Текст книги "Три осени Пушкина. 1830. 1833. 1834"

«Медный всадник»

Не будем наивными. Литературой не исправишь порока. Писатель создаёт произведение не как средство социальной терапии. Однако не будем преуменьшать воздействия литературы на людей. «Имеющий уши слышать да слышит». Исторический опыт свидетельствует, что пророческий голос лучших произведений литературы и искусства не остаётся «гласом вопиющего в пустыне». Он способен проникать в наши умы и сердца.

Мы постигаем великое. Оно виднеется сквозь дымку времени. Грандиозный массив виден нам лишь в общих очертаниях. Мы придвигаемся ближе, преодолевая время, нам становятся различимы детали, но в них можно утонуть, заблудиться, потерять из виду общий контур горы.

Какую позицию избрать? Может быть, совместить обе?

О поэме «Медный всадник», грандиозном создании Пушкина, вершине его поэтического творчества 30-х годов, написаны десятки, если не сотни работ. Они помогают вглядеться в каждый выступ, каждую складку этой горы. Но у нас – своя задача. Мы движемся от произведения к произведению, созданным Пушкиным в Болдине. Мы должны довериться этому пути и не сетовать, если гениальное творение откроется нам не во всех деталях и даже не со всех сторон. В конце концов, у вас, дорогие читатели, всегда есть возможность отложить на время эту книгу, открыть пушкинский текст и самим углубиться в чтение.

Герой поэмы «Медный всадник» не менее типичен для «железного» века, чем Германн. Но это иной герой.

Он получил имя Евгений. «Оно, – доверительно делится с нами автор, – звучит приятно; с ним давно ⁄ Перо моё к тому же дружно».

Однако ничего общего с героем романа «Евгений Онегин», кроме, разумеется, имени, у него нет. Евгений «Медного всадника» незнатен, нечиновен, небогат, неаристократичен. Тем не менее его личность и судьба помогают прозревать многое в судьбе людей и государства.

Личности, впрочем, в нём, похоже, и нет. Кажется, проницательный В. Я. Брюсов, поэт и учёный, первым заметил, что Пушкин «постарался совершенно обезличить своего героя», лишив его «всяких индивидуальных черт»²⁴.

Он один из тысяч. В нём интересно то, что не выделяет, а наоборот, роднит его с этими тысячами.

Что же его роднит с ними? Простые чувства и мысли, незамысловатые желания. Пушкин обо всём этом пишет с пониманием и сочувствием, ибо эти желания, движения души героя понятны каждому нормальному человеку, они человечны. Пусть они невелики по своему масштабу – он соответствует «маленьким людям». А это люди — как мы с вами, как большинство людей. А мы ведь тоже, как и не «маленькие», думаем не только о хлебе насущном. Думаем о своей «независимости и чести», о справедливом устройстве жизни.

Вот характерное место. Оно запоминается всякому, кто внимательно читал поэму.

 
Жениться? Мне? зачем же нет?
Оно и тяжело, конечно;
Но что ж, я молод и здоров,
Трудиться день и ночь готов;
Уж кое-как себе устрою
Приют смиренный и простой
И в нём Парашу успокою.
Пройдёт, быть может, год-другой —
Местечко получу, Параше
Препоручу семейство наше
И воспитание ребят…
 

Тот, кто заглядывал в черновики поэмы, заметил, что там это место разрабатывалось несколько по-иному:

 
Ужели только богачам
Жениться можно? Я устрою
Себе смиренный уголок,
Кровать, два стула; щей горшок
Да сам большой; чего мне боле?
 

А это перекликается с размышлениями самого Пушкина в «отрывках из путешествия Онегина»:

 
Мой идеал теперь – хозяйка,
Мои желания – покой,
Да щей горшок, да сам большой.
 

Но и без этого красноречивого совпадения мы ощущаем сердечность автора по отношению к своему герою. Причём Пушкин не просто сочувствует ему. Он пишет о неотъемлемом праве каждого, самого «маленького» человека на достойную, человеческую жизнь.

Но вот жизнь-то, та жизнь, которая достаётся «маленьким» людям во все времена, отвергает эти права.

Казалось бы, Евгений не претендует на невозможное. В отличие от героя «Пиковой дамы», он не уповает на счастливый случай, на везение и удачу. Он рассчитывает только на своё трудолюбие, на свои руки – «я молод и здоров, трудиться день и ночь готов». Трудиться! Это не «трудолюбие» из триады Германна. Это нечто принципиально иное. Не упование на везение в какой-нибудь жизненной «игре».

Однако и ему, как и Германну, уготована печальная судьба. На первый взгляд даже повторяющая её страшный рисунок – герой «Медного всадника» тоже теряет рассудок.

Но в этом сходстве и различие.

Германн не может перенести крушение своей авантюры. Евгений не в состоянии перенести гибель невесты, а с нею и крушение мечты о простом человеческом счастье.

Сумасшествие Германна подводит итог его сознательному жизненному пути, его карьере, его взаимоотношениям с другими людьми, со своим временем. Сумасшествие главного героя «Медного всадника» – одна из высших точек развития сюжета поэмы, её идеи – концентрирует в себе замысел всего произведения. Проецирует его в будущее, заставляет читателя соотнести события прошлого (описываемые в поэме) и то, что может произойти с героями, подобными Евгению, в будущем.

В поэме дана широкая панорама времени – от эпохи Петра до эпохи Александра I. История и современность, в которой существовал не только герой поэмы, но и её автор. Причём повествование исследует законы сопряжения этой современности и истории столетней давности. Зная, когда, одновременно с какими другими произведениями писалась поэма (прежде всего – «История Пугачёва»), мы ощущаем подход историка. Поэт и историк слились воедино в авторе «Медного всадника».

Эта поэма посвящена не только бедному петербургскому чиновнику, но и царю Петру. Она ведь и называется «Медный всадник». Сюжет построен на столкновении «маленького» человека со всем тем, что воплощено в образе этого царственного всадника.

Что же в нём воплощено? Что он собой олицетворяет, может быть, даже символизирует?

Как было замечено исследователями творчества Пушкина, эта поэма больше, чем другие произведения, строится на образах-символах. Они, эти образы, конкретны, реальны и в то же время исполнены вещего смысла. И образ прекрасного города, и образ будущей Невы, и образ «медного» всадника. Все они грандиозны, несут в себе идеи значительные, общегосударственные. И все они концентрируются вокруг живого, обыкновенного человека.

Удивительно ли, что при столкновении с ними он гибнет?

В этой поэме образ Петра приобретает новые, неведомые другим произведениям Пушкина о Петре краски. Фигура Петра осмысляется не только в свете его великих дел, но во всём объёме его деяний, а также – в их исторической перспективе, в сопоставлении с тем, что пришло на «брега Невы» после основания царём-созидателем новой столицы. «История и современность совмещены в поэме, – писал В. В. Томашевский, – а не противопоставлены друг другу. Бунт Евгения – прямое следствие “чудотворного” строительства Петра. В поэме не дано моральной оценки исторического конфликта, но трагизм этого конфликта… анализируется с беспощадностью подлинного историка»²⁵.

К моменту создания «Медного всадника» Пушкин несколько лет уже работал над «Историей Петра I». Ему всё яснее становилась трагическая для России противоречивость деятельности царя-реформатора. В «Медном всаднике» это нашло художественное, образно-символическое отражение. В подготовительных текстах «Истории Петра I» под 1721 годом Пушкин сделал важный вывод, снабдил его пометкой NB и записал: «Это внести в Историю Петра, обдумав».

Вот она. «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего – вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика».

Пётр создал государство во имя процветания России, но оно оказалось враждебным многим его гражданам. Он создавал из старой России новую так, словно вздёргивал её на дыбы.

Этот образ возник у Пушкина при созерцании памятника, изваянного Фальконе. Образ заключал в себе ёмкую символику всех тех преобразований, которые происходили в России по крутой воле Петра.

Но вот что существенно. В поэме нарисован не только и даже не столько образ России Петра, сколько образ России после Петра. И город на Неве, новая столица, олицетворяющая эту новую Россию, это не только «град Петров», но и град наследников и продолжателей дела Петра.

Пётр мечтал об усилении России, о её процветании, о том, что – «запируем на просторе». Пир обернулся тяжёлым похмельем для следующих поколений. «Высокое петровское провидение не воплотилось, – писал исследователь, – это говорит не столько о вине или, мягче, оплошности Петра, сколько о его беде. Он ведь хотел добра для всех, для всей России, а вышло, по-видимому, не так, как он хотел»²⁶.

По-видимому…

Другой учёный высказался ещё определённей: «В 1833 году Пушкину становится ясным, что Пётр I создал политическую систему, которая была не чем иным, как тиранией, деспотизмом»²⁷.

Полагаю, что это ясно было Пушкину и раньше. В этом смысле он не обольщался насчёт сути монаршего правления при Петре I, как, впрочем, и до него. Надо думать, что Пушкину не хуже нас было видно, что, наследуя царский престол, Пётр и не думал колебать принцип самодержавия. Но, не идеализируя этого самодержца, Пушкин видел и то новое, полезное для России, что принёс этот царь.

Вопрос о «беде» этого государственного деятеля, о его ответственности за деяния тех, кто наследовал ему, лежит в иной плоскости. Но у нас речь о другом. Мы стараемся более выверенно и объективно постичь пушкинскую оценку Петра.

Мы должны сказать, что поэма «Медный всадник» – это важный этап, итог в этой оценке. Эта оценка прямо перекликается с тем, о чём писал Пушкин три года спустя своему другу и духовному наставнику в юности Петру Яковлевичу Чаадаеву.

В ответ на чаадаевскую негативную оценку русской истории он отстаивает в ней присутствие осмысленной логики, которая определяла и определяет не «историческую ничтожность», а «развитие её могущества, её движение к единству (к русскому единству, разумеется)». В этой связи Пушкин упоминает и Петра I, «который один есть целая всемирная история». Переходя к современному состоянию России, Пушкин ставил перед Чаадаевым вопрос: «разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка?»

Это сочеталось у Пушкина со словами горечи и осуждения в адрес русского общества – «образованного» общества (в том же письме): «Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние».

Пушкин был мудрее многих своих современников. Да и потомков – должны по справедливости прибавить мы.

Говоря о будущем историке, он переводит проблему в очень важную плоскость: «Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы?»

Всей логикой своих предыдущих рассуждений и возражений Чаадаеву по поводу нашей «исторической ничтожности» Пушкин утверждает мысль о праве России находиться в общем для всей Европы историческом потоке. В этом её положении, по мнению Пушкина, первенствующая роль принадлежит Петру.

Пётр не только Россию вздёрнул на дыбы – «самодержавною рукой он смело сеял просвещенье», «не презирал страны родной: он знал её предназначенье» («Стансы», 1826 год). Пётр, а не кто другой, «в Европу прорубил окно».

Пушкин «далеко не во всём был согласен с политикой Петра Великого, считал его “воплощённой революцией – Робеспьером и Наполеоном в одном лице”, ужасался жестокости его указов… но эти частные несогласия заслонены общим впечатлением величия, в глазах Пушкина, исторического преобразователя России и убеждением в благодетельности его реформ»²⁸.

Непростая смысловая структура «Медного всадника» питается этой сложностью, двойственностью пушкинского восприятия и оценки Петра. Поэма, словно чеканная медаль, имеет две, на первый взгляд едва ли не исключающие друг друга стороны. Но это стороны одной медали.

Вряд ли правомерно говорить о пушкинском суде над Петром. А ведь именно так нередко ставят вопрос. Я приведу ещё один пример подобных оценок лишь потому, что он содержит важное для наших рассуждений мнение. Исследователь пишет о том, что Пушкин произносит «свой суд» над петровскими преобразованиями.

«Тогда как Пётр занят лишь преобразованием русского государства, стремясь перестроить его по образцам европейских государств, Пушкин, в принципе одобряя эти преобразования, произносит и свой суд над ними с точки зрения того, насколько они соответствуют интересам всех слоёв населения России. И потому в истории как своего отечества, так и других стран и народов он анализирует самые различные способы государственных переустройств, стараясь найти такие, которые сочетались бы и с принципом милосердия к народу, а не только с принципом прогресса»²⁹.

Обращаясь к современным понятиям и терминологии, надо сказать так: в «Медном всаднике» на широком историческом фоне, сопоставляя общегосударственные и личные интересы человека, Пушкин ставит проблему социальной защищённости человека. Актуальной во все эпохи, во всех странах, при всех формах правления.

Родина Пушкина с каким-то особым упорством и размахом приносила интересы рядовых граждан в жертву «высшим» интересам. В России совершались грандиозные преобразования – как в эпоху Петра, так и позже, в эпоху революций, – но каким-то роковым путём шли они как во вред народа, так и во вред самого государства.

В свете этих проблем поэма Пушкина – произведение уникальное во всей отечественной литературе.

«Колёсики» и «винтики» самодержавного государства безропотно и исправно выполняют свою работу. Но всё до поры. Евгений человек с живою душой. Это государство и олицетворяющий его город относятся к нему бездушно. А он – живой. И, как живой человек, способен на многое. Ему лишь надо ощутить, осознать эту живость. Показывая развитие душевного состояния Евгения под влиянием враждебной к нему действительности, Пушкин «следит за тем, как постепенно вызревает в нём новый вид “безумия” – способность к бунту»³⁰.

И этот же исследователь: «…художественно исследуя историю и современность, Пушкин пришёл к точному и обоснованному выводу – насилие рождает протест. Такова закономерность исторического развития»³¹.

Для Пушкина это открылось со всей очевидностью в процессе работы над «Историей Пугачёва», во время путешествия по местам пугачёвского восстания.

Прочитаем начало сцены у Медного всадника:

 
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошёл
И взоры дикие навёл
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его.
Чело К решётке хладной прилегло,
Глаза подёрнулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой чёрной,
«Добро, строитель чудотворный! —
Шепнул он, злобно задрожав, —
Ужо тебе!..»
 

С точки зрения здравого смысла – слова и поведение сумасшедшего. С точки зрения «закономерностей исторического развития» и символики поэмы – проявление бунтарской силы, способной поколебать незыблемое. Недаром после слов угрозы, произнесённых Евгением, монумент срывается с места и начинает преследовать «безумца».

 
Какая дума на челе!
Какая сила в нём сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
 

А. С. Пушкин.

из поэмы «Медный всадник»

Здесь, в финале поэмы, происходит «уравнивание» этих, столь неравных друг другу героев – «маленького» человека и «державца полумира». Они становятся достойными друг друга противниками. Не только Евгений ощущает угрозу со стороны Медного всадника, но и этот всесильный «всадник» наконец-то воспринимает «маленького» человека как реальную угрозу своему могуществу.

Сцена потревоженного покоя «всадника» возвращает нас к «Вступлению» в поэму:

 
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия,
Да умирится же с тобой
И побеждённая стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра.
 

Но сон потревожен. Пётр должен сойти со своего постамента и наказать дерзкого бунтаря, посмевшего бросить ему слова угрозы. «Вражду и плен» волны не забыли – весь основной сюжет построен на этом «восстании» стихии, на «игре потопа» – от начала до конца, от первых строк первой части – «Нева металась, как больной ⁄ В своей постеле беспокойной» – до финала, где герой-безумец узнаёт

 
И место, где потоп играл,
Где волны хищные толпились,
Бунтуя злобно вкруг него,
И львов, и площадь, и того,
Кто недвижимо возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Над морем город основался…
 

Атмосфера, стихия, идея бунта пронизывают всю поэму.

Нет покоя бедному безумцу, но нет покоя и кумиру на бронзовом коне. Как ни стоят они далеко друг от друга – один на грешной земле, другой на высочайшем пьедестале, – они нерасторжимы. Куда бы ни обращал свои стопы «безумец бедный», «за ним повсюду Всадник Медный» скачет «с тяжёлым топотом». Нои всаднику никуда не уйти от «обуянного силой чёрной» человека и его грозных слов: «Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе!..»

Прилагательное «чёрный» многопланово. Оно может означать и то, что выражено Пушкиным в «Замечаниях о бунте» – этом своеобразном комментарии к «Истории Пугачёва», адресованном лично царю: «Весь чёрный народ был за Пугачёва».

Не случайно царь потребовал от Пушкина переделок поэмы. Но это будет потом. А сейчас он не думал о своём цензоре. Он писал.

Он всё же был душевно привязан к своему «бронзовому» герою. Как бы он сам ни трактовал Петра, тот занимал в его жизни особое место.

Материнская линия Пушкина шла от знаменитого петровского «арапа», о котором правнук принимался писать исторический роман. «Арапа» Пушкин защищал от журнальных нападок проходимца Булгарина.

«В одной газете, – писал Пушкин в первую болдинскую осень, – (почти официальной) сказано было, что прадед мой Абрам Петрович Ганнибал, крестник и воспитанник Петра Великого… был куплен шкипером за бутылку рому. Прадед мой, если был куплен, то вероятно дёшево, но достался он шкиперу, коего имя всякий русский произносит с уважением и не всуе».

Статья, в которой был этот пассаж, печати не увидела. Но та же отповедь человеку, не любящему «ни русских, ни истории её, ни славы её», прозвучала неотразимо в Post scriptume стихотворения «Моя родословная».

Его прочли все.

 
Решил Фиглярин, сидя дома,
Что чёрный дед мой Ганнибал
Был куплен за бутылку рома
И в руки шкиперу попал.
 
 
Сей шкипер был тот шкипер славный,
Кем наша двигнулась земля,
Кто придал мощно бег державный
Рулю родного корабля.
 

Защищая прадеда, Пушкин защищал честь и достоинство своей семьи, равно как и достоинство созданной Петром державы. Это было удивительным образом слито воедино.

Пристрастия и предрассудки не могли исказить его мудрого отношения к личности Петра, к делу его жизни, к возведённому по его воле «из тьмы лесов, из топи блат» чудо-городу.

Несмотря ни на что Пушкин любил этот город, в котором совершалось столько несчастий и неизбежно будут совершаться новые. Но несчастья не могут, не должны убивать в человеке ясности и доброты взгляда. В этом городе промелькнули три прекрасных года его юности. В этом городе он обрёл любовь и счастье семейное…

Что бы в нём ни происходило и что бы о нём ни писали другие, этот город дарил Пушкину светлые часы. Он любил прозрачный сумрак его белых ночей и шипенье пенистых бокалов на холостяцких пирушках. Любил державное теченье Невы летом, весной и осенью, а зимой —

 
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой,
Девичьи лица ярче роз,
И блеск, и шум, и говор балов…
 

30 октября он написал жене: «Опиши мне своё появление на балах, которые, как ты пишешь, вероятно, уже открылись…»

Ах, как он хотел сейчас быть там, в Петербурге, с ней, возле неё!..

Пушкин твёрдо решил: если приедет поздно и Натали не окажется дома, а будет она у кого-нибудь на балу, он заберёт её прямо с бала и увезёт домой.

Он представил эту картину, которая несказанно обрадует её и переполошит на бале гостей…

На улицу он выходил не часто – лишь для прогулки верхом. Он писал, не отрываясь, каждый день, с утра, а просыпался рано – в семь часов…

19 октября, день лицейской годовщины, прошёл в трудах. Наверное, не случайно, в тот год Пушкин никак особо не отметил его поэтическими строчками. Он ничем не выделялся в ряду других октябрьских дней.

В конце октября он известил жену о своей работе и образе жизни: «Просыпаюсь в 7 часов, пью кофей и лежу до 3-х часов. Недавно расписался и уже написал пропасть. В 3 часа сажусь верьхом, в 5 в ванну и потом обедаю картофелем, да грешневой кашей. До 9 – читаю. Вот тебе мой день, и все на одно лицо».

К соседям он не ездил. Некогда. Не до них. Работа занимает всё его внимание.

Шутит в одном из писем:

«Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия: как Пушкин стихи пишет – перед ним стоит штоф славнейшей настойки – он хлоп стакан, другой, третий – и уж начнёт писать! – Это слава».

Роща, куда каждый день он ездил верхом, давно облетела. В голых ветвях свистел ветер. Дороги сковало морозцем, засыпало снегом. Он не был ещё глубок, но преобразил окрестные картины. За мельницей ещё журчал ручей, но пруды уже застыли – и верхний пруд, и нижний, и тот, что находился при въезде в болдинскую усадьбу.

В октябре он написал об осени. Строчки свободно и вдохновенно ложились на бумагу, хотя и не сразу он нашёл необходимый размер, ритм, образный строй повествования.

Пушкин чувствовал, что в этих стихах дышит осенняя прелесть природы, что этим стихам будет уготована долгая жизнь, такая же долгая, как и той прекрасной природе, которая каждую осень разворачивала перед ним своё великолепие.

 
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса…
 

Золотую осень тридцать третьего года он встретил в дороге. Степи вытеснили леса. Лишь переправившись через Волгу, углубившись на север, увидел он этот праздник осенних лесов и рощ.

Осенью он расцветал. Его здоровью был полезен русский холод. Холод бодрил. Всё удавалось осенью.

Пришли любимые им осенние вечера, когда можно подолгу сидеть пред «камельком забытым», читать, думать…

Сюжет стихотворения уводил в эту святая святых его жизни:

 
И забываю мир – ив сладкой тишине
Я сладко усыплён моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем —
Трепещет, и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем —
И тут ко мне идёт незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
 

Перо свободно бежало по бумаге, увлекая дальше:

 
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы лёгкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
 

Процесс рождения стихов требовал сравнения. Достойного сравнения. И оно появилось:

 
Так дремлет надвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
Ура!.. куда же плыть? какие берега
Теперь мы посетим: Кавказ ли колоссальный,
Иль опалённые Молдавии луга,
Иль скалы дикие Шотландии печальной,
Или Нормандии блестящие снега,
Или Швейцарии ландшафт пирамидальный.
 

Пушкин перечитал последнюю строфу, задумался – решительно её отбросил стихотворение кончилось не на ней. Он написал:

 
Плывёт. Куда ж нам плыть?..
 

И поставил многоточие. Стихотворение не было оборвано. Вопрос этот вмещал в себя всё, что задумывалось для этой осени, всё, что было уже написано, что писалось, всё, что лежало на столе и требовало неустанной, ежедневной работы.

Корабль уже проплыл сказки «О рыбаке и рыбке», «О мёртвой царевне и о семи богатырях», поэму «Анджело», огромный остров, именуемый пугачёвщина.

В комнатах жарко топились печи. Пушкин не любил кутаться. Сидел в одной рубашке, с открытой грудью. Ничто его не стесняло. Никто не тревожил. В доме знали: он сердится, когда его отвлекают. Он и свечи менял сам, только просил, чтобы с вечера их непременно оставляли на виду…

Свечи горят, потрескивают, оплывают. Время от времени Пушкин берёт щипцы и укорачивает фитили.

Когда пламя колеблется, на бумаге трепещут тени, мешают прочитать написанное. Строчки словно начинают жить самостоятельной жизнью. Да так оно, в сущности, и есть. Вызванные поэтом к жизни, они вводят в эту, освещённую всего лишь двумя свечами комнату неведомый этой комнате мир, населяют её звуками, движением.

Язычок пламени похож на золотую, вытянутую вверх каплю из самой сердцевины пера жар-птицы. Жар-птица словно отдала Пушкину два своих пера. Они вздрагивают, колеблются, освещая неровным оранжевым светом лист бумаги, по которому летает в крепких пальцах иное – белое быстрое перо.

Прошло всего сорок дней, а казалось – целая жизнь осталась позади. Да так оно и было. Его жизнь с ежедневным вдохновенным трудом и жизнь рождённых им героев. Прекрасной и преданно любящей царевны. Несчастного Евгения. Одержимого губительной идеей Германна. Неистового, отчаянного Пугачёва. Он единственный среди них существовал когда-то реально, но и он отныне становился его детищем, его героем.

Долг был исполнен. Со спокойной душой и совестью Пушкин мог собираться в дорогу. На дно дорожного сундука лёг драгоценный груз – исторический труд, две петербургские повести (одна в стихах, другая в прозе), две сказки, стихотворение «Осень», два перевода из Адама Мицкевича – «Будрыс и его сыновья» и «Воевода».

Как и три года назад, высыпала провожать дворня, кланялись управляющий и приказчик. Михей Сивохин последний раз по-хозяйски осматривал сани, упряжь.

Пушкин попрощался со всеми ласково, оглядел знакомый, привычный вид: барский дом с колоннами, забор, ворота, церковь, избы, две облетевшие рябинки.

Тихо падал снег.

В этом мире, кажется, мало что менялось.

Пушкин закутался в шубу, сел в сани, лошади тронули – и зазвенел, завёл свою нескончаемую песню поддужный колокольчик.

Пушкин. Осень. Художник П. П. Кончаловский, 1899