Текст книги "Три осени Пушкина. 1830. 1833. 1834"

Давайте вспомним.

Гринёв говорит Пугачёву, что Швабрин держит в неволе девушку-сироту и хочет насильно на ней жениться. Пугачёв грозит наказать Швабрина. Хлопуша предостерегает Пугачёва от быстрого решения. А старик Белобородов советует «допросить с усердием» самого офицера: он, может быть, подослан к пугачёвцам «оренбургскими командирами».

«Логика старого злодея показалась мне довольно убедительною, – признаётся Гринёв, от чьего имени ведётся всё повествование в романе (заметим это). – Мороз пробежал по всему моему телу при мысли, в чьих руках я находился».

Но Пугачёв отвергает подозрительность своего кровожадного «фельдмаршала». Он спрашивает Гринёва, какое ему дело «до той девушки, которую Швабрин обижает? Уж не зазноба ли сердцу молодецкому? а?»

На какой-то миг мы даже забываем, что перед нами грозный вождь восстания. Мы видим – потому что слышим его живую речь – простого и нестрашного человека, который старше и опытнее юного героя. Он проявляет неожиданную для нас (да и для Гринёва) заинтересованность в этом житейском обороте: «Твоя невеста! – закричал Пугачёв. – Что ж ты прежде не сказал? Да мы тебя женим и на свадьбе твоей попируем!»

Затем, наутро, он сам едет с Гринёвым в Белогорскую крепость вызволять его невесту из рук злодея, а там, как мы помним, обозлённый Швабрин открывает Пугачёву тайну Маши: она дочь казнённого капитана Миронова.

Это вторая ступень в судьбе героя и его невесты.

Пугачёв устремляет на Гринёва «огненные свои глаза». «Это что ещё?» – спрашивает он «с недоумением». Гринёв «с твёрдостию» подтверждает слова Швабрина. «Ты мне этого не сказал», – говорит Пугачёв, «у него лицо омрачилось».

В скупых ремарках рассказчика обозначена если не буря, то сильное душевное движение и неудовольствие Пугачёва: его обманули!

Этого, как правило, он не прощал.

В «Оренбургских записях» Пушкина есть такой эпизод: «В Татищевой Пугачёв, пришед вторично, спрашивал у атамана, есть ли в крепости провиант. Атаман, по предварительной просьбе старых казаков, опасавшихся голода, отвечал, что нет. Пугачёв пошёл сам освидетельствовать магазины и, нашед их полными, повесил атамана на заставах».

Об этом случае я уже упоминал.

Повесил атамана, который служил ему, Пугачёву, и который заботился не о противнике, а о своих же братьях-казаках.

А тут – обман царского офицера и забота о дочери другого, казнённого за сопротивление офицера.

Вспоминается ещё одна, весьма красноречивая запись, сделанная Пушкиным, когда он совершал своё путешествие по местам пугачёвского восстания:

«Пугачёв ехал мимо копны сена – собачка бросилась на него. – Он велел разбросать сено. Нашли двух барышень – он их, подумав, велел повесить».

После рокового признания Швабрина и Гринёва о том, кто такая Маша, Пугачёв, «подумав», прощает барышню.

Что это – прихоть, каприз? Или что-то другое? Почему на просьбу Гринёва отпустить его «с бедной сиротою, куда нам Бог путь укажет», Пугачёв говорит: «Ин быть по-твоему! Казнить так казнить, жаловать так жаловать…»

После этих слов Пугачёв добавляет в стиле и духе народного отношения к любящим, к жениху и невесте: «Возьми себе свою красавицу; вези её, куда хочешь, и дай вам бог любовь да совет!»

Он воистину словно старый добрый товарищ, сохранивший в памяти то, что могло быть и у него в юные годы.

Однако мы не знаем, что происходит в это время в душе Пугачёва. Только предполагаем, только догадываемся. Ведь рассказывает обо всём этом Гринёв, которому не дано проникнуть в душу другого человека.

Мы же, зная немного Пугачёва, зная другого Пугачёва, видев его во гневе и жестокосердии, не можем не удивляться его добросердечию по отношению к двум случившимся на его страшной дороге людям.

Между тем ничего удивительного в этом нет. Как нет здесь, скажем, и проявления закона исключительности в изображении героев романа. Пушкинский роман, как мы это уже заметили, написан не по законам «чувствительных романов».

Так могло и так должно было произойти. Пугачёв не мог не сочувствовать молодым людям. Не мог не войти в их положение – он сам в это время переживал подобное.

Как тут не вспомнить пушкинское «любви все возрасты покорны». А Пугачёв в описываемое время очертя голову влюбился…

В «Истории Пугачёва» Пушкин кратко излагает эту печальную историю, которая помогала ему прояснять судьбу и личность Емельяна Ивановича Пугачёва.

Нам эта история помогает прояснить одну из ключевых коллизий романа «Капитанская дочка».

Улица в Болдине. Дом, крайний слева, – дом Кривойкиной.

Читайте о ней в главе «На Болдинской земле»

«Сказка о золотом петушке»

* * *

Конец «Сказки о золотом петушке» знают все: «Сказка ложь да в ней намёк! ⁄ Добрым молодцам урок».

Что за намёк, какой урок — мнения об этом самые разные. Последняя сказка, написанная в Болдине, даёт простор для толкований.

В царе Дадоне, который царствует «лёжа на боку», видят намёк на Александра I – он ведь, по характеристике Пушкина, не любил трудиться. В поведении Дадона, который не сдержал царского слова и отказался выполнить волю звездочёта, усматривают намёк на Николая I – тот не выполнил обязательств, взяв на себя роль личного и единственного цензора пушкинских произведений и посулив тем самым Пушкину свободу от цензурных притеснений…

Возможно, это и так. Не исключено, что сверх того ещё какие-то намёки или, как говорили в старину, применения есть в этой сказке.

Не в них дело.

Сказки пишутся на века. Конечно, Пушкин при всём осознании своего пророческого дара вряд ли ставил перед собой задачу написать такую сказку, которая была бы адресована грядущим столетиям. Однако он, как никто другой из отечественных писателей проникший в дух народной сказки, понимал законы сказочного жанра, с его «приподнятостью» над злобой дня, сиюминутными интересами, обидами и негодованием. В сказках могла проглядывать его личная заинтересованность и даже семейные обстоятельства (как в «Сказке о мёртвой царевне и о семи богатырях»), но лишь тогда и постольку, когда и поскольку это сопрягалось с общезначимыми, общенародными представлениями, когда в сказочной коллизии, имеющей и личную подоплёку, звучал идеал.

Какой же «идеал» в Дадоне?

Но почему в Дадоне? Сказка ведь названа сказкой о «золотом петушке» и, значит, он – главный герой, стержень сказочного сюжета.

Верное наблюдение сделал В. Непомнящий. По его мнению, в сказке применён «приём», известный по закону «обратной перспективы» иконописи. Там, в иконе, персонажи, помещённые как бы на заднем плане, на самом деле равнозначны тем, кто изображён на переднем. Так вот исследователь полагает, что как бы помещённые на втором плане звездочёт, петушок и шамаханская девица на самом деле отнюдь не второстепенны.

«Дадон помещён на переднем плане, это так, но перспективное “сокращение” идёт не от него в глубь “картины”, наоборот – из её глубины по направлению к Дадону, который мал. Он так же мал на фоне “заднего плана”, как Старуха на фоне моря, которым хотела управлять»⁵.

Надо только ещё раз подчеркнуть, что Пушкин самим названием сказки даёт нам ключ к пониманию роли и масштаба её персонажей.

Дадон, конечно, в центре повествования. С него сказка и начинается. Точнее – экспозиция сказки: описание обстоятельств, предшествующих главным событиям. Не случайно Пушкин выделяет эту, вступительную часть (как, впрочем, и все последующие, заключающие в себе ступени сюжета). А весь «сыр-бор» начинается со слов «Вот мудрец перед Дадоном ⁄ Стал и вынул из мешка ⁄ Золотого петушка».

До этого была вся долгая предыдущая жизнь Дадона: в молодости – в «обидах», наносимых соседям, под старость – в отчаянных хлопотах обороняться от их «обид». Ни минуты покоя не было у царя, хотя он под старость и «захотел отдохнуть от ратных дел».

 
Со злости
Инда плакал царь Дадон,
Инда забывал и сон.
Что и жизнь в такой тревоге!
 

Вот тогда-то на сцену и призывается мудрец и звездочёт, который дарит Дадону золотого петушка.

«Верный сторож» уберёг царя от внезапных нападений, и тут выяснилось, что Дадону ничего другого не остаётся делать, как царствовать, лёжа на боку. Это, между прочим, провозглашает золотой петушок. Это ведь он всякий раз, когда грозит опасность,

 
Шевельнётся, встрепенётся,
К той сторонке обернётся
И кричит: «Кири-ку-ку.
Царствуй, лёжа на боку!»
 

Знаменательно, что цензура не пропустила в печать последнюю строчку. Что уж там думал, чего испугался цензор, доподлинно неизвестно. Хотя догадаться нетрудно. Не исключено, что в этих словах действительно заключалась одна из определяющих идей сказки.

Для конкретного царя – ну, хотя бы для царствующего тогда Николая I – это обращение, понятно, было бы весьма обидным. Это, если хотите, оскорбление его величества (так, надо полагать, примерно и рассуждал цензор). Но надо понять и то, что Пушкин заставил своего петушка прокричать эту фразу отнюдь не для того, чтобы кольнуть здравствующего императора. Это было бы несправедливо. В чём, в чём можно было упрекнуть Николая, только не в том, что он был царь-лежебока, что стремился отдохнуть от «ратных» и иных государственных дел.

Сказка метила не в это. В ней проглядывала иная модель.

Велика опасность, которая подстерегает того, кто вот так воспользуется возможностью лежать на боку и царствовать. Не только, кстати, для особ царского уровня. А для всех, от кого следует ожидать деятельную и энергичную службу. Но «царей» это касается в первую очередь. С них спрос особый. От них всё зависит в государстве. Но цари-то как раз имеют больше возможностей, чем простые смертные, заполучить в свои руки Золотого петушка. Царям всё доступно, всё дозволено. Кликнул – и явился «мудрец». Явился – и вытащил «петушка». Вытащил, и никаких тебе забот. И всё – даром. Всё – само плывёт в руки.

Примерно так, как попу в первой болдинской сказке. Тот тоже соблазнился на своего «петушка» – Балду. Балда тоже избавил своего «патрона» от тяжких забот.

Поп поплатился за свою жадность и стремление «угнаться» за дешевизной.

Поплатилась и старуха в «Сказке о рыбаке и рыбке».

Старухе-то, после того как она вкусила царской власти, тошно вновь оказаться у «разбитого корыта». А поп – тот вообще лишился разума: «вышибло ум у старика».

Но, с другой стороны, им за их прегрешения иной кары и не надо. Кара, как говорится, по заслугам. Не меньше, но и не больше.

Дадон – фигура изначально иная, более масштабная. Он царь. «Славный царь», как его рекомендует сказка. Смолоду он был «грозен», да таким по сути и остался, хотя и страдал от набегов соседей. А поэтому и кара должна ему быть более серьёзная.

Сначала гибнут его сыновья.

По третьему призыву петушка рать возглавляет сам Дадон. Не воевод шлёт – сам садится на коня. Наверняка на коня. Не пешим же он отправился? «Бог даст войну, так я ⁄ Готов кряхтя взлезть снова на коня; ⁄ Ещё достанет силы старый меч… рукой дрожащей обнажить». Это слова барона из «Скупого рыцаря». Такой же был вояка…

Царь до поры не знает страшной правды.

И вот она перед ним:

 
…два сына
Без шеломов и без лат
Оба мёртвые лежат,
Меч вонзивши друг во друга.
Бродят кони их средь луга,
По притоптанной траве,
По кровавой мураве…
 

Тоже, кстати, были на конях. А почему же «без шеломов и без лат»? А потому – что сокрушила их не вражья рать в бою, а встретила и околдовала шамаханская девица. Пушкин ничего не пишет об этом, но одной строчкой – «без шеломов и без лат» – даёт нам понять, как всё было, как наехали по очереди царские сыновья на шёлковый шатёр, как приняла их царица, как скинули они свои доспехи, а потом не поделили красавицу…

С этого места начинается новый поворот в сказочном сюжете.

Отец видит мёртвых сыновей, издаёт вопль отчаяния: «Ох дети, дети! ⁄ Горе мне! попались в сети ⁄ Оба наших сокола! ⁄ Горе! смерть моя пришла».

Это вырывается искренне, непроизвольно. И, скорее всего, Дадон не отдаёт себе отчёта в том, что последней фразой предрекает себе скорую гибель.

Со смертью сыновей наступает и последний, гибельный этап во всей долгой жизни царя.

Впрочем, он, пожалуй, начался с того момента, когда в его руках оказался волшебный петух…

Однако – что это? Откликнулась, «застонала тяжким сном ⁄ Глубь долин, и сердце гор ⁄ Потряслося» – словно усиливая масштаб свалившегося на царя горя. Но тут вдруг распахнулся шатёр, и из него, «вся сияя, как заря», показалась шамаханская царица. Вмиг, как по волшебству, «как пред солнцем птица ночи»,

 
Царь умок, ей глядя в очи,
И забыл он перед ней
Смерь обоих сыновей.
 

Воистину – такое забвение может случиться только по волшебству, по чьему-то злому наваждению. Однако как бы то ни произошло – царь совершает тяжелейший грех.

Вот тогда-то настоящая кара постигает царя.

Он забывает то, что ни при каких обстоятельствах не должен, не может забыть человек.

Но разве Дадон человек? То есть да, конечно, человек. Но он и бездушная кукла. Сразу возникает вопрос – в чьих руках? Если он кукла в руках бездушных, неподвластных ему сил, сказка снимала бы с него вину. Он был бы овеян чем-то вроде ореола страдальца, мученика. Но сказка явно смеётся, издевается над Дадоном. Этот герой не вызывает симпатии.

Всё дело в том, что враждебные Дадону силы вызваны самим Дадоном, его стремлением жить и царствовать, «лёжа на боку».

Что посеешь, то и пожнёшь.

Смерть сыновей – лишь начало. Утрата памяти – вторая ступень неизбежной кары, которая совершается над Дадоном. Воистину – «вышибло ум у старика». Иначе отдал ли бы он себя в полное распоряжение неведомой царицы, явно виновной в гибели его сыновей?

Сказочный сюжет стремительно катится к развязке.

Царь едет домой с драгоценной добычей. Но мы уже чувствуем: не она, девица, досталась ему, а он ей. Он в полной её власти. Только «народ» ни о чём не догадывается – шумит, бежит вслед за колесницей.

И тут – словно удар – встреча со звездочётом.

Вся эта ликующая, шумная, катящаяся куда-то процессия останавливается, словно наткнувшись на препятствие.

Дадон, упоённый своим счастьем, – так это, наверное, надо трактовать – подзывает из толпы мудреца. Тот в этот момент словно высвечивается каким-то блистающим светом и предстаёт в неведомом нам ранее облике (сравните с его первым появлением):

 
В сарачинской шапке белой,
Весь как лебедь поседелый…
 

«И будут судить вас в белых одеждах…»

Но ничего этого не чувствует Дадон.

А звездочёт здесь назван даже так – «старый друг его, скопец».

Недаром это – «старый друг».

«Старый друг», которому Дадон задолжал.

Которому задолжал жизнь.

Теперь пришла пора выкупать. Какова-то будет плата?

Помните? – «Балда его отыскал /Отдал оброк, платы требовать стал».

Но этот блистающий белым старик – вестник иных миров.

Дадон же, глупец, его почти что задирает:

 
«А, здорово, мой отец. —
Молвил царь ему, – что скажешь?
Подь поближе! Что прикажешь?»
 

Знаменательно, исполнено затаившейся угрозы это сочетание – сниженной, едва ли не полупьяной речи царя и величавого безмолвствия – пока! – звездочёта.

Царь, поди, всё забыл и думает, что ничего такого особенного ни «сказать», ни «приказать» старик не может.

А тот ему: «Подари ж ты мне девицу, ⁄ Шамаханскую царицу».

Но как это – подари? Это ж самое дорогое, самое сладкое, что есть теперь у Дадона? И к тому же что за глупость – зачем ему, скопцу, девица?

Но старик стоит на своём: ведь обещал же ему Дадон, «как другу, ⁄ Волю первую мою», исполнить как свою. Надо эту волю исполнять.

Таков закон. Таковы условия, поставленные в сказке.

Таковы условия жизни.

Сказкой-то наша жизнь только проверяется. Моделируется. А всё происходит в ней, в жизни!

Но у Дадона «перевёрнутая» логика. Он же принадлежит к разряду тех, кому законы не писаны. «Полно, знаешь ли, кто я?» – задаёт он характерный вопрос. Отдавать девицу он не собирается. Не понимает, не хочет понимать, что договор со звездочётом при получении волшебного петушка должен быть выполнен слово в слово: «Волю первую твою ⁄ Я исполню, как мою».

«Дадон не понимает, что мудрецу-то ничего не нужно, что “условия игры” – не в том, чтобы скопец “получил”, а в том, чтобы Дадон отдал».

Не «отдавший» получает роковой удар.

Но сначала Дадон совершает очередную глупость: бьёт звездочёта жезлом по лбу. Тот, натурально, падает ничком, «да и дух вон».

Он свою роль выполнил, доведя действие до развязки. А развязка – вот она, через минуту-другую. Поэтому и «вся столица содрогнулась» (вспомните сравнение, как «потряслося» «сердце гор» там, в роковой долине, при смерти сыновей). А девица «Хи-хи-хи! Да – ха-ха-ха! ⁄ Не боится, знать, греха».

Она-то, конечно, не боится. Она оттого и не боится, что не принадлежит нормальному, человеческому миру. Она – внечеловечна. Она лишь вестник каких-то гибельных для человека сил. Эти силы воспринимаются как нечто зловещее, пугающее, ибо предстают в облике соблазнительной красавицы.

И петушок – тоже вестник.

И орудие возмездия.

В первой болдинской сказке – о попе и работнике его Балде – всё происходило в реальной жизни: в деревне, на торжище, на берегу весёлого моря, в поповском доме. Всё было как в обыкновенной жизни. Даже черти – один старый, облезлый, другой – слабенький, робкий. Словно мужички или побродяжки из реальной жизни. И наказал Балда попа по-свойски. Дал ему три щелчка по лбу – тем и удовлетворился.

А в этой сказке всё – по-другому.

Действие происходит в каком-то полуреальном мире, в каких-то пугающих и словно освещённых искусственным светом декорациях. Не жизнь с её звуками, красками, запахами, а – театральная мистерия. Не живые люди, а волшебные, загадочные существа, выполняющие лишь определённую роль и не имеющие каких-то живых, свойственных живому и понятному признаков: мудрец — «звездочёт и скопец», девица — «шамаханская царица», петушок — не «петушок – золотой гребешок, масляна головушка, шёлкова бородушка», а вестник смерти, орудие возмездия. Что-то вроде золотой рыбки, которая тоже была лишь вестником каких-то иных, неведомых человеку стихий.

Впрочем, можно посмотреть на действующих лиц по-иному.

Звездочёт наряду со своей «служебной» функцией в сказке – вполне понятная фигура не только для какого-то сказочного, «старого» мира, но и для нашего, с его обилием магов, астрологов и «звездочётов». Шамаханская царица – не царица вовсе, а именно девица, со всеми признаками и стилем поведения девиц-обольстительниц. Заурядный персонаж реальной жизни во все века.

Про Дадона и говорить нечего.

То есть как раз есть «чего». Он «живее» всех остальных героев. Сказочный царь, но именно как царь такой понятный и похожий на других царей из разных сказок. А кроме того, он просто самодур и сластолюбивый старикашка, изъясняющийся на таком понятном и даже чуть ли не простонародном языке: «Что такое, Господа? – ⁄ Говорит Дадон, зевая: – ⁄ А?.. Кто там?., беда какая?» «Скорее! ⁄ Люди, на конь! Эй, живее!»

Вот петушок – петушок иное дело! В нём этой второй, «житейской» стороны нет. Он весь сказочен, и не просто сказочен – инфернален, то есть заключает в себе некую потустороннюю, непостижимую, гибельную для человека силу.

Он тоже вроде звездочёта и девицы привлекателен на вид. Сидит себе на спице, отсвечивает перьями, приподнимает гребешок, этакий живой флюгер, оборачивающийся в нужную сторону…

Много их, вырезанных из жести или кованых, позолоченных петушков, сидит в городах на «спицах» башен, коньков крыш. Поворачиваются при переменах ветра. И никто заранее не знает, который из них вдруг окажется тем «золотым петушком», несущим то ли благую, то ли гибельную весть…

Тайна одного стихотворения
Диалог

* * *

– Попробую, пусть бегло, пусть пунктиром, восстановить черты прошлого. Представьте весенний вечер в Одессе. Цветут каштаны. По бульвару, опираясь на сложенный зонтик, медленно идёт старая женщина. Она направляется к памятнику Пушкину. Дойдя до памятника, опускается на скамейку. Рядом щебечут дети. Их мамы или бонны, как это было в позапрошлом веке, чинно беседуют о городских новостях образца тысяча восемьсот девяностого года. А она сидит, не прислушиваясь к этому щебету. Она устремляет взор к Пушкину. Эта кудрявая бронзовая голова говорит ей так много! Вы знаете, кто она?

– Разумеется, нет.

– Елизавета Александровна Пушкина.

– Дочерей Пушкина звали Мария и Наталья…

– Елизавета Александровна – невестка поэта. Жена его брата Льва Сергеевича. Давайте посидим вместе с ней возле памятника. Между прочим, это один из первых памятников Пушкину в России. Он сооружён на деньги одесситов в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году. Елизавета Александровна тоже внесла свою лепту в этот памятник. Она ведь была, можно сказать, одесситка, прибыв в Одессу с мужем вскоре после свадьбы в одна тысяча восемьсот сорок четвёртом году. Лев Сергеевич получил тогда должность в местной таможне.

– Он ведь был офицер?

– Да. Лев Сергеевич вышел в отставку в чине майора. До того как поселиться в Одессе, он, как вы, наверное, знаете, провёл бурную жизнь. В ней было много всего – и кутежи, и увлечения женщинами, и карточные проигрыши. Но главное, конечно, любовь и трогательная опека старшего брата. Пушкин любил Лёвушку и многое ему прощал. Вы помните письмо-напутствие Пушкина Льву?

Памятник Пушкину в Одессе. Скульптор Ж. Полонская

Из Кишинёва, когда там Пушкин отбывал ссылку? Это удивительное письмо. Оно написано юным Пушкиным по-французски. Я знаю его наизусть. Вот послушайте.

«Не суди о людях по собственному сердцу, которое, я уверен, благородно и отзывчиво и, сверх того, ещё молодо; презирай их самым вежливым образом: это – средство оградить себя от мелких предрассудков и мелких страстей, которые будут причинять тебе неприятности при вступлении твоём в свет.

Будь холоден со всеми; фамильярность всегда вредит; особенно же остерегайся допускать её в обращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой».

«То, что я могу сказать тебе о женщинах, было бы совершенно бесполезно. Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею. Однако, забава эта достойна старой обезьяны XVIII столетия».

– Так вот откуда! —

 
Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей
И тем её вернее губим
Средь обольстительных сетей.
 

– Да, вы правы. Но когда я повторяю советы Пушкина младшему брату, я, как ни странно, вижу скорее не Онегина, а Печорина. Что-то печоринское, несомненно, звучит в словах пушкинского письма. Послушайте ещё.

«Никогда не забывай умышленной обиды, – будь немногословен или вовсе смолчи и никогда не отвечай оскорблением на оскорбление».

А вот ещё, очень актуальное для Лёвушки:

«Никогда не делай долгов; лучше терпи нужду; поверь, она не так ужасна, как кажется, и во всяком случае она лучше неизбежности вдруг оказаться бесчестным или прослыть таковым».

Всё это и кое-что другое, как пишет сам Пушкин, приобретено им самим ценой горького опыта. Надо сказать, что никто из пушкинистов не вникал в опыт его собственной юной жизни в свете этих признаний в том кишинёвском письме. Да, признаться, задача эта была бы и не по плечу нашим дюжинным комментаторам его жизни и творчества. Что касается Льва, то он – увы – не смог последовать, пожалуй, ни одному из драгоценных правил, как назвал свой кодекс поведения и чести его умудрённый не по летам старший брат.

Однако возвратимся в Одессу.

Елизавета Александровна овдовела в пятьдесят втором году. Ей не было и тридцати лет. А замуж она вышла, когда ей исполнилось двадцать. К чему я об этом? К тому, что она была вдвое младше мужа.

– Разве не были обычны в ту пору подобные браки?

– По любви? По расчёту?

– Вы хотите сказать…

– Тут есть некая, весьма существенная неясность. Недавняя выпускница Смольного института, красавица… Лев Сергеевич после свадьбы хвастался, что его жена так же красива, как и жена старшего брата. Кстати, она не была бесприданницей, в отличие от Натальи Николаевны. Вот и сопоставьте: она завидная невеста, он – небогатый отставной майор.

– Сватовство майора?

– Ну нет. С картиной Федотова тут нет ничего общего. Лев Сергеевич нимало не походил на того бравого усача, которого изобразил Федотов. Пушкинский брат имел внешность другую. Невысокий, плотно сбитый, к сорока годам весьма отяжелевший, с большой головой. Некрасивый. То есть фигура и лицо его были не из тех, что могли нравиться светским барышням. Он был очень похож на старшего брата.

– Но Пушкин нравился женщинам!

– Тут магия гениальной личности. А Лёвушка был обыкновенным человеком. Впрочем, образован, умён, обаятелен.

– Видите!

– Достоинств у него было немало. Однако выгодным женихом он никогда не слыл. Немолод, во всяком случае, по понятиям того времени – для жениха. Со славой кутилы и мота. Хотя, возможно, ко времени женитьбы он расплатился с долгами, так как унаследовал после смерти отца болдинское имение. Не думаю, что родители невесты с восторгом приняли его предложение.

– Так в чём же дело?

– Дело, уверен, в ней, в Лизе Загряжской. Это её девичья фамилия.

– Постойте, постойте. Загряжская… В биографии Пушкина известны две Загряжские. Тётка его жены Екатерина Ивановна и другая родственница, Наталья Кирилловна, старая графиня, рассказами которой заслушивался Пушкин.

– Всё так. Род Загряжских был обширен. Лиза была дочерью симбирского губернатора Александра Михайловича Загряжского. Тот, можете не сомневаться, желал для дочери лучшей партии. Но Лиза настояла на своём. После венчания молодые сразу же уехали в Одессу. Там вскоре произошёл один эпизод. Весьма частный, если смотреть на него со стороны. Но существенный для Лизы. Дело в том, что Лев Сергеевич обладал превосходной памятью и знал наизусть все стихи Пушкина. Всё, что тот написал.

– Ну, не всё, наверное?

– Лёвушка знал все, что были написаны, напечатаны и даже больше.

– Как это – больше?

– Пётр Андреевич Вяземский, коротко знавший Льва, говорил после его смерти, что с ним погребены многие стихи Пушкина, которые даже не были записаны братом, а потом по каким-то причинам уничтожены. Лев один знал их наизусть.

– Почему же он их не записал?

– Это другой вопрос. Он ведь не знал, что умрёт так рано… У них с женой было заведено: по вечерам Лев читал стихи брата. А она музицировала. Для них в этом была отрада. Однажды ещё в первый год их женитьбы он прочитал стихи:

 
Когда б не смутное влеченье
Чего-то жаждущей души,
Я здесь остался б – наслажденье
Вкушать в неведомой тиши:
Забыл бы всех желаний трепет,
Мечтою б целый мир назвал —
И всё бы слушал этот лепет,
Всё б эти ножки целовал…
 

– Это же известное стихотворение!

– Известно оно теперь. Его нашли в бумагах Пушкина после гибели поэта. Напечатали значительно позже. Во всяком случае, Елизавета Александровна услышала его впервые. Есть в этом стихотворении что-то завораживающее. И какая-то тайна, загадка. Что это за неведомая тишь? Где она? Поэтический ли это образ или знак определённого места? Чей лепет хотел слушать Пушкин? А ножки – тоже поэтический, вымышленный образ? Или что-то иное? И, главное, кто она?

– «И жив ли тот и та жива ли? И нынче где их уголок?»

– Вот именно. Вы очень к месту вспомнили. Елизавета Александровна спросила мужа, знает ли он, к кому обращено стихотворение? Он покачал головой и сказал, что брат привёз его после осеннего путешествия тысяча восемьсот тридцать третьего года. «Ты верно знаешь?» – встрепенулась Елизавета Александровна. «Я читал его Жуковскому, – сказал Лев Сергеевич, – а тот сказал, что в бумагах брата есть листок с этим стихотворением, а на нём рукой Александра сделана пометка: “1833 год, сентябрь, в дороге”». После этих слов Елизавета Александровна очень взволновалась. Она спросила мужа, не знает ли он других стихотворений брата, написанных тогда же, в сентябре. «Нет, – ответил Лев Сергеевич, – сколько мне известно, мелких пьес он тогда не писал. Той осенью, уже в Болдине, написаны две сказки и две поэмы – “Анджело” и “Медный всадник”». «И всё?» – добивалась чего-то Елизавета Александровна. «По-моему, всё», – сказал Лев Сергеевич. Он в этот момент очень был похож на брата – тот же овал лица, очерк лба, нос, губы, те же курчавые волосы. Только у Льва они были гораздо светлее. Глядя на него, легко было представить Александра. В особенности в той обстановке – при вечернем освещении, когда в комнате горели свечи, а Лев Сергеевич сидел в кресле и тем скрадывались очертания его отяжелевшей фигуры. Елизавете Александровне было трудно отделаться от ощущения, что она видит перед собой и слышит того Пушкина.

– Разве она была с ним знакома?

– В том-то и дело! Знакомство было мимолётным, и произошло оно более чем за десять лет до того разговора, но Елизавета Александровна помнила всё до мельчайших подробностей. Она, можно сказать, ту встречу пронесла, не расплескав, все эти годы.

– Лев Сергеевич знал об этом?

– Он знал лишь то, что его жена, будучи девочкой, видела брата в доме её отца тогда, в сентябре тридцать третьего года, когда Пушкин ненадолго останавливался в Симбирске. Пушкин поразил тогда её воображение. Но могла ли Лиза предполагать, что и она, одиннадцатилетняя девочка, чем-то задела его? Это открылось ей неожиданно. Стихи Пушкина озарили ей по-новому ту мимолётную встречу в Симбирске.

– Но ведь на том стихотворении, насколько мне помнится, нет никакого посвящения.

– Разве женское сердце нуждается в этом?

– Ну, хорошо, хорошо. В общем плане я даже готов с этим согласиться. Но согласитесь и вы, что для привязки этого чудного стихотворения к конкретному лицу нужны же какие-то основания, свидетельства!

– Извольте. Будут вам и свидетельства. Начнём с посещения Пушкиным симбирского губернатора. Это засвидетельствовано самим Пушкиным. В его письмах к жене и к Владимиру Фёдоровичу Одоевскому. Из письма Одоевскому явствует, что Пушкин познакомился не только с губернатором, но и с губернаторшей. А стало быть, и со всем его семейством. Знакомство же с Лизой Загряжской состоялось при несколько необычных для путешествующего Пушкина обстоятельствах. Об этом тоже существует свидетельство. Сейчас я вам извлеку один документ. Это воспоминания Констанции Ивановны Габленц, в замужестве Коротковой. Они впервые напечатаны на страницах «Московских ведомостей» в 1901 году. Вот что она писала:

«Однажды осенью 1833 года во время урока танцев по зале пронёсся слух, что приехал сочинитель А. С. Пушкин, мы все заволновались от ожидания увидеть его, и вдруг входит в залу господин небольшого роста, в чёрном фраке, курчавый, шатен с бледным или, скорее, мулатским рябоватым лицом, мне тогда он показался очень некрасивым. Мы все уже сидели по стульям и при его общем нам поклоне сделали ему реверанс; через несколько минут мы все с ним познакомились и стали просить его танцевать с нами; он немедленно же согласился, подошёл к окну, вынул из бокового кармана пистолет и, положив его на подоконник, протанцевал с каждой из нас по несколько туров вальса под звуки двух скрипок, сидевших в углу».