Текст книги "Три осени Пушкина. 1830. 1833. 1834"

Ну, каково?

– Вряд ли Пушкин был с дороги во фраке.

– Вы проницательны. Но суть-то не во фраке. С фраком девица Габленц могла и напутать. Даже наверняка напутала. А вот дорожный пистолет – это факт оттуда, из той залы, из той осени. Среди этих обучающихся танцам девиц была, несомненно, и Лиза Загряжская. Уроки танцев проходили в губернаторском доме. Это была его затея, Загряжского. А как живо схвачена вся картина! Я, признаюсь, страсть люблю записки этих провинциальных девиц. Они наблюдательны, памятливы. В их воспоминаниях бездна такого, что ускользало от других современников. Что касается восприятия Пушкина, то тут Констанция Габленц, разумеется, субъективна. Пушкин показался ей и рябоватым, и некрасивым. Понятно – зауряд-девицы влюблялись в кавалергардов и гвардейцев. Лиза была не такой. Проницательнее, душевней. Она сразу отличила этого господина, который положил на подоконник пистолет и протанцевал с ней несколько туров вальса. Пушкин сказал ей несколько фраз, что-то в ней почувствовал…

– Это уже, простите, из области беллетристики.

– Ну почему же? Я лишь предполагаю, что Лиза Загряжская остановила на себе внимание Пушкина. У неё, между прочим, были для этого все данные, несмотря на одиннадцать лет. Я припомню вам другого человека, который встречался с ней полгода спустя и без всяких умолчаний засвидетельствовал своё влюблённое отношение к этой девочке-подростку и даже оставил её портрет.

– Художник?

– Нет, представьте, писатель. Иван Александрович Гончаров. Он прибыл в Симбирск на следующий год, поступил на службу в канцелярию губернатора, был принят в его доме, а спустя полвека с увлечением рассказал и о Симбирске, и о губернаторе, и о его семействе, и о Лизе Загряжской. Я вам прочту один-два отрывка из его воспоминаний. Вот извольте:

«Идучи по лестнице, уже слышишь какое-нибудь блестящее рондо Герца или сонату Моцарта, разыгрываемые хорошенькой, грациозной Софьей Львовной. Она ласково, немного краснея, ответит на поклон весёлой улыбкой, с оттенком лёгкой иронии, которая как скрытая булавка, нет-нет, да и кольнёт. Дитя и вместе не дитя: прелесть девушка! Она мило краснела. Румянец вспыхнет и в ту же секунду спрячется, и опять покажется, глазки блеснут и прикроются ресницами».

– Портрет, не спорю, прелестен, но при чём тут Лиза? Речь ведь идёт о некоей Софье Львовне.

– Ах да! Забыл вас предупредить, что в своих воспоминаниях Гончаров изменил имена и фамилии своих героев. У него были на то причины. Сама Елизавета

Александровна Пушкина-Загряжская была тогда жива. Но вот ещё небольшой отрывок:

«На пути к губернаторскому кабинету она была для меня, как сирена для Улисса. Перекинешься с ней сначала двумя-тремя словами и иногда застоишься, заслушаешься сонаты или просто засмотришься, как она застенчиво краснеет и сверкает весёлыми агатовыми глазками».

Фрагмент автографа стихотворения «Когда б не смутное влеченье…».

Слева профиль мужского лица, схожего с лицом А. М. Загряжского на семейном портрете

Как видите, и Гончаров пережил нечто подобное «смутному влеченью», о котором пишет Пушкин. Гончарову было тогда двадцать два года. Его «жаждущая душа» тоже, а может быть, в силу молодости и сильнее желала вкушать наслажденье. Весь мир уходил для него куда-то в сторону в присутствии этой милой обольстительницы, при звуках её милого лепета…

– Соблазнительная картина. В том смысле, что Гончаров, несомненно, со всей искренностью пишет о себе. Его переживания, его влюблённость, я согласен, можно соотнести с тем, о чём пишет Пушкин в своём стихотворении. Но я вновь задам вопрос: откуда у вас такая уверенность, что стихи связаны с Лизой Загряжской?

– А с кем ещё?

– Ну, знаете… Я и не брался разрешать эту задачу.

– А я брался! И вот что я нашёл. Я получил в руки лист с автографом этого стихотворения.

– И что же?

– Рядом со строчками, слева, на странице Пушкин нарисовал профиль мужской головы. Я изучил его. Я сопоставил его с изображениями тех людей, с которыми Пушкин встречался в ту осень.

– Понимаю, понимаю. Вы хотите сказать, что на этом автографе, как и на десятках других, Пушкин рисовал лица тех людей, о которых думал, когда писал?

– Именно, друг мой! Я сравнивал с этим изображением всех, чьи портреты нам доступны, кто мог занимать воображение Пушкина в тот сентябрь. Баратынский, братья Языковы, Владимир Даль, казанский губернатор Бутурлин, даже министр просвещения Уваров. Ведь и о нём мог думать Пушкин: портрет Уварова висел в доме Языковых, которых Пушкин посетил. Никто из них не напоминает человека на рисунке. На нём другой человек. Знаете кто? Загряжский. Отец Лизы Загряжской. Сохранился его живописный портрет с женой и двумя дочерьми. Они обе в младенческом возрасте.

– Вы уверены, что это он?

– Я советовался с экспертами криминальной лаборатории. Овал лица, форма лба, носа совпадают.

– Значит…

– Значит, когда Пушкин писал стихотворение, посвящённое юному, пленившему его существу, он изобразил человека, имеющего к этому существу прямое отношение. Отца. Он ведь тоже занял воображение Пушкина. Но, понятно, по-своему. Об этом, кстати, вы можете прочитать в письме Пушкина Одоевскому.

– Но почему же он изобразил отца, а не дочь? Ведь стихотворение, как вы утверждаете, посвящено не ему, а ей. И, кстати, почему вы решили, что героиня этого стихотворения существо юное?

– Ах, мой друг! Интуиция. Вы знаете, что такое интуиция? А потом слово «лепет», которое так много значит в этих стихах. Пушкин нередко употреблял его по отношению именно к ребёнку. Это слово многое выдаёт. Почему же он не изобразил сам предмет стихов? Трудно сказать. Вы знаете его черновики? Всякое в них можно увидеть.

– Кстати, а что есть об этом портрете в работах, посвящённых рисункам Пушкина?

– У Эфроса, у Цявловской? Ничего! Этот портрет нигде не воспроизводился. Видимо, пушкинисты не смогли его определить. Но это их заботы. Нам он даёт возможность проникнуть в тайну одного из самых пленительных стихотворений поэта. А прикоснувшись к этой тайне, мы затрагиваем и другую. Я говорю о Лизе Загряжской. Она-то, встретившись с Пушкиным в отрочестве, могла увидеть его ещё раз, когда стала учиться в Смольном институте. Потом уже, через десять лет она продолжила общение с ним. Я почти уверен, что её брак с его младшим братом продиктован был душевной, а может быть, и сердечной привязанностью к старшему. Осознанное чувство могло прийти к ней в ту пору, когда из Симбирска она переехала в Петербург, стала смолянкой, стала читать Пушкина. То есть она, наверное, читала кое-что и в Симбирске, но в Петербурге, конечно, стала читать больше. А потом, как я предполагаю, могла видеть его в свете. Но искорка того чувства вспыхнула ещё там, в «неведомой глуши», в том нарядном танцевальном зале, где в углу сидели две скрипки, а барышни делали известному сочинителю Пушкину реверанс. Она его запомнила, этого необыкновенного, необычного для провинциальной глуши человека. Запомнила, а потом, когда его не стало, встретила брата, так на него похожего, знавшего наизусть все его стихи, носившего ту же магическую фамилию – Пушкин…

Семейный портрет А. М. Загряжского с женой и детьми. Неизвестный художник. (Хранится в Пушкинском Доме)

На Болдинской земле

* * *

Пушкина мы знаем всю жизнь, с детства.

С самых ранних своих лет каждый из нас помнит волшебно-простые, озаряющие нас светом строчки: «У лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том…», «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…», «Зима!., крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь…».

Это даже не строчки, а какая-то часть мира, в котором мы живём, который составляет часть нас самих. Это мы сами. Наша суть.

К Пушкину идёшь всю жизнь. Дороге этой для каждого из нас нет конца. Всякий раз на новой, более взрослой ступени нашей жизни с нами новый Пушкин.

Он всё тот же. Но он и другой. «Бегут, меняясь, наши лета, меняя всё, меняя нас…»

Дороге к нему не зарасти никогда.

Дороги к Пушкину пролегли и по земле нашей Родины.

В Москву, где он родился. В Михайловское, где он провёл изгнанником два года незаметных. В Одессу. В Торжок. В Болдино…

Эти дороги тоже приносят нам радость. Радость открытия мира, в котором и которым жил Пушкин. Это часть его, пушкинской, сути – великого национального поэта России.

 
Как быстро в поле, вдруг открытом,
Подкован вновь, мой конь бежит!
Как звонко под его копытом
Земля промёрзлая звучит!
 

Так бывает поздней осенью. В утренники, когда земля тверда и звонка, а кругом стоят сквозные берёзовые леса и далеко-далеко просматриваются дали.

Как точно, просто и ёмко пишет Пушкин об этом впечатлении распахнувшихся до самого горизонта полей: «…в поле, вдруг открытом…» Как радуется он этому чувству быстрого движения и благодати родной земли!

«Мой милый, предадимся бегу нетерпеливого коня…»

Для нас тоже доступен и этот быстрый бег, и эти замершие под просторным небом осенние поля.

Бег, правда, в ином экипаже – современном, по стремительному шоссе.

Как мечтал когда-то Пушкин, «шоссе Россию там и тут, соединясь» пересекли. В нынешнее Болдино осенью въезжаешь не так, как об этом с невесёлой усмешкой писал Пушкин невесте: «…представьте себе насыпи с обеих сторон, – ни канавы, ни стока для воды, отчего дорога становится ящиком с грязью…»

Теперь всё иное.

Но от тех, старых времён сохранили многие придорожные дома и затейливые наличники, и всякую иную нарядную резьбу по фасадам. Подобной резьбой, традиционной для этих мест, мог когда-то любоваться Пушкин.

Есть новое, а рядом с ним, и вокруг него, и над ним – то, что испокон веку составляло сущность и красоту этих, ведущих из Москвы в Болдино мест: поля, весёлые перелески, холмистые дали, облачное с просветами небо.

Дорога ведёт мимо Владимира к Вязникам, к Волге, на которой стоит славный город Нижний Новгород, а оттуда к Арзамасу и Лукоянову, в самую сердцевину лесостепного края, в котором затерялось Большое Болдино.

Впрочем, это раньше можно было сказать «затерялось».

Не слишком много людей во всей России знало о том, что в Сергачском уезде Нижегородской губернии существует село Большое Болдино. И уж совсем немногие отправлялись туда по каким-нибудь делам из других отдалённых мест.

Что их здесь особенно могло привлекать?

После смерти Александра Сергеевича Пушкина в Болдине, сменяясь, жили его потомки, но село ещё долго не было известно «по всей Руси великой».

Всё изменилось лишь после революции.

В апреле 1918 года болдинцы постановили:

«И на месте сим желательно увековечить память великого поэта А. С. Пушкина (а также равно день великой нашей русской революции), по обнаружению чего единогласно постановили: данную усадьбу, на ней постройки, сад и при ней полевую землю взять на предохранительный учёт…»

К 150-летию со дня рождения поэта в Болдине открылся пушкинский музей.

Сначала он был размещён в доме вотчинной конторы. Спустя почти четверть века, после большой и кропотливой работы, музеем стало главное здание усадьбы.

Главный дом усадьбы семьи Пушкиных в Большом Болдине.

Теперь здесь музей поэта

В нём воссоздана обстановка, которая могла быть при Пушкине.

В Болдине, к сожалению, не сохранилось предметов быта, мебели, принадлежащих семье Пушкина.

В парадном зальце стоят диван, круглый стол и два кресла, которыми владел когда-то Иван Степанович Вилянов. Но это, в конце концов, не главное. Главное то, что в комнатах музея постарались воскресить обстановку, которая помогает почувствовать атмосферу этого дома в ту пору, когда сюда приезжал Пушкин.

Старинное бюро с разложенными на нём книгами и рукописями… Письменный стол – на нём подсвечник со сгоревшей наполовину свечой, листки со знакомым почерком…

Подлинники этих драгоценных листков берегутся в особом помещении Института русской литературы, за тысячу километров отсюда, на берегах Невы, здесь же, в болдинском кабинете, – искусно сделанные копии.

Но и это неважно.

И эти листки, и стол, и кресло, и письменный прибор, и высокие напольные часы, стоящие в углу, и другие предметы создают необходимое настроение.

Когда затихнут шаги и сдержанные голоса очередной группы экскурсантов, вы можете задержаться в этой комнате и представить, как медленно меркла заря в высоких окнах, поблёскивал на столе подсвечник с незажжённой ещё свечой, как сгущалась тишина в просторной, полупустой комнате и мерно отстукивали секунды большие часы.

Затем вы можете вернуться в зальце и всмотреться в лицо того, кто писал здесь свои стихи. В золочёной раме висит копия портрета Пушкина, который написан в 1827 году Орестом Кипренским.

Когда-то при жизни пушкинского племянника Льва Анатольевича, который постоянно жил в Болдине¹, здесь, по преданию, висело авторское повторение этого портрета, выполненное пастелью (оно находится во Всесоюзном музее А. С. Пушкина в Санкт-Петербурге, в Болдине – копия).

Как можно видеть на этом примере, каждый экспонат, каждый предмет музея помещён в нём не случайно. Всё обоснованно и продуманно. Всё служит тому, чтобы воскрешать живую атмосферу дома, видевшего в своих стенах Пушкина.

В том же зальце на круглом столе лежит альбом, в котором рукою Пушкина написаны стихи.

Может быть, он и прочитал впервые их здесь вслух, прежде чем отдать альбом владельцу…

Им был брат его соседки, хозяйки Апраксина, – Дмитрий Алексеевич Остафьев. Он навестил Пушкина накануне его отъезда из Болдина, 26 ноября 1830 года.

Стихи принадлежат Державину. Пушкин записал их по памяти, изменив одно слово в первой строке:

 
Река времён в своём теченьи²
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей;
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы.
 

Дмитрий Алексеевич Остафьев наверняка попросил Пушкина записать в альбом какие-нибудь его стихи. Но Пушкин, видимо, не случайно вспомнил эти, державинские.

Они были написаны Державиным за два дня до смерти. В них, словно споря со своим «Памятником» («Так! – весь я не умру, но часть меня большая, ⁄ От тлена убежав, по смерти станет жить»), созданным за двадцать лет до того, Державин признаёт губительную власть времени над всем, что создаётся человеком.

Пушкин, возможно, в тот визит Остафьева говорил с ним на эту тему. Ведь в альбоме, который тот привёз с собой, были автографы недавно умершего Василия Львовича. Так что Пушкин не случайно вспомнил именно эти стихи.

Был ли он с ними солидарен?

Мы знаем, что в перекличке с державинским «Памятником» он прямо подхватит не пессимистические, а полные веры в бессмертие художника мысли Державина:

 
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
 

В Болдине, как и в других пушкинских местах, это в особенности очевидно. Круглый год едут и едут на встречу с Пушкиным люди.

 
К нему не зарастёт народная тропа.
 

В дни пушкинских праздников, в начале лета, это уже не тропа, а широкая дорога.

В первые дни июня под весёлыми берёзами заповедной рощи, куда не раз ездил Пушкин, собираются тысячи людей: из самого Болдина, из окрестных сёл, деревень, городков, из ближних и дальних городов всей земли русской.

Со сцены, которую сооружают под берёзами и которая завалена свежей сиренью, читают свои стихи поэты.

Происходит великий акт единения поэзии с сердцами людей. Современности – с неумирающим прошлым.

Туда, в это прошлое, и ведёт незарастающая тропа.

О ней, об этой предугаданной самим поэтом тропе, вспомнила однажды на этом празднике старая болдинка Наталья Николаевна Кривойкина.

Наталья Николаевна – запевала в знаменитом болдинском хоре.

Этот хор, состоящий из старых женщин, поёт по особым случаям прекрасные народные песни, которые пели ещё матери исполнительниц, и их бабки, и прабабки – и передавали как наследство дочерям, а те – своим дочерям, а те – своим.

Это тоже тропа, уводящая в бессмертную даль.

На одном её конце – мы, а на другом, в начале её песенного потока, – Пушкин.

Нет, видно, не зря на здешней земле обрёл Пушкин и одну необыкновенную осень, а затем, через два года, и другую. Сама болдинская земля испокон века была плодородна песней и поэзией.

Хор собирался в мезонине старого барского дома: там просторная комната с низким потолком. Десять пожилых женщин – как-то не поворачивается язык называть их старухами, хотя самой младшей далеко за шестьдесят, – десять женщин и два немолодых мужика становятся полукругом перед слушателями.

Те сидят на низких деревянных лавках.

Певицы в старинных русских нарядах: длинные сарафаны, вышитые рубашки, передники. Всё это пёстро, цветисто, наполняет комнату радостным светом. При одном виде этой чинно стоящей, сдержанно лучащейся улыбками группы становится празднично на душе.

Затем они начинают петь.

Как они поют! Ничего нет пленительнее и задушевнее их пения. Передать его словами невозможно. Это звучащее искусство. Это искусство в самом высоком смысле слова. Его надо было слышать. И непременно в этой комнате с низким потолком, с раскрытыми окнами, в которые глядится молодая листва. Даже на сцене местного Дома культуры хор и его пение производят иное впечатление. Певицы там будто слегка чужие, будто перенесены из XIX века и играют роль. Здесь же, в мезонине, эти женщины в прекрасных русских нарядах – гармоничная часть всей обстановки старинного дома. Они слиты с ним. Им пристало петь именно здесь, а не на современной сцене. Петь так, как, возможно, пели и их прабабки, которых, надо думать, хоть раз пригласил скрасить своё одиночество голубоглазый, обходительный, жадный до народных песен хозяин этого дома в ту затянувшуюся осень.

А сейчас самое начало лета. Можно сказать, ещё весна. Пахнет сиренью и молодой, свежей листвой, которую промывают частые в эту пору года дожди. Всё радостно, всё светится. Все печали и заботы смываются, как очистительным дождём, этими молодыми, весенними голосами, которые, не зная усталости, поют изумительные по своей красоте народные песни.

В промежутках между ними, когда певицам надо отдохнуть, слушатели, как и во время пения, сидят не шелохнувшись. Многим в этот момент вызванивают жаворонком строчки:

 
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила.
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.
 

Стихи эти словно лейтмотив звучащих в этой комнате песен.

Песни следуют одна за другой.

Поражаешься этому обилию, этому многообразию мелодий и песенных образов.

Что из них слышал здесь Пушкин?

Доподлинно известно, что «Прялочку», «Тёщеньку», «Сватушку».

 
Ах, сватушка-сватушка,
Бестолковый сватушка!
За невестой ехали,
В огород заехали.
 
 
Сватушка-сватушка,
Бестолковый сватушка!
В огород заехали,
Бочку пива пролили.
Сватушка-сватушка,
Бестолковый сватушка!
Всю капусту полили,
Со сватом заспорили…
 

Когда-то песня были свадебной, так называемой корильной, в ней обращались к свату. Теперь свадьбы на старинный лад не играют и песню эту на них не поют; она изменилась, но в основе своей всё та же, прежняя. Слушая её в исполнении болдинского хора, хорошо представляешь, как звучал этот добродушно-озорной рассказ о «бестолковом сватушке» и при Пушкине

 
Ну вот снохонька выходит,
Слово ласково находит.
Сватушка-сватушка,
Будь толковым, сватушка!
Его под руку берёт
И во горенку ведёт…
 

Мы всё видим: и этого «бестолкового сватушку», и молоденькую предупредительную сноху, которая хочет, чтобы на свадьбе всё совершалось положенным, хорошим порядком. Мы не можем не сочувствовать всему, что разыгрывается в песне: ведь она поётся на свадьбе, при рождении новой семьи…

Голоса болдинок вовлекают и слушателей в этот весёлый свадебный водоворот. Словно в самом деле и не песню слушаешь, а сам присутствуешь при всех «кренделях» деревенского сватушки.

Но это всё же песня. Песня. Она доставляет наслаждение, какое может доставить только прекрасно спетая песня.

Она пропета. Замолкает её последний звук. Хочется вновь вместе с исполнительницами пройтись по всем «ступеням» песенного сюжета. Так ведь всегда бывает после хорошего исполнения. Но никто не просит повторить. Все знают, что

у певиц не одна эта песня. И даже не десять. В одну встречу со слушателями они никак не смогут спеть всё. Не успеют.

Надо сидеть, и слушать, и смотреть.

Пушкин в деревне. Рис. В. А. Серова, 1898

Смотреть тоже есть на что. Песни не просто поют, а играют³. В том смысле, что сопровождают их сдержанным действием. Исполнительницы то слегка приплясывают, то взмахивают платочками, то разыгрывают сценку с одним из мужчин.

В некоторых песнях запевают солистки.

У каждой своя манера. Каждая ведёт «свою» песню.

Мария Дмитриевна Курушина – «Прялочку» и «На пушкинском на дворе». Мария Андреевна Тивикова – «Тёщеньку» и «В несчастный день мамынька меня родила». Наталья Николаевна Кривойкина – «Соловей кукушечку уговаривал».

Песня в их исполнении – трепетна и прекрасна.

Рассказывают, что однажды хор фотографировали на мостике через пруд. Фотограф отщёлкал свои кадры и махнул издали рукой: мол, всё, я закончил, можете кончать и вы. Однако хор продолжал петь. Думая, что его не поняли, фотограф ещё раз дал знак. Потом крикнул. Хор пел. Фотограф подошёл к ним в явной досаде.

Болдинки допели песню до конца. Руководительница хора Мария Андреевна Тивикова сказала фотокорреспонденту с укоризной: «Разве можно песню на середине рвать? Ей же больно».

В песнях болдинского края звучит голос народа. Это искусство нескольких поколений. Но это также мастерство каждой хористки.

Вот вы слушаете Александру Васильевну Алексееву – высокую, худую старуху со строгой, даже суровой истовостью в лице и движениях, с чистым, печальным голосом.

Она исполняет очень популярный в позапрошлом веке романс на стихи Пушкина «Под вечер, осенью ненастной».

Стихи эти трогательны, и недаром уже при жизни Пушкина они были положены на музыку. Судьба молодой обманутой матери и её ребёнка не может не вызывать сочувствия у простых слушателей.

Александра Васильевна исполняет романс на большой сцене Дома культуры: комната мезонина для этого не подходит. Начинает в одном конце сцены – кончает в другом. Поёт и одновременно движется по сцене слева направо, медленно переступая, лицом к залу, держа на руках завёрнутого в одеяльце «ребёнка». Перед нами воскресает та, брошенная мать, которая в конце лирической исповеди кладёт своё дитя на чужой порог.

Алексеева осторожно кладёт «ребёночка» на пол и уплывает за кулисы…

Мостик через пруд

Она завораживает своим исполнением. Стиль его, с этой скупой, наивной, но чрезвычайно выразительной «игрой», прост и чист. Его можно сравнить лишь с некоторыми другими видами народного искусства, например, с искусством Палеха.

У Алексеевой всё – от народных истоков, народного понимания жизни, сердечности, сострадания, наивности. Этот стиль не может не волновать, а порой и потрясать зрителя и слушателя.

Наталья Николаевна Кривойкина поёт по-другому. Да и вся она другая: небольшого роста, с круглым добрым лицом. Но когда она поёт, вы тоже не можете не почувствовать: и у этой исполнительницы – богатейший жизненный опыт, вера в правду и святость того, что поётся.

Вообще судьба женщин Большого Болдина доносит до нас большую судьбу России. В этом исток значительности и красоты искусства болдинского хора.

Вот Наталья Николаевна Кривойкина. Многое пережила она: подневольную работу прислугой и батрачкой до революции, Гражданскую войну, организацию колхоза, Великую Отечественную…

Наталья Николаевна достаёт из комода фотографию своего брата, смотрит не отрываясь, причитает: «Ай, братик мой, ай, родимый…»

Это – непреходящая боль. Она возникает всякий раз, когда вынимается фотография: брат убит на Великой Отечественной.

Мятый дешёвый пиджачок, белая косоворотка. Хорошее, твёрдое, открытое лицо.

Она ведь всего вам не расскажет, Наталья Николаевна. Как и другие бабки. Которые так вроде безмятежно сидят себе вечерами на завалинках у своих домов и обсуждают разные новости.

Но мы-то знаем, как они и фронту всё отдавали, и за мужей тяжёлую деревенскую работу ворочали, и за двадцать с лишним вёрст на станцию Ужовку ходили зимой и ранней весной, в первый послевоенный год, когда никакого автотранспорта ещё не было, а семенное зерно со станции надо было непременно доставлять…

В словах Натальи Николаевны нет сетования на тяготы и потери, которых в её жизни было довольно. Обо всём этом она вспоминает спокойно, словно сквозь сито просеивает прежние годы.

Зато оживляется, когда вспоминает не столь давнее, радостное.

Оно, как и у других участниц хора, связано у неё с выступлениями, со славой, если хотите.

Вот только время бежит неудержимо…

«Как в Ленинграде были, в Царском Селе выступали. – У Натальи Николаевны быстрый с лукавыми интонациями говорок. – Девять песен спели – отдохнули. Пойдёмте, говорят, бабушки, отдохнём. Три самовара поставили. Полушалки подарили. Всё честь по чести. А мы говорим: возьмите наши года…»

Дерновая скамья в парке

А годы немалые. Чего-чего только не помнит Наталья Николаевна!

Помнит и то, к примеру, как ещё хозяйничали в Болдине богатеи и попы. У болдинского попа она сама была в услужении. Ей, как пушкинскому Балде, всё приходилось делать в поповском доме.

А однажды… И бабка Наталья рассказывает: «Однова усадила меня попадья за стол, гляжу – чего только нет: и сало-ти, и хлебушка вволю, и мёд. Я девчонка была. Намазала мёдушка на хлеб, укусила – батюшки мои! Раскубрила рот – не закрыть, моченьки нетути. Попадья трясётся: я-то на горчицу прельстилась. Вона-а. Я ж её отродясь не видывала. Какая такая горчица? Мёд, думаю. На мёд позарилась. Вот эдак-то и жили».

Смешная история. Но и на серьёзные мысли наводит – о той, о старой, горемычной жизни. Помогает такая история что-то в той, давно прошедшей жизни зорче увидеть.

Помогает и Пушкина лучше понять с его «историями» – в стихах, повестях, сказках.

Хор старых болдинок выезжал в Нижний Новгород и в Москву. Певуний заповедной земли и в кино снимали, и на пластинку записывали. Но если вы хотите услышать, как звучит вживе всё современное Болдино, надо, конечно, самим отправиться в древний нижегородский край. Тогда вы сможете услышать и многое другое: и трепет берёзовой листвы в роще Лучинник, и дробный стук дождя по чуткой листве столетних ветел, растущих над многочисленными прудами; в мае – щёлканье соловья в тёмном парке усадьбы, а в августе – редкие, полные достоинства трели певчего дрозда.

Пушкин здесь соловья не слышал.

Он слышал осенний вой ветра в печах просторного, пустого дома да набегающий волнами морского прибоя шум тополей; гвалт грачей, сбивающихся для отлёта на юг в несметные стаи, да тележный скрип с большака. А ещё, возможно, в погожие осенние дни он выходил за дом, за пруды, в сад, ложился на сухую траву и слушал, как шумит не тронутый ещё желтизной ясень.

Ясень рос на отшибе, на склоне косогора, и шумел один в своём гордом одиночестве. Шумел он, как лес, – могуче, властно.

А Пушкин лежал под ним и вспоминал другой шум – шум волн Черного моря и шум старых сосен, что росли на дороге в Тригорское.

Когда на миг стихал ясень, обрывая свой разговор с поэтом, начинала робко лепетать яблоня, она постукивала своими сухими листочками, словно боялась ловить ветер, робея перед ясенем, не решаясь перебивать его философский шум.

А может быть, то был не ясень, а дуб…

Два из них, стопятидесятилетних, сохранились в старом пушкинском парке. Они облетают позже всех.

 
Октябрь уж наступил – уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей…
 

Облетает вспыхнувший ненадолго яркой желтизной и багрянцем Лучинник. Облетает усадебный парк.

По вечерам в парке пустынно. Он даёт ощущение покоя и простора.

В сумеречной аллее мелькает женская фигура.

Так могла бы появиться в этих шуршащих листьями сумерках Натали…

Вспоминаются слова Пушкина из письма 1834 года:

«Дай бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином!»

Но она, Натали, никогда не приезжала в Болдино.

Тем не менее этот смутный образ преследует неотступно: она легко, покойно скользит по меркнущей аллее…

Может быть, это видишь потому, что ведь, в сущности, для неё приезжал сюда Пушкин. Бюджет их семьи зависел от этого имения. Хотя и не такие уж богатые доходы оно давало.

Осенняя аллея

Совсем, кажется, недавно останавливалась на болдинском подворье дорожная кибитка и соскакивал на землю лёгкий в движениях человек…

Год от года отстоит так зримо. Не составляет большого труда представить то, что было в прошлом году, и перенестись туда, в прошлый год. И в позапрошлый… Они рядом. Рукой подать.

Но ведь так совсем не трудно спуститься по этим ступеням и глубже: год за годом, год за годом – всего сто пятьдесят с небольшим лет назад здесь был Пушкин.

Как оно условно, время! И как недостижимо!

А Пушкин по-прежнему недосягаем. Но и неожиданно близок!

В открытую дверь болдинского дома влетает музыка. Где-то на селе играет радио. Сквозь порывы ветра доносится мелодия увертюры из оперы Вебера «Вольный стрелок»⁴.

Вот этот-то самый Вебер вдруг становится волшебником.

Ведь он, Вебер, для нас автор в основном немногих популярных вещей вроде хора охотников из этой оперы или «Приглашения к танцу». О нём самом мы не задумываемся. Он автор популярной музыки, и всё. А когда она была написана, мы просто не знаем. Может быть, давно. Может быть, и недавно. Скорее всего, не так уж давно: музыка эта звучит довольно часто, мы к ней привыкли, она нам нравится, мы её воспринимаем как нечто такое, что, несомненно, принадлежит нашему времени.

Подобное происходит нередко. Некоторые явления искусства прошлого в нашем сознании едва ли не наши современники. Мы просто не задумываемся над тем, когда они возникли.

Вот так и Вебер.

Когда я слушал его на пороге болдинского дома, то вдруг вспомнил, что его как своего современника упоминает Пушкин в третьей главе «Евгения Онегина», непосредственно перед письмом Татьяны:

 
Но вот
Неполный, слабый перевод,
С живой картины список бледный,
Или разыгранный Фрейшиц
Перстами робких учениц.
 

Так что через оперу Вебера «Фрейшиц», то есть «Вольный стрелок», и Пушкин на какое-то мгновение делается обжигающе близким. Он совсем рядом. До него можно дотянуться, дотронуться рукой. Ведь вы только что вместе с ним слушали эту пленительную, долетающую до вас сквозь порывы ветра музыку…

Опавшие листья в парке

Музыка – та музыка, которую слышал и Пушкин, – пропадает.

В парке, как и в доме-музее, людей в эту осеннюю пору мало. Тихо. Слышно, как падает лист.

Сгорбленная бабуся собирает в мешок сухие листья. Мешок больше самой бабуси. С мешком на спине она топает по аллее, словно персонаж какой-то знакомой с детства сказки.