. Он мыслит прямо по поговорке: и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Ему хочется и законы устрожить, и самому остаться в глазах народа его «отцом чадолюбивым».

Пушкин нисколько не идеализирует «доброго» правителя. На поверку тот оказывается ничем не лучше любого другого. Дук придумал оставить вместо себя на время другого правителя, который мог бы «порядок вдруг завесть и был бы крут и строг». А сам Дук, как говорится, умыл бы руки, остался в стороне.

Выбор падает на Анджело.

Вот он-то и извлёк на свет забытый всеми, страшный закон, долженствовавший, по его мнению, восстановить в городе нравственность. Естественно, такую, какой её понимает и толкует сам Анджело —

 
…муж опытный, не новый
В искусстве властвовать, обычаем суровый,
Бледнеющий в трудах, ученъи и посте,
За нравы строгие прославленный везде,
Стеснивший весь себя оградою законной,
С нахмуренным лицом и волей непреклонной.
 

С таким добра не жди. От соприкосновения с таким субъектом должно увянуть всё живое, естественное, человеческое.

Так и происходит.

 
Законы поднялись, хватая в когти зло,
На полных площадях, безмолвных от боязни,
По пятницам пошли разыгрываться казни.
 

Кого-то он напоминает, этот ревностный блюститель закона. Сей мрачный муж, «с нахмуренным лицом», «бледнеющий в трудах», а оттого, наверное, и считающий себя единственным вершителем высшей справедливости.

Этот тип человека уже привлекал к себе Пушкина, исследовался им. Тогда этот герой имел иное обличье, иную социальную роль да и властью обладал не политической, а властью завистника, который пойдёт на всё, чтобы восторжествовала его идея.

Речь идёт о Сальери. Его тоже отличала воля, целеустремлённость, работоспособность. Но и он был предельно эгоистичен и рассудочен.

В «Анджело» дело до убийства не доходит. Клавдио в конце концов оказывается спасён. Но это не меняет сути главного героя.

Пушкин писал о нём в заметках, озаглавленных Table – tolk: «Анджело лицемер – потому что его главные действия противоречат тайным страстям!» Хотя речь в этих заметках идёт об Анджело Шекспира, характеристика эта имеет прямое отношение к пушкинскому Анджело.

«Тайные страсти» Анджело вполне человечны – страстью он воспылал к Изабелле, сестре Клавдио. Ей он предлагает и сделку, которая спасёт брата: сестра может избавить его от казни ценою своей невинности, отдавшись Анджело. Комментируя эту историю, Пушкин скажет: «Он обольщает невинность сильными, увлекательными софизмами, не смешною смесью набожности и волокитства».

Итак, Анджело сам грешен в том, в чём обвиняет другого. Однако лицемерие переходит границу, отделяющую простого, честного человека от человека государственного. Обещая Изабелле в случае её согласия освободить брата, Анджело не собирается этого делать. То, что произойдёт между ним и Изабеллой, останется тайной – наместник, пользующийся непогрешимой репутацией, не боится разоблачения. А явным окажется точное соблюдение закона.

Коварный замысел Анджело не осуществляется. Его расстраивает Дук. Вместо Изабеллы на ночное свидание с Анджело отправляется его жена. «Счастливый» конец, однако, не перечёркивает тяжесть содеянного Анджело. Не отменяет и тех серьёзных проблем, которые ставит поэма. Она, как я уже заметил, взывает к гуманным чувствам людей. Всех людей. Но прежде всего тех, кто облечён властью.

Ю. Лотман писал о том, что одна из главных идей поэмы – идея милости²⁰.

Изабелла обращается к Анджело со словами, в которых мы слышим отголосок пушкинской поэзии: «ни царская корона, ни меч наместника» и т. д. (эти слова приведены выше). Позиция эта, провозглашённая в первой части поэмы, усиливается во второй. Изабелла не только провозглашает её, но и сама руководствуется ею.

В тюрьме, на свидании с братом, Изабелла передаёт ему условие Анджело. «На гадкое свиданье, – говорит она, – Сказал он, нынче в ночь должна я поспешить./Иль завтра ты умрёшь». Брат не колеблясь произносит: «Нейди, сестра». Но затем страх смерти заставляет его колебаться и, наконец, произнести прямо противоположное: «Друг ты мой! Сестра! позволь мне жить./Уж если будет грех спасти от смерти брата,/Природа извинит».

Изабелла потрясена этим не меньше, чем предложением Анджело (да ведь брат и предлагает ей то же самое). Она с гневом обрушивается на Клавдио: «Что смеешь говорить?/Трус! тварь бездушная! от сестрина разврата/Себе ты жизни ждёшь!» и т. д.

Но брат есть брат. Он не лицемер и не злодей. Клавдио просит у сестры прощения, раскаивается за минутную слабость. Сестра насилу остывает от своего гнева и прощает его.

Такого поворота во взаимоотношениях Изабеллы и Клавдио, этого усиления мотива прощения нет в пьесе Шекспира.

А заключительный аккорд и, так сказать, апофеоз этой идеи – в третьей части, в конце поэмы: Изабелла просит о помиловании Анджело, разоблачённого Дуком.

Её поведение логично. В нём – высшее проявление милосердия. Иначе поступить героиня не могла. Нельзя сбрасывать со счёта и того, что Изабелла собирается постричься в монахини, а стало быть, её поведение диктуется не только чувством естественного для человека сострадания, но и идеей христианского прощения греха.

«И Дук его простил» – это заключительные слова поэмы. В них выражена воля Дука. Но в них обозначено и то, что Дук выполняет волю, которая сильнее его. По закону он должен был наказать Анджело. Да тот и сам на вопрос Дука «Чего достоин ты?» отвечает: «Казни». Но казнь нарушителя закона и клятвопреступника отменяется, потому что в мире должно возобладать милосердие. Оно абсолютно и поэтому сильнее злых и добрых правителей.

Есть, наконец, в поэме мотив, мимо которого трудно также пройти.

Я уже упомянул о жене Анджело, которая пошла на свидание вместо Изабеллы. Так вот у Шекспира – не жена, а невеста. В поэме Пушкина – жена. Она живёт одиноко, «в предместии, печально изнывая», «отвергнутая мужем».

За что?

 
Летунья легкокрыла,
Младой его жены молва не пощадила,
Без доказательства насмешливо коря;
И он её прогнал, надменно говоря;
«Пускай себе молвы неправо обвиненье,
Нет нужды. Не должно коснуться подозренье
К супруге кесаря».
 

«Надо полагать, – писал Б. Мейлах, – что эти строки ассоциировались у Пушкина с проходившей в его письмах к жене темой о возможности её дискре-21 дитации в свете».

Как мы уже убедились, в письмах из Болдина осенью 1833 года Пушкин касается этой темы настойчиво и обеспокоенно. «Супруга кесаря» вне подозрений. Он в этом не сомневается. Но считает нужным предостеречь её и уберечь от неосторожных шагов.

«Подумай об этом хорошенько и не беспокой меня напрасно», – пишет он в последнем болдинском письме.

Личные мотивы проступают в поэме достаточно скрытым образом. Надо произвести усилие, чтобы их разглядеть. Первый биограф Пушкина П. В. Анненков с полным основанием утверждал, что «Пушкин постоянно откидывал из поэм и стихотворений своих всё, что прямо, без покрова искусства и художественного обмана, напоминало его собственную личность»²².

Этот «обман» мы как раз и обнаруживаем в поэме «Анджело».

На фоне того, что мы знаем из писем Пушкина той осени о его тревогах и сомнениях, незначительное на первый взгляд изменение в характере родственных отношений между героями достаточно красноречиво. В поэме «Анджело», так же как в «Сказке о мёртвой царевне и о семи богатырях», Пушкин словно «приближает» литературный сюжет к обстоятельствам своей собственной жизни. И здесь, в поэме, в одном маленьком звене её сюжетной цепи мы вдруг прозреваем трагическую реальность событий, которые разыграются два года спустя, когда «подозренье к супруге кесаря», её «дискредитация в свете» сыграют роковую роль.

«Пиковая дама»

Было светло и тихо. За окном белела земля. На голых ветках деревьев лежал пушистый снежок. Звонко тенькали синицы, радуясь новому состоянию природы. Потрескивали в печи дрова. Исписанные листы ложились на стол. Ещё никто, кроме автора, не знал о существовании молодого офицера, служившего по инженерной части в Северной столице, сына небогатого обрусевшего немца и, как ни странно, имевшего поразительное сходство с Наполеоном. Но он уже выходил из-под авторской власти, начинал жить своей, особенной жизнью, становился необходимой принадлежностью Петербурга, как многочисленные и вполне реальные знакомцы автора.

Тот ещё не знал – хотя при своей гениальной прозорливости, может быть, и догадывался, – что минует время, сойдут «под вечны своды» все его современники и даже память о них не сохранится у людей следующих поколений, а его герой не умрёт. Он не потеряет своей живости и даже станет увеличивать её от одного поколения читающих людей к другому.

Такова суть искусства. В этом его притягательность и тайна. Его герои бессмертны. Они – вечные участники жизни. «Незримый рой гостей,/Знакомцы давние, плоды мечты моей».

Их голоса звучали вокруг Пушкина. Они двигались рядом с ним. Вставали из-за карточного стола, садились за поздний ужин, обменивались репликами.

«Что ты сделал, Сурин?» – спрашивал один, Нарумов, у которого проходила игра. «Проиграл, по обыкновению», – отвечал Сурин. «А каков Германн! – говорил один из гостей, указывая на молодого инженера, имевшего сходство с Наполеоном. – Отроду не брал он карты в руки, отроду не загнул ни одного пароли, а до пяти часов сидит с нами и смотрит на нашу игру!»

Он с ними, в их компании – это верно. Но к «ним» он не принадлежит: они аристократы, отпрыски родовитых фамилий, а он всего-навсего «сын обрусевшего немца, оставившего ему маленький капитал». Он и присутствует при их игре только потому, что вхож в дом такого, как Нарумов, наверное, по праву сослуживца какого-нибудь нарумовского приятеля.

Я поясню.

Нарумов – конногвардеец, то есть служит в конной гвардии, привилегированных войсках, офицерами которых были по преимуществу дворяне богатых, аристократических фамилий. А Германн вряд ли гвардейский, он, скорее всего, армейский офицер. К тому же беден (по сравнению с ними). В дом Нарумова, на карточную игру он вхож. А вот в аристократическую гостиную, например, вряд ли.

Не случайно в начале второй главы ведётся такой разговор. «Позвольте вам представить одного из моих приятелей, – обращается Томский к своей бабке, старой графине, – и привезти его к вам в пятницу на бал». Графиня даёт согласие. Лиза, слышавшая это, тихо спрашивает Томского: «Кого это вы хотите представить?» Она думает, что это Германн, имени которого она пока не знает, который простаивает под её окнами и который одет в форму военного инженера.

Томский отвечает: «Нарумова. Вы его знаете?» – «Нет, – отвечает Лиза. – Он военный или статский?» – «Военный». – «Инженер?» – «Нет! кавалерист».

Она думала, что будет представлен интригующий её офицер. Однако Томскому, видимо, и в голову не приходило приводить к графине такого, как Германн. Что тому делать на балу у старой аристократки? Для Германна это исключено. Иначе он бы непременно воспользовался именно этим, самым естественным для людей высшего круга способом войти в дом графини.

Германн выбирает другой путь. Единственно возможный для него, дворянина, но не аристократа, не человека высшего общества.

Далее. Его военная специальность характерна для новой эпохи, которая требовала всё больше людей, обладавших специальными техническими знаниями; для века, который, как сказал в одном своём стихотворении Баратынский, «шествовал стопой своей железной».

«Железный» век требовал «железных» людей. Таким человеком, обладающим именно таким, «железным» характером, кажется, и является Германн.

«Он был скрытен и честолюбив», значит, тяготился своим незначительным положением в обществе. И ждал случая изменить свою жизнь. «Он имел сильные страсти, – говорится о нём ещё, – и огненное воображение», «твёрдость спасла его от обыкновенных заблуждений молодости».

Случай ему представился. Он услышал историю о трёх картах, которые якобы выигрывали.

Послушаем, как рассуждают разные люди на рассказ Томского о том, как его бабушка, узнав тайну трёх карт, отыграла огромную сумму.

«Случай!» – сказал один из гостей. «Может статься, порошковые карты?» – сказал другой. «Сказка!» – заметил Германн.

Но именно он вдруг уверовал в эту самую «сказку». Он, самый расчётливый и трезвый среди них. Он, совершенно точно определивший нереальность этой чудо-истории.

Даже сама графиня не в состоянии разубедить его.

Но о графине – чуть позже.

Скажу ещё немного о Германне.

Он принадлежит к новой, формировавшейся не только в России, но и во всей Европе категории людей. Оттого-то, может быть, он и ведёт своё происхождение от немецких корней; и даже неважно – именем или фамилией он назван. Он Германн. Такое имя (и такую фамилию) мог носить едва ли не любой выходец из Европы.

Имя (или фамилия) главного героя резко несхожа с русскими именами других героев – Павел Томский, Нарумов, Сурин, Чекалинский (впрочем, в последней фамилии есть польский оттенок). Главный же герой самим именем как бы пригвождён к чему-то общеевропейскому.

К чему же? Что он в себе воплощает? Какую идею несёт этот петербургский военный инженер тридцатых годов XIX века, кинувшийся в авантюру с тремя картами?

Идею «железного», буржуазного века.

Он дворянин, офицер, но он же и буржуа в душе. Ему принадлежит формула, дважды повторённая в повести, характерная для людей буржуазного склада. Он «рассчитал, – слово это выделено мною, а вот дальше идёт пушкинский курсив, – что его состояние не позволяло ему… жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее». Старухе-графине он говорит: «Я не мот; я знаю цену деньгам». Ещё в тот короткий отрезок времени, когда он сомневался в истории с тремя картами, Германн произносит: «…расчёт, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал».

Существенно также отметить, что двойственный характер героя – офицера, дворянина и одновременно буржуа в душе – перекликается с двойной сутью другого пушкинского героя, который тоже совмещал в себе подобные, трудно совместимые свойства. Я говорю о скупом рыцаре, бароне Филиппе. И, конечно, не случайно через три года после создания маленькой трагедии о средневековом «капиталисте» Пушкин обращается к современному варианту такого характера. Там, в пьесе, было начало, в повести – продолжение неотвратимого процесса обуржуазивания сознания и поведения личности под воздействием новых, «железных» условий времени.

Это время – Германн прав – расчёта, умеренности и в определённом смысле истолкованного трудолюбия.

Почему же Германн изменяет этим, им самим провозглашённым принципам? Они же, как утверждает он сам, должны доставить ему «покой и независимость».

По той причине, которая отчасти уже затронута мною выше. По той причине, что, кроме качеств расчётливого накопителя, в душе этого человека живут и качества иные. Потому, что он неоднозначен. «Будучи в душе игрок, никогда не брал он карты в руки», – сказано о нём. Игрок не только за зелёным карточным столом, но и игрок на поле жизни. Должны лишь возникнуть обстоятельства, сложиться условия, и тогда его «огненное воображение» скажет своё, тогда проявятся другие грани его натуры.

Ему во что бы то ни стало надо вырваться из бедности, зависимости, из того мучительного для него состояния, когда он вынужден часами простаивать за спинами других, мечущих банк. А он из тех, кто ради возможности сорвать свой банк не остановится ни перед чем. Таких людей как раз и воспитывала новая, «железная» действительность.

Она пришла в Европу после Великой французской буржуазной революции, пришла с Наполеоном, и сама фигура французского императора олицетворяла собою идею успеха, достигнутого предельной дерзостью и полным презрением к интересам, чувствам да и к самой жизни других людей.

 
Мы метим все в Наполеоны,
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно.
Нам чувство дико и смешно…
 

Это позвучало ещё в «Евгении Онегине».

Сходство было внутренним. Пушкин наделил героя «Пиковой дамы» и внешним. Это, с одной стороны, усиливало идею. Укрупняло героя, придавало ему больший масштаб – исторический и социальный.

С другой же стороны, в этом сходстве таилась ирония, скрытый намёк на крах честолюбивых замыслов героя. Наполеона-то из него в итоге не получилось. Петербургский наполеон споткнулся на «пиковой даме». Вот его Ватерлоо. Не смешно ли? Не обидно ли для человека, имевшего не только «огненное воображение», но и поразительное сходство с кумиром людей «железного» века, самим Наполеоном?

Простодушный Томский обмолвился о нём: «Этот Германн лицо истинно романическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства».

Говорится это во время танца барышне, и сам Томский не придаёт значения этой светской болтовне. Но помимо воли Томского его слова приобретают многозначительный, символический смысл. Как, кстати, многие слова, реплики, как будто невзначай оброненные фразы в этой удивительной повести.

Три злодейства. Три карты. Карты мы знаем – тройка, семёрка, туз. А злодейства? Гибель старухи? Да. Она умерла от страха, под наведённым на неё дулом пистолета. Крушение чувств и надежд Лизы? Возможно. Ведь Германн явился для неё избавителем в её унизительном положении воспитанницы. А потом предал её…

Я пишу «возможно» по отношению к Лизе, ибо судьба её в итоге сложилась для неё вполне благополучно. Встреча с Германном – лишь эпизод в жизни этой вполне заурядной девушки. Ей можно было сочувствовать, когда она пребывала в униженном состоянии бедной воспитанницы и приживалки. Ей могли бы позавидовать многие бедные девушки, узнав, что она «вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние: он сын бывшего управителя у старой графини». Так сообщается в «Заключении» к повести.

Ну а третье злодейство?

Может быть, гибель, разрушение личности самого Германна? Ведь был же он человеком с «сильными страстями», с «огненным воображением». И вот погубил себя, погнавшись за химерой…

Не будем категоричны в ответе. Может быть, Пушкин намекает ещё на что-то. Повесть непроста, в ней немало скрытого. Давая однозначный ответ, мы можем попасть впросак, как Германн со своей последней, третьей картой.

Бесспорно одно: в фигуре Германна Пушкин воплотил новое для европейской жизни явление. Недаром так высоко оценивал этот образ Фёдор Михайлович Достоевский, сам создавший целую галерею этих рыцарей «железного» века.

Вдумчивый исследователь этой проблемы Г. А. Гуковский писал о Германне: «Он поднимает бунт против барского мира, и этот бунт индивидуалистичен, как и подобает бунтарству буржуа: он движим идеей личного преуспеяния, вознесения своего “я” над средой аристократов боле, чем идеей отрицания этой среды»²³.

«Бунт» Германна ни к чему не приводит. То есть он не приносит герою осуществления его целей. Нам же, читателям, этот бунт даёт немало – понимание важнейших нравственных, социальных, исторических коллизий. Позволяет из нашего времени взглянуть на давно минувшее. Помогает воспитанию в нас чувства исторической перспективы, столь необходимого для понимания нашей собственной жизни и судьбы, нашего места в непрекращающемся движении истории.

«Скупой рыцарь» XIX века Германн, как и его «предшественник» в маленькой трагедии, заключал в себе противоречивую нравственно-социальную коллизию.

Офицер – носитель дворянской чести. Офицер не может замарать себя низким расчётом, меркантильностью. Офицеру пристало, например, продуться в пух за карточным столом, выйти с пистолетом к барьеру и т. п. Но погрязнуть в ином образе жизни? Поставить во главу угла расчёт?

Но Германн именно таков. И он – офицер. И не случайно, перечисляя свои «три верные карты», на первое место он ставит расчёт. Если бы не осечка за зелёным столом, именно расчёт привёл бы его к успеху, стал стержнем всей его дальнейшей карьеры.

Впрочем, об этом мы лишь предполагаем (правда, с достаточным на то основанием). В повести у него судьба иная.

Судьба эта, возможно, связана с авторским моделированием жизненной и исторической перспективы таких, как Германн. Это также следует отметить.

Да, в Германне резко проявляются качества наполеонов новой эпохи, в которую вслед за европейскими странами вступила Россия. Эти наполеоны опасны для неё, их становится всё больше… Но так хочется верить, что не им всё же принадлежит будущее, что рано или поздно они потерпят поражение, совершат какую-нибудь оплошность, свернут себе шею, вроде этого расчётливого сына обрусевшего немца…

Вот и Гоголь начал в это время свою главную книгу, «Мёртвые души», и в ней примерно в том же ключе решает судьбу своего рыцаря капитала, Павла Ивановича Чичикова. Тот ведь тоже строил своё благополучие на трюке, химере, не менее фантастичной, чем три карты Германна: скупал мёртвые души, то есть крестьян, числившихся по ревизским сказкам (спискам) живыми, а на самом деле – умерших; затем он собирался заложить их и получить под них «живые», реальные деньги.

Но и Чичиков поскользнулся на своей сомнительной дорожке. Подвела его своя «пиковая дама», Ноздрёв, разболтавший на балу тайну своего приятеля.

Кстати, и Чичиков имел сходство с Наполеоном. Помните? После конфуза с Ноздрёвым на балу весь город переполошился и стал гадать, кто же он на самом деле, этот обаятельный миллионщик? Кто-то и предположил – не иначе как сам Наполеон. И полицеймейстер, который служил в кампанию 12-го года и лично видел Наполеона, подтвердил: да, ростом Наполеон «никак не будет выше Чичикова и что складом своей фигуры Наполеон тоже, нельзя сказать, чтобы слишком толст, однако ж и не так чтобы тонок».

Нет, не случайно всё это у Пушкина и у Гоголя. Они стремились прозревать будущее. И преуспели в этом. Их герои, выхваченные ими из тогдашней российской жизни, принадлежали не только своему времени, но и будущему.

Увы – и будущему.

В самом деле Германн вполне мог бы быть образом для нынешней плеяды молодых «ревнителей» на ниве обогащения, сколачивания капитала как бы «из ничего».

История российского государства, сделав два или три витка, вновь вывела общество на орбиту расчёта. После октября 1917 года рыцари капитала в их традиционном для дворянско-буржуазной эпохи варианте утратили привычные точки опоры. Более семидесяти лет русская жизнь вращалась по иным орбитам. Но вот возникло новое – а по сути старое – сильнейшее «поле притяжения», вновь возникли условия для осуществления разнообразнейших форм финансовой, экономической, хозяйственной деятельности. Со всякого рода отклонениями, нарушениями, злоупотреблениями, нечестностью и т. д. Призрак лёгкого, быстрого обогащения, словно роковые три карты, поманил многих. Кто-то удачливо срывает банк. Кому-то в последний момент криво усмехается «пиковая дама». И за множеством современных характеров, новомодных моделей поведения, новых, неизвестных старой эпохе возможностей маячит грандиозная фигура пушкинского Германна – человека с профилем Наполеона и душой Мефистофеля.

Сто восемьдесят пять лет назад Пушкин написал «Пиковую даму», а она по-прежнему занимает воображение и умы его соотечественников, неравнодушных к социальным процессам в их отечестве. Мы читаем и перечитываем Пушкина. Сопоставляем то, что происходило в далёком прошлом, с тем, что совершается на наших глазах. Свои мысли, переживания мы можем поверять тем, что содержит в себе евангелие от Александра.

Именно таким воспринимал его творчество другой большой художник земли русской, Иван Сергеевич Тургенев. В своих рассказах, повестях, романах он продолжал традиции пушкинской прозы – её выразительную краткость в изображении событий, лаконизм в раскрытии внутреннего мира героев, когда автор несколькими словами передаёт то, что необходимо знать читателю о переживаниях и мыслях героев произведения.

* * *

Что ещё надо добавить?

Вспоминается стихотворение в прозе И. Тургенева «Русский язык».

«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Ну будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома?»

Перефразируя заключительные слова этого удивительного стихотворения, невольно задаёшься вопросом: неужели этот язык и созданная на нём великая литература не были даны великому народу?