Текст книги "Три осени Пушкина. 1830. 1833. 1834"

«Знакомцы давние, плоды мечты моей»
Короткие рассказы

Болдинская красавица

Однажды, когда Пушкин спешился в Лучиннике возле родника, из-за берёз показалась девушка.

На ней был синий сарафан и белая рубаха с вышитым узором; на ногах – маленькие лапти. В руках она держала плетёную корзинку. Узорчатая косынка, стянутая под подбородком, подчёркивала овал неожиданного красивого, тонкого лица.

Увидев незнакомого человека, девушка оборвала пение и остановилась.

Пушкин смотрел на неё во все глаза, никак не ожидая встретить здесь такую красавицу.

– Здравствуй, – сказал он, – ты кто такая?

– Я дочь Ивана Вилянова, – ответила она, не поднимая глаз.

– Вы чьи? – спросил он.

– Мы вольные, – сказала она, глянув на него синими глазами.

– Как тебя зовут?

– Феша.

Она сделала движение уйти. Он остановил её:

– Феша – это Феодосия или Феоктиста?

– Феврония, – ответила девушка.

– Наречена бысть Феврония во иноческом чину Ефросинья. – Пушкин улыбался, припоминая читанную когда-то повесть о житии святых чудотворцев, князя Петра и жены его княгини Февронии. – Знаешь ли ты, душа моя, что Ефросинья по-гречески значит «радость»?

– Я Феврония, – повторила девушка с явным неудовольствием.

– Не сердись, я вовсе не хочу обидеть тебя. Княгиня Феврония приносила людям радость.

– Я знаю, – сказала девушка, – у батюшки есть книга.

– Так ты грамотная?

– Да.

– Что за чудо! – воскликнул Пушкин, и было не понять, то ли он удивлён, что встреченная им девушка в сарафане и лаптях обучена грамоте, то ли – дивясь на её красоту.

Она была чудо как хороша!

Так уж устроен человек, когда он ещё молод: кем бы и как бы ни было занято его сердце, а юная красавица всегда может получить место в его мечтах.

Между тем Феврония сделала Пушкину небольшой поклон, повернулась и пошла прочь. Он не окликал её, не сделал невольного шага вслед за ней – лишь отметил, с какой лёгкой и властной грацией коснулась её маленькая рука лошадиной морды.

Так в сентябре 1830 года состоялось знакомство Пушкина с самой красивой болдинской девушкой.

Отец красавицы искал для неё жениха побогаче и непременно вольного. Сам он выкупил свою семью на волю четыре года назад. На сына Сергея Львовича Пушкина он сначала поглядел косо. Вилянов знал порядочно этих молодых господ, прельщающихся крестьянками. Насулят, наврут с три короба и увезут с собой. Были такие случаи. Сколько их, дур, брошено потом в городах!

Но Пушкин сумел внушить ему доверие. С Фешей он виделся всегда в присутствии самого Вилянова, да и разговаривал с ней мало, больше – с ним. Вилянову это льстило. Он видел, что Пушкин слушает его с интересом. А Вилянову было о чём повспоминать! Ему и дед Пушкина был хорошо памятен, и иные старые помещики, и в дальние города он с обозом зимой хаживал, и пугачёвщину застал мальчишкой.

Многое повидал на своём веку Иван Степанович Вилянов. И крепок был характером, и крут нравом, и сметлив. Зато и откупился. Ни от помещика, ни от управляющего, слава богу, больше не зависел. Сам он был уже не молод и любил всякий свободный час уединяться на пасеке.

Вот туда-то и заглядывал к нему Пушкин.

Вилянов угощал его мёдом, рассказывал о всяких случаях из своей жизни.

В такие посещения для Февронии всегда отыскивалось на пасеке какое-нибудь дело. Она уж непременно появится среди ульев, когда у отца в гостях Пушкин. Пожалуй, не он, а она искала встреч…

Так это было или нет, кто теперь скажет?

Прошло три года…

В церкви звонили к вечерне.

По свежей, синеватой в сумерках дорожке к церкви шла девушка, в чёрном полушубке с перехватом, в тёмном платке, укутывающем голову и плотно прилегавшем к щекам.

Они поравнялись.

– Сто лет тебя не видел! – радостно воскликнул Пушкин. – Ты всё хорошеешь, Феша!

– А я вас сразу не узнала, – сказала она, не скрывая радости.

– Немудрено, – Пушкин улыбнулся. – Я сам себя в зеркале с трудом узнаю.

За полтора месяца, что прошли в путешествии до Оренбурга, он отрастил изрядную бороду и усы.

– Здоровы ли Иван Степанович и Прасковья Дмитриевна?

– Батюшка здоров, а матушка стала прихварывать.

– Ты им кланяйся. Скажи, что непременно в гости буду. Мёд этой осенью варили?

– Мёд славный.

– Вот и чудесно. Ты что-то невесёлая, Феша.

Она наклонила голову, не отвечая.

– Замуж ещё не вышла?

– Не берёт никто, – она подняла на него глаза, в которых промелькнуло лукавство.

– Небось от женихов отбоя нет! – Пушкин, глядя на неё, улыбался.

– Толку от них! – отмахнулась Феша. – У вас, сказывали, мальчик и девочка?

– Сашка и Машка. Машке второй год. Сашке третий месяц пошёл.

– Я помолюсь за них.

Они разошлись. Пройдя несколько шагов, обернулись. Лицо её поразило Пушкина выражением строгости и тайны.

А над лёгкой фигуркой поднимался в небо храм. Он тоже что-то таил в себе, о чём-то напоминал – эти луковки с крестами в сине-фиолетовом небе, белые, выступающие из сумрака стены со слабо светящимися окнами.

Пушкин вспомнил… Впрочем, никогда не забывал. Но сейчас, перед этой церковью, на этой свежепротоптанной в снегу дорожке, по которой уходила девушка, в нём отчётливо воскресло давнее впечатление.

Тогда тоже был вечер и снег, заснеженная улица, ведущая к церкви. Церковь была другая, иной, старой архитектуры, с тремя выступающими абсидами и шлемовидными куполами. Центральный купол растворялся в тёмном небе; и там, где был этот синий купол, звёзды не мигали и были крупнее. Там угадывалась глава с прибитыми к ней серебряными звёздами.

Тогда, отойдя довольно далеко от того, псковского собора, он обернулся и увидел прямо в створе улицы три сдвинутых друг к другу лица – они внимательно следили за ним. Это явно были человеческие лица, вытянутые, освещённые низкой луной.

Он поймал на себе их взгляд, хотя понимал, что перед ним – не более чем игра лунного света и самовнушение; лицами были абсиды собора.

Оглядываясь, Пушкин всякий раз видел не архитектуру, не белый камень под теряющейся в тёмном небе кровлей, а лица. Строгие загадочные лица, которые пытались что-то внушить уходящему от них по заснеженной улице человеку.

Теперь, глянув в лицо обернувшейся к нему девушки, он готов был поклясться, что перед ним одно из тех удивительных лиц, с их выражением строгости и тайны. Тёмный платок, прилегавший к щекам, подчёркивал красоту лица. И лицо это сейчас, в мерцающем вечернем свете, было таким же загадочным и бледным. Но в то же время оно, безусловно, было милым, знакомым ему прекрасным лицом болдинки. У неё, несмотря на бледность, был живой, ласковый цвет щёк, лба, земные огромные глаза и румяные, слегка улыбающиеся губы.

Откуда она – в этом прекрасном русском платке, которого не в силах отменить никакие моды? Может быть, когда-то один из строителей того собора в Пскове тоже встретил похожую девушку? И у других строителей других удивительных соборов России тоже бывали подобные встречи? И те люди тоже были счастливы, как может быть счастлив человек, встретившийся нежданно-негаданно с несомненным чудом?

Поручик в отставке

Лёгкий морозец сковал, снежок припорошил уставшую землю. Минует ещё месяц, пройдут обильные снегопады, и земля-кормилица, отдавшая людям урожай, отдохнёт до весны под белой шубой.

Что-то будет этой зимой?

Болдина зимой не видать, не живать в нём – как бы ни хотелось сбросить все столичные путы да забрать жену и детей, да укатить сюда, да засесть за роман, за книгу о Петре… А там бы, дай бог, ещё немало славных замыслов пришло бы в голову.

Так хорошо писалось в первую здешнюю осень! Да и во вторую.

 
И каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русский холод;
К привычкам бытия вновь чувствую любовь;
Чредой слетает сон, чредой находит голод;
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят – я снова счастлив, молод,
Я снова жизни полн – таков мой организм…
 

Те стихи, написанные второй осенью, он так и не напечатал. Нельзя было отдавать их на суд публики. Они приоткрывали что-то самое потаённое, самое личное, касавшееся его и очарования осенней природы, его и того, скрытого от чужих глаз процесса, который приводил в движение «незримый рой гостей…».

Пушкин ехал проститься с соседями в село Чернавское. Он хотел видеть Валериана Гавриловича Ермолова.

Их знакомство состоялось три года назад. Тогда Пушкина заинтересовал отставной поручик, родственник Алексея Петровича Ермолова, прославленного полководца, героя Бородина и Кульма.

Судьбы этих двух людей, отстоявших в военной иерархии очень далеко друг от друга, странно сближались.

Алексей Петрович Ермолов, недавний боевой генерал, наместник Кавказа, попал в опалу и проживал в своём имении близ Орла, нетерпеливо снося своё бездействие (такое впечатление вынес Пушкин, заехав к нему по дороге на юг, в действующую армию пять лет назад).

Валериан Гаврилович по своей воле вышел в отставку – служба в армии при нынешнем императоре у него тоже почему-то не задалась. Пушкин не расспрашивал – там крылась какая-то тайная причина, о которой отставной поручик не распространялся.

В глуши орловского имения увядал талант военачальника и государственного деятеля. В затерянном среди нижегородских просторов селении втуне пропадали горячность и озлобленный ум.

Впрочем, сближение этих людей вряд ли было странным – скорее закономерным. Оно наводило на невесёлые раздумья о судьбах русских людей в нынешние нелёгкие времена. На ум приходил не только Ермолов, с которым Пушкин познакомился в 1829 году, но и другой генерал, Орлов. Того Пушкин знал ещё со времен своей кишиневской ссылки³².

Валериан Гаврилович стал для Пушкина не просто одним из многих знакомцев в здешнем краю, он отдал свои черты героям повести «Выстрел» – и рассказчику, небогатому отставному военному, поселившемуся в «бедной деревеньке Н** уезда», и главному герою, загадочному Сильвио. Во всяком случае, озлобленный ум и привычка всякий день стрелять из пистолета перешли герою повести «Выстрел» от пушкинского знакомого, проживавшего в селе Чернавском.

У сына было что-то и от отца, Гаврилы Петровича Ермолова. Он оставил после себя недурную библиотеку и немало статей, напечатанных в «Русском вестнике» ещё в те годы, когда Пушкин учился в лицее. Сын с насмешливой улыбкой показывал эти журналы, но можно было поклясться: сам он не потерпит никакой насмешки со стороны того, кому эти журналы показывают.

Разговор Ермолова-сына был отрывистый, тонкие сухие губы под короткими усами кривила презрительная усмешка. Его всё не устраивало: окрестные помещики и присылаемый из Нижнего табак, губернские власти и столичные журналы.

Мать не без робости возражала ему, а когда он совсем распалялся, высылала из комнаты других детей, его младших братьев и сестёр.

Въехав во двор, Пушкин услышал выстрелы: Валериан Гаврилович не изменял своей похвальной привычке.

Ермолов увидел в окно подъехавший экипаж и выбежал на крыльцо. Он был в распахнутой венгерке и с пистолетом в руке; обнял Пушкина за плечи, давя в спину рукоятью пистолета, говорил какие-то сбивчивые слова. Пистолет ему мешал, он сунул его в карман, пригласил Пушкина в дом, приказал, чтобы подавали наливку; повёл Пушкина к матушке, потом крикнул жене, чтобы спускалась вниз… Короче, был страшно рад гостю.

Когда первая суматоха улеглась, они вдвоём прошли в кабинет, и тут Пушкин увидел знакомую ему по прежним визитам картину: на ломберном столе были разложены пистолеты и снаряжение к ним, а к дальней стене – прислонена трёхдюймовая доска с мишенью.

– Полагаю, – улыбнулся Пушкин, – вы попадаете в неё не глядя.

– Нет, почему же? – возразил Ермолов, усмехнувшись мимолётно. – У меня скверная привычка – прицеливаться. Не хотите ли попробовать?

– Кажется, в прошлый раз я стрелял из этого? – спросил Пушкин, беря пистолет.

– Точно так! – подтвердил довольный Ермолов. – Он был недавно в починке. Нуте-с, сейчас я заряжу.

Он зарядил и протянул пистолет Пушкину. Поменял мишень. Пушкин недолго прицеливался – выстрел прогремел. Мишень была поражена в самом центре.

– Изрядно! – с удовольствием сказал Ермолов. – Не хотел бы я оказаться против вас у барьера.

– Я вам признаюсь, – сказал Пушкин, – в дуэли я бы предпочёл рапиру.

– Рапиры и шпаги нынче не в моде, – опять быстро усмехнулся Ермолов.

– А жаль, – заметил Пушкин. – Пуля – дура. Её не отпарируешь. Когда в руке клинок, ты сам себе хозяин. Я был отличный фехтовальщик в Лицее.

Они ещё поговорили, выказав немало познаний в стрельбе из пистолета и в искусстве фехтования. Потом вернулись к дамам, и разговор пошёл о пушкинских хлопотах по имению и, наконец, о том, что здесь, в Чернавском, был недавно прочитан роман «Евгений Онегин», вышедший в прошлом году отдельной книжкой и только в этом привезённый Валерианом Гавриловичем из Москвы.

Ермоловы судили о прочитанном здраво и без столичной чопорности. Пушкину было небезразлично мнение этих людей. «Кривые толки, шум и брань» в журналах и светских гостиных – это одно. А вот такой безыскусственный разговор желчного едва ли не ко всему на свете отставного военного и его тихой, милой жены, которая внимательно читала журналы и альманахи, – совсем другое.

Уезжал от них Пушкин в хорошем настроении.

Так бывало всякий раз, когда он встречал сочувствие и понимание у своих читателей. Конечно, эти не разбирали так основательно и педантично, как петербургские приятели. Но он подчас уставал от петербургских приятелей…

Незадолго до поездки в Болдино собрались, как частенько бывало, у Жуковского. Был Вяземский, был Александр Тургенев… Вяземский и заговорил о том, что, может быть, лучше было бы не писать поэму на сюжет шекспировской «Меры за меру», а сделать драматический перевод. Тургенев поддержал. Пушкин подосадовал: даже они не понимали сути. Да ведь «Анджело» – одна из лучших его поэм!

Дался им перевод!

И даже когда не навязывают своих рецептов, всё равно отыскивают какой-нибудь первоисточник. Радуются, словно охотники, поймавшие зверя: ага, попался – вот он, твой источник! Вот то произведение, которое повлияло на тебя! Гадают да прикидывают – откуда взято это, откуда то? Это, мол, из Байрона, а это из Шекспира.

Да не из Байрона и Шекспира, а из жизни! Притягивание к разным литературным источникам – доктринёрство и больше ничего. Поэт черпает отовсюду.

Из стихов другого поэта, из лепета ребёнка, из простонародной сказки. А разве эти заснеженные холмы, эти промёрзшие колеи дороги и синий лес на горизонте – не источник? А свист ветра, несущего какую-то весть из заволжской степи? А эта приглушённая песня?

Пушкин тронул Михея за плечо, тот придержал коней. И пока проезжали дом с освещёнными лучиной окнами, прислушивался.

Пели девушки.

Пушкин узнал песню. Он записывал её ещё в свой первый приезд в Болдино.

Песня была о добром молодце да красной девице…

О чём они там в избе думают, что воображают? Какой добрый молодец им грезится?

Улица в селе Чернавском

Сидят, рукодельничают, поют…

Может быть, и Феша сейчас вместе с ними поёт?..

Отец её, встретя Пушкина, жаловался: «Ума не приложу с ней сладить! Не идёт замуж – прынца ей подавай!»

Вилянов не зря беспокоится – трёх сыновей женил, двух дочерей, младших, замуж выдал, а старшая, самая красивая, всё в девках сидит.

Бог даст – найдёт себе суженого. Катенька Бакунани, лицеская ещё любовь, только в апреле этого года замуж вышла; засиделась было во фрейлинах, ей далеко за тридцать…

Песня смолкла. Потом тихо полилась другая. Голоса позёмкой вились вслед за санями…

Год 1834-й

«Было время, литература была благородное, аристократическое поприще. Ныне это вшивый рынок. Быть так». М. Погодину, 1834 ¹

«Я хочу лишь одного…»

* * *

Год начался скверно.

1 января Пушкин записал в дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове». Весной московская почта распечатала его письмо к жене и, усмотрев там неуважительный отзыв о присяге великого князя, донесла полиции. Та – царю. «Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! – возмутился Пушкин. – Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге…»

Отметим это (в скобках) «человеку благовоспитанному и честному»: Пушкин словно допускает и совсем невероятное – прочтут и донесут царю строки из его дневника. Так пусть уж «на всякий случай» будет и эта строка… Такая вот вынужденная предосторожность. Как тут не вспомнить его слова из апрельского письма к жене, где он говорит о том, что «видел» трёх царей и ни с одним из них отношения не заладились. И потом о сыне: «Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тёзкой: с моим тёзкой я не ладил. Не дай Бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями!»

А в летнем письме вновь о царе: «С этим поссорюсь – другого не наживу».

В дневнике он писал: «Государю неугодно было, что о своём камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного».

Пушкин подал прошение об отставке. Оно сопровождалось просьбой: «В качестве последней милости я просил бы, чтобы позволение посещать архивы, которое соизволил мне даровать Его Величество, не было взято обратно».

Царь не «соизволил». Через Бенкендорфа было передано монаршее неудовольствие «неблагодарным» поступком поэта.

В инцидент вмешался Жуковский, умоляя Пушкина не делать «глупостей» и взять прошение об отставке обратно.

«На днях я чуть было беды не сделал, – известил Пушкин жену, которая находилась в это время в деревне, в имении Гончаровых Полотняный завод, – с тем чуть было не побранился. И трухнул-то я, да и грустно стало».

«Трухнул» главным образом оттого, что запрет пользоваться архивами мог остановить работу над «Историей Петра I».

«У меня решительно сплин, – признавался он в начале лета. – Скучно жить без тебя и не сметь даже писать тебе всё, что придёт на сердце. Ты говоришь о Болдине. Хорошо бы туда засесть, да мудрёно. Об этом успеем ещё поговорить. Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону. Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что ещё хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или нужды, унижает нас».

Горькое, мудрое признание, над которым должна была задуматься Наталья Николаевна.

Над ним теперь задумываемся мы…

Тогда же, в середине лета, в разгар конфликта с царским двором Пушкин пишет, обращаясь к жене, стихотворение. В нём горечь и мудрость обрели поэтическое совершенство.

 
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоём
Предполагаем жить, и глядь – как раз – умрём.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег.
 

«Усталый раб» особенно понятен в контексте дневниковой записи, приведённой выше, – «но я могу быть подданным, даже рабом…»

Стихотворение осталось незаконченным.

Пушкин с женой перед зеркалом на придворном балу.

Художник Н.П. Ульянов. 1936

В рукописи есть план его продолжения. Он помогает глубже проникнуть в мысли и настроения Пушкина тем летом:

«Юность не имеет нужды в at home², зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу – тогда удались он домой. О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические – семья, любовь etc. – религия, смерть».

Жизненная программа, которая осталась неосуществлённым идеалом.

В деревню влекли и денежные заботы. Семья разрасталась. Отец не справлялся с управлением имением. Брат делал долги. Пушкин решил взять всё в свои руки – жена отговаривала – он колебался. В письме к ней 8 июня писал: «Принуждён был снарядить в дорогу своих стариков. Теребят меня без милосердия. Вероятно, послушаюсь тебя и скоро откажусь от управления имения. Пускай они его коверкают как знают; на их век станет, а мы Сашке и Машке постараемся оставить кусок хлеба».

Дела болдинского имения были запутаны сверх всякой меры; оно было заложено, перезаложено и давало мизерный доход. 30 июля Пушкин сообщал жене: «Из деревни имею я вести неутешительные. Посланный мною новый управитель нашёл всё в таком беспорядке, что отказался от управления и уехал. Думаю последовать его примеру».

Но в конце концов он всё же принимает решение помочь отцу и ехать в Болдино. Печатание «Истории Пугачёва» задерживает его в Петербурге до конца лета. Отъезд ускорила церемония, к которой готовился весь город и на которой он обязан был присутствовать по долгу своей придворной службы.

Рискуя навлечь на себя неудовольствие царя, он «выехал из Петербурга за 5 дней до открытия Александровской колонны, чтоб не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами, – своими товарищами…» – горько иронизирует он в дневнике три месяца спустя.

В Болдино прибыл 13 сентября. Жене доложил: «В деревне встретил меня первый снег, и теперь двор перед моим окошком белёшенек… однако я ещё писать не принимался, и в первый раз беру перо, чтоб с тобою побеседовать. Я рад, что добрался до Болдина; кажется, менее будет хлопот, чем я ожидал. Написать что-нибудь мне бы очень хотелось. Не знаю, придёт ли вдохновение».

* * *

Как в прежние годы, ему седлали лошадь и он скакал по морозцу в рощу. Оказывается, с его лёгкой руки её прозвали Лучинником.

А было так, ещё четыре года назад…

В роще поймали мужика – он срубил берёзу. Суд над порубщиком чинил сам управляющий.

Пушкин зашёл в контору, когда управляющий приговорил мужика к порке и штрафу. Его поразила будничность деревенского суда: управляющий выносил приговор скучным голосом, конторщик скрипел пером, занося акт приговора на бумагу, поимщики – свои же мужики – сидели с равнодушными лицами. Лишь у мужика, когда он поднимал голову и глядел на своего судью, недобро оживлялись глаза.

Пушкин спросил мужика, зачем тому понадобилась берёза. Он ответил: для лучин, в светец, мол, воткнуть нечего.

Пушкин был озадачен. Такую берёзу на лучину? Она же, хоть и молодая, да из неё на всю деревню можно лучины наколоть.

Мужик приободрился: барин, похоже, шутил.

Пушкин спросил управляющего: замечен ли ранее виновник в чём-либо предосудительном? Оказалось – нет. Пушкин почему-то и не сомневался в таком ответе. Крестьянин внушал доверие.

Пришлось управляющему уважить просьбу Пушкина и отпустить мужика. А на прощанье Пушкин ему сказал, что роща молодая, берёзы только-только в силу входят, рано берёзы рубить, берёзки пока только на лучины и годятся, не роща – лучинник.

Теперь вот он скакал в свой Аучинник и всякий раз радовался встрече с ним.

Однажды, вернувшись после прогулки верхом, застал в доме гостя – Александра Михайловича Языкова.

С ним да с его братом Петром Михайловичем он встречался год назад, когда по дороге в Оренбург был в Симбирске и заезжал в их имение, чтобы повидать третьего брата, Николая Михайловича, с которым подружился ещё в Михайловском, в ссылке.

Братья были очень разные. Николай Михайлович сохранял верность романтизму. У него было много отличных стихов.

С Петром Михайловичем Пушкин сошёлся, заехав к ним в имение и застав его там одного. Он был широко образован, умён, занимался наукой и не беспокоился о том, чтобы плоды его учёных занятий непременно становились достоянием собратий по науке: нередкий в России тип чудака, учёного-помещика. Правда, изредка он посылал в учёные журналы свои корреспонденции, но славы или даже известности не жаждал. Он был почвовед и агроном и с увлечением рассказывал Пушкину о своих занятиях.

Александр Михайлович был иного склада. В отличие от братьев он не мог похвастаться особой одарённостью, ни одержимостью. Он являл собою тип уравновешенного и преуспевающего помещика, довольного своим положением.

Год назад на обратном пути из Оренбурга и Уральска Пушкин опять заезжал в Языково и застал там всех трёх братьев. Встреча была радушной. Пушкин читал свои стихи, вспоминал с Николаем Михайловичем Тригорское и Михайловское – тот был очень привязан к Арине Родионовне и даже показал Пушкину дубовую шкатулку его няни; оказывается, он привёз её из Михайловского пять лет назад…

«Свет Родионовна, забуду ли тебя?» – так начинал он своё стихотворение, обращённое к няне, – Пушкин помнил его наизусть.

Однако в ту встречу между ним и Николаем Михайловичем пролегла трещина.

Он с восторгом выслушал пушкинского «Гусара», написанного недавно, но холодно, с каким-то внутренним сопротивлением (Пушкин это почувствовал) встретил его рассказ о впечатлениях от пугачёвских мест и о намерении писать историю Пугачёва.

В этом его поддержал и Александр Михайлович. Тот сказал без обиняков о том, что писать книгу о Пугачёве вообще преждевременно: не пришло, мол, ещё время придавать гласности историю этого бунта…

Пушкин тогда спорить не стал, видел, что бесполезно. Ему было досадно. Если такие люди, как Языковы, не разделяли его рвения, что же тогда говорить о других?

Бедная Россия. В ней всё что-нибудь преждевременно, всегда она что-то ждёт и кто-то за неё решает: готова она или нет, доросла или не доросла, можно ли ей знать правду о себе самой или только то, что не тревожит её благополучных обывателей и, разумеется, начальство…

На этот раз сам Пушкин увёл разговор от политических соблазнов. Они говорили о другом. Александр Михайлович и заехал-то к Пушкину по иной заботе: он женился и блазнил Пушкина ехать с ним в Языково быть свидетелем на его свадьбе.

Как ни соблазнительно это было, но Пушкин отказался. До Языкова – день дороги, туда да обратно – два, да там задержишься… Пушкин отговорился тем, что должен спешить к жене и детям.

Да так оно, в сущности, и было.

Стихи в голову не шли. В самом деле, надо было собираться в обратную дорогу.

* * *

«Вот уж скоро две недели как я в деревне… стихи в голову нейдут, и роман не переписываю».

Это из второго болдинского письма жене.

Со стихами, кажется, всё более или менее ясно. В ту осень стихами Пушкин написал «Сказку о золотом петушке». И всё. Значит, ко второму письму он за стихи ещё не засел. «Читаю Вальтер-Скотта и Библию» (это дальше из того письма). С Библией опять-таки ясно. А вот Вальтер Скотт наводит на размышления.

Читает Вальтера Скотта и «не переписывает» роман… Какой роман? И не связано ли с ним чтение шотландского романиста?

Как предполагают комментаторы пушкинских писем, упомянутый роман – это, скорее всего, ранняя редакция «Капитанской дочки». В таком случае интерес Пушкина к мастеру исторического романа понятен.

Когда он писал историческую драму «Борис Годунов», читал хроники Шекспира, находя в английском драматурге близкого по духу художника. В работе над «Капитанской дочкой» закономерен интерес к другому законодателю другого исторического жанра.

В незавершённой статье о романах Вальтера Скотта Пушкин писал: главная их прелесть состоит в том, «что мы знакомимся с прошедшим временем не с endure³ французских трагедий, – не с чопорностию чувствительных романов – не с dignite⁴ истории, но современно, но домашним образом».

Далее – ещё одна существенная мысль:

«Shakespeare, Гёте, Walter Scott не имеют холопского пристрастия к королям и героям».

Три этих имени не случайны.

Рядом с ними, точнее – в одном ряду с ними в мировой литературе, стоит русский поэт, прозаик и драматург Александр Сергеевич Пушкин.

«Капитанская дочка» – это произведение, в котором нет ни «холопского пристрастия к королям и героям» – излюбленным персонажам французских напыщенных трагедий, ни чопорной чувствительности романов. В нём «достоинство истории» выражено современно и домашним образом.

Это бесспорно.

Не ясно лишь, почему в ту осень Пушкин так и не собрался «переписывать», то есть писать заново, создавать новый вариант своего романа.

Что-то подсказывает упоминание Вальтера Скотта: Пушкин над чем-то серьёзно размышляет, возможно, что-то сопоставляет в каком-то или в каких-то произведениях Вальтера Скотта с тем, что уже написал или собирается написать сам.

Содержит подсказку и слово «не переписываю».

Не всё его, значит, устраивало в уже написанном. Возможно, не всё до конца было ясно в развитии сюжета, во взаимоотношениях между героями…

Увлекательная задача – постараться проникнуть в ход пушкинских мыслей, проследить развитие замысла, рождение окончательного текста из различных вариантов, черновиков… Моя книга – не литературоведческое исследование. Хотя, естественно, по ходу развития сюжета о жизни и работе Пушкина в первую, вторую и третью болдинскую осень я стремлюсь дать свою трактовку, свой вариант оценки произведений, написанных в ту пору. В одном случае – «Стихи, сочинённые ночью во время бессонницы» – я даже довольно подобно привлекаю черновые варианты для лучшего постижения того, как Пушкин создавал поэтическое произведение. Однако так называемый текстологический анализ всё же – не моя задача. Я приглашаю вас, мои читатели, к размышлению над некоторыми общими, главными особенностями пушкинских произведений. Хочу помочь вам понять и почувствовать, почему Пушкин сам о своих творениях сказал: «порой опять гармонией упьюсь, ⁄ Над вымыслом слезами обольюсь». Хочу, чтобы и вы, читая Пушкина, приблизились к этому упоению гармонией и, может быть, были растроганы замыслом «Сказки о мёртвой царевне и о семи богатырях», «Станционного смотрителя», «Барышни-крестьянки», стихотворений «Для берегов отчизны дальной…», «Прощание», «Когда б не смутное влеченье…».

«Капитанская дочка» в этом плане стоит особняком. Ну, прежде всего, к 1834 году она ещё не была написана…

Но есть одна деталь, о которой мне всё же хотелось бы поделиться с вами.

Нельзя вовсе обойти этот роман. Он ведь жил в творческом воображении Пушкина уже давно (по крайней мере с 1832 года, когда он набросал первый план романа). Ко времени приезда в Болдино осенью 1834 года он написал его первый вариант. Этот вариант Пушкин берёт с собой в деревню, намереваясь продолжить работу.

Роман о пугачёвщине. Роман о человеке, который волею судьбы был вовлечён в те бурные события и даже близко стал к самому предводителю восстания. Роман о гражданском долге, о долге и чести офицера и дворянина.

Роман о любви.

Перечитывая роман, я всякий раз обращал внимание на то, что Пугачёв не только отвечает добром на сделанное ему добро, но и выказывает поразительное сочувствие и доверие Гринёву, когда тот вторично попадает к нему в руки.