Текст книги "Три осени Пушкина. 1830. 1833. 1834"

– Бабушка, зачем вам листья?

– А для дома-ти, – отвечает она охотно.

– Для чердака? – догадываюсь я.

– Да, да, – кивает она.

– Дом, наверное, старый?

– Старый, старый, – опять охотно кивает она.

И дом старый, и она старая, и способ утепления чердака тоже старый, наверняка пушкинских ещё времён. Тогда тоже, надо думать, ходили старые люди собирать листья в усадебный парк.

Не надо большой фантазии, чтобы представить, как это могло быть при Пушкине.

И так же, я думаю, выходили рано утром на дорогу болдинские бабки с длинными палками в руках. Только при Пушкине они стояли, опираясь на свои палки, и провожали глазами кареты, кибитки и телеги, а нынче они провожают глазами грузовики и автобусы, отправляющиеся в ближние и дальние рейсы из Большого Болдина.

А село в самом деле большое. Несколько дорог сходится в нём, а оно привольно раскинулось вдоль них на все четыре стороны.

Эти дороги влекут к себе неудержимо.

И вы однажды утром выйдете из Болдина по одной из них, чёрной и вязкой после ночного дождя, и пока будете идти, ветер разгонит тучи, подсушит чернозём, и вы уже не почувствуете дороги – она сама понесёт вас: мимо Лучинника, полей, открывая всё новые и новые, прекрасные по своей живописной силе просторы.

Примерно через семь вёрст вы придёте в деревню Львовку.

Она, как и Болдино, красива: с прудами и вётлами на их берегах, – но не так велика и заполнена спокойной, задумчивой тишиной.

В конце деревенской улицы видна церковь и двухэтажный дом с четырьмя колоннами по фасаду.

Этот дом, и небольшой парк за ним, и вся деревня принадлежали когда-то сыну Пушкина, Александру Александровичу. Сюда уже после смерти поэта было переселено несколько крестьянских семейств. Новой деревне дали название в честь деда Пушкина.

Возле этой усадьбы – дом старейшего гражданина Львовки Максима Ивановича Куликова.

Его и в кино снимали, и слова его записывали… Но всё равно живую встречу с этим девяностолетним стариком ничто заменить было не в силах.

Для него сын Пушкина, которого мы знаем только по портретам, был соседом… Так необычно звучит слово «сосед» по отношению к бедному крестьянину и генералу. Но так действительно было.

Максим Иванович Куликов увидел генерала Александра Александровича Пушкина впервые в 1904 году, а последний раз – в 1912-м. После этого года Александр Александрович во Львовку не приезжал.

Генерал Пушкин был героем русско-турецкой войны, в результате которой Болгария освободилась от турецкого ига. Это происходило в последнюю треть XIX века.

А в 30-е годы – мы ведь это так хорошо знаем – его держал на своих руках, играл с ним на полу в своей последней петербургской квартире на Мойке его отец, Александр Сергеевич Пушкин.

О нём, о старшем сыне, часто спрашивал он в своих письмах, отсылавшихся из Болдина в Петербург.

Вот отрывок из одного, от октября 1833 года:

«Что-то моя беззубая Пускина?⁵ Уж эти мне зубы! – а каков Сашка рыжий? Да в кого-то он рыж? не ожидал я этого от него».

Я сижу на завалинке деревенского дома, и мой бодрый духом и разумом белобородый собеседник, словно драгоценную эстафету, передаёт мне своим рассказом о былом времени, прикосновением своей тяжёлой, узловатой, старческой руки эту трепетную память, это живое тепло, идущее сквозь толщу лет от одного Александра Пушкина к другому, ради которого мы и находимся на этой священной болдинской земле.

Многое совершил за свою долгую жизнь Максим Иванович: пахал и сеял десятки лет (от субботы до субботы, «от бани до бани, бывало, лаптей не сымал, так робил»), в первую империалистическую «все Карпаты исходил»⁶, в Великую Отечественную фельдшером на все окрестные деревни работал.

«Любил я больно работу, – говорит он, – у меня эдак завсегда. Да не для себя одного робил. Я боевой был. Для общества радел. Я больно людей-те жалел».

Это вот, пожалуй, было основным в его многолетней жизни, в его духовной сути.

В своё время, в 1926 году, он не дал разрушить дом Александра Александровича Пушкина, когда приехали из других деревень на подводах, чтобы разобрать и вывезти стоявший тогда бесхозным дом⁷. Собрал средства на его ремонт и помог открыть в нём школу.

Та школа просуществовала с 1934 по 1972 год. Потом опять дом потребовал ремонта, и вновь об этом стал хлопотать Куликов.

У меня сохранились его письма, в которых отражены некоторые этапы этих хлопот.

«Есть какие сдвиги или нет? Что же говорят в вашей организации⁸. Будет что или нет? Я всё-таки беспокоюсь, как бы не осталось безрезультатно. Сколько я лет стерегал его, то есть охранял, и если это всё затопчут в ноги, это нам будет не к лицу».

Через год, в марте 1977 года, он сообщал:

«Приезжали из района, делали смету для ремонта, весной должны делать ремонт, но не знают, как. Очень их тревожит, трудно очень. Ну, ладно, посмотрим… Моя память и труд не должны пропасть, может, всё будет в жизни на виду».

И ещё год спустя:

«Сообщаю вам, видно, мои хлопоты о Пушкинском доме не пропадут… Начали возить строительный материал».

Старческий, дрожащий почерк. Не очень грамотная орфография. Но ясное гражданское понимание того, что представляет для всех нас этот дом.

«Мой сосед-то, Пушкин, – говорил со светлой улыбкой старик, – разве я его покину?»

И разве это не прекрасно, что так хлопотал, так переживал о судьбе этого дома, так ждал открытия в нём музея этот простой русский человек, старый крестьянин?

И разве не прекрасно, что у нас есть такие места, в которых живёт память об Александре Сергеевиче Пушкине? Что сохранены и этот дом во Львовке, и другой дом, другого сына Пушкина, Григория Александровича, в Маркучяе, за тысячи вёрст отсюда, на окраине Вильнюса? Там даже есть некоторые предметы, которые принадлежали поэту…

Пушкинская «география» распространена ныне по огромной территории – от берегов Невы до Чёрного моря, от Маркучяя и Торжка до Болдина и Львовки. Она, эта «география» памятных пушкинских мест, созвучна всенародной любви к Пушкину и тяге к его творчеству.

 
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык…
 

Максим Иванович показывает свою «летопись»: бумаги, газетные вырезки – всё, что накопилось за его долгую жизнь, за годы радения Пушкину, обществу, родному селу. А он, как и раньше, как всегда, в беспокойстве и заботах: телефон в селе почему-то сняли, дорогу надо побыстрее чинить («а то и не доживу»), хорошо бы памятник погибшим на войне поставить…

Он прав, тысячу раз прав!

Львовка… Одна из тысяч деревень в необъятных просторах России. Тем особенно нам дорогая, что причастна к бессмертному имени поэта.

Святая для нас и тем, что на Великой Отечественной войне потеряла шестьдесят восемь своих сыновей.

Не такая уж большая деревня, а шестьдесят восемь мужиков – совсем юных, мальчишек-новобранцев, и зрелых, в полной силе хлеборобов, отцов семейств, – отдала для той великой схватки с фашизмом.

«Ай, братик мой, ай, родимый…» Горестный возглас старой болдинки звучит, как кровоточит, будто не сорок лет назад, а сейчас, на моих глазах, она получила ту страшную похоронку…

Шестьдесят восемь человек ушли отсюда, от родных, заслонённых вётлами прудов, по ласковой, хоженой ими много раз дороге в Большое Болдино, а потом дальше и дальше на запад, ушли с тысячами таких же, как и они, на защиту Родины.

Ушли и не вернулись.

Многие из них, наверное, в том своём походе первый раз имели возможность проехать и прошагать сотни вёрст по бескрайним пространствам России. До этого была у них родная Львовка, Болдино, Чернавское, Кистенёво, другие, хорошо им знакомые сёла и деревни Большеболдинского района, где они жили и трудились. А тут им впервые – зримо и осязаемо – открывалась вся неохватная Россия.

Неизмеримо усиливалось и укреплялось в них чувство Родины, гордости и боли за неё. Чувство ратного товарищества и силы, которое было когда-то отчеканено Пушкиным, казалось, специально для них:

 
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясённого Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
 

Их было шестьдесят восемь, отданных Львовкой для Победы…

Немало славных людей живёт во Львовке, в Болдине, в других местах, которые связаны с памятью Александра Сергеевича Пушкина, – в Чернавском, в Кистенёве…

В них, кроме Болдина, не сохранилось построек тех, пушкинских времён. Появились новые, характерные для нашей эпохи: школа, магазин, мастерские… Когда идёшь по просёлочной дороге меж высоких рядов желтеющей пшеницы, всё время слышишь то шум проезжающей машины, то рокот трактора. Да и добираться от деревни к деревне теперь не то что встарь: «проголосуешь» – и тебя подвезёт попутка. А если не спешишь, садись возле остановки и жди рейсового автобуса.

В таком ожидании есть немалый смысл. Проносящиеся по шоссе, сворачивающие с него на просёлки машины могут многое рассказать о том, чем живут, чем дышат окрестности…

Над голубеющей у горизонта полосой леса появляется самолёт – с одним мотором, двумя полосками крыльев; это – здешний, рейсовый.

На нём от Болдина до Горького, то есть Нижнего Новгорода, сорок минут лёта. А от Горького до Москвы – несколько часов в поезде. То есть при желании можно меньше чем за сутки доехать из столицы в эти края.

Пушкин добирался из Москвы в Болдино на перекладных несколько дней.

Маленький самолётик, поднимающий нас над болдинской землёй, даёт живо почувствовать тот огромный скачок, который сделало время, отдалив нас от пушкинской эпохи.

Но этот же самолёт помогает охватить болдинскую землю с высоты, может помочь представить, как она выглядела и при Пушкине. Земля ведь никуда не ушла. Она всё та же. Только, наверное, кое-где передвинулись, стали чуть реже, а местами, может быть, и гуще лесистые острова. Да поля лежат не полосочками, а крупными разноцветными кусками.

Самолёт делает разворот и уходит в сторону Нижнего Новгорода, оставляя сзади пропадающую в дымке, просвеченную и согретую солнцем болдинскую землю.

1984 год

Здравствуй, племя

Младое, незнакомое!

А. С. Пушкин

Юные болдинки на мостике через верхний пруд к дому усадьбы

«Не дай бог итти по моим следам – писать стихи и ссориться с царями». Н. Н. Пушкиной, 1834

Из болдинских стихов Пушкина

Бесы

 
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Еду, еду в чистом поле;
Колокольчик дин-дин-дин…
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!
 
 
«Эй, пошел, ямщик!..» – «Нет мочи:
Коням, барин, тяжело;
Вьюга мне слипает очи;
Все дороги занесло;
Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.
 
 
Посмотри: вон, вон играет,
Дует, плюет на меня;
Вон – теперь в овраг толкает
Одичалого коня;
Там верстою небывалой
Он торчал передо мной;
Там сверкнул он искрой малой
И пропал во тьме пустой».
 
 
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Сил нам нет кружиться доле;
Колокольчик вдруг умолк;
Кони стали…«Что там в поле?» —
«Кто их знает? пень иль волк?»
 
 
Вьюга злится, вьюга плачет;
Кони чуткие храпят;
Вот уж он далече скачет;
Лишь глаза во мгле горят;
Кони снова понеслися;
Колокольчик дин-дин-дин…
Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин.
 
 
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?
 
 
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…
 

Написано 7 сентября 1830 года. Напечатано в альманахе «Северные цветы» за 1832 год.

«Я здесь, Инезилья…»

 
Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном.
Объята Севилья
И мраком и сном.
 
 
Исполнен отвагой,
Окутан плащом,
С гитарой и шпагой
Я здесь под окном.
 
 
Ты спишь ли? Гитарой
Тебя разбужу.
Проснётся ли старый,
Мечом уложу.
 
 
Шелковые петли
К окошку привесь…
Что медлишь?.. Уж нет ли
Соперника здесь?..
 
 
Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном.
Объята Севилья
И мраком и сном.
 

Написано 10 октября 1830 года. Издано в 1834 году отдельно как романс с нотами на музыку М. И. Глинки.

«Для берегов отчизны дальной…»

 
Для берегов отчизны дальной
Ты покидала край чужой;
В час незабвенный, в час печальный
Я долго плакал пред тобой.
Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать;
Томленья страшного разлуки
Мой стон молил не прерывать.
 
 
Но ты от горького лобзанья
Свои уста оторвала;
Из края мрачного изгнанья
Ты в край иной меня звала.
Ты говорила: «В день свиданья
Под небом вечно голубым,
В тени олив, любви лобзанья
Мы вновь, мой друг, соединим».
 
 
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом,
Где тень олив легла на воды,
Заснула ты последним сном.
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой —
А с ними поцелуй свиданья…
Но жду его; он за тобой…
 

Написано 27 ноября 1830 года. При жизни Пушкина не печаталось. Стихотворение связано с образом Амалии Ризнич, одесской знакомой Пушкина в начале 20-х годов. Она скончалась в 1825 году. На её кончину он откликнулся стихотворением «Под небом голубым страны своей родной…».

Из Barry Cornwall

Here’s a health to thee, Mary[4]4
  Твоё здоровье, Мери.


[Закрыть]

 
Пью за здравие Мери,
 

Милой Мери моей.

Тихо запер я двери

И один без гостей

Пью за здравие Мери.

Можно краше быть Мери,

Краше Мери моей,

Этой маленькой пери;

Но нельзя быть милей

Резвой, ласковой Мери.

Будь же счастлива, Мери,

Солнце жизни моей!

Ни тоски, ни потери,

Ни ненастливых дней

Пусть не ведает Мери.

Эпиграф взят из стихотворения английского поэта Барри Корнуолла.

Напечатано в альманахе «Денница» за 1831 год.

«Пред испанкой благородной…»

 
Пред испанкой благородной
Двое рыцарей стоят,
Оба смело и свободно
В очи прямо ей глядят.
Блещут оба красотою,
Оба сердцем горячи,
Оба мощною рукою
Оперлися на мечи.
 
 
Жизни им она дороже
И, как слава, им мила;
Но один ей мил – кого же
Дева сердцем избрала?
«Кто, реши, любим тобою?» —
Оба деве говорят
И с надеждой молодою
В очи прямо ей глядят.
 

При жизни Пушкина не печаталось. В рукописи стихотворения незавершённое продолжение:

 
Одного люблю, конечно,
Отвечает им она,
……….но тайну вечно
Я хранить от вас должна.
 

Моя родословная ¹

 
Смеясь жестоко над собратом,
Писаки русские толпой
Меня зовут аристократом:
Смотри, пожалуй, вздор какой!
Не офицер я, не асессор,
Я по кресту не дворянин,
Не академик, не профессор;
Я просто русский мещанин.
 
 
Приятна мне времён превратность,
Не прекословлю, право, ей.
У нас нова рожденьем знатность,
И чем новее, тем знатней.
Родов дряхлеющих обломок
(И по несчастью не один),
Бояр старинных я потомок;
Я, братцы, мелкий мещанин.
 
 
Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов,
Не пел с придворными дьячками,
В князья не прыгал из хохлов,
И не был беглым он солдатом
Австрийских пудреных дружин;
Так мне ли быть аристократом?
Я, слава богу, мещанин.
 
 
Мой предок Рача мышцей бранной
Святому Невскому служил;
Его потомство гнев венчанный,
Иван IV пощадил.
Водились Пушкины с царями;
Из них был славен не один,
Когда тягался с поляками
Нижегородский мещанин.
 
 
Смирив крамолу и коварство
И ярость бранных непогод,
Когда Романовых на царство
Звал в грамоте своей народ,
Мы к оной руку приложили,
Нас жаловал страдальца сын.
Бывало, нами дорожили;
Бывало… но – я мещанин.
 
 
Упрямства дух нам всем подгадил.
В родню свою неукротим,
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.
Его пример будь нам наукой:
Не любит споров властелин.
Счастлив князь Яков Долгорукий,
Умён покорный мещанин.
 
 
Мой дед, когда мятеж поднялся
Средь петергофского двора,
Как Миних, верен оставался
Паденью третьего Петра.
Попали в честь тогда Орловы,
А дед мой в крепость, в карантин.
И присмирел наш род суровый,
И я родился мещанин.
 
 
Под гербовой моей печатью
Я кипу грамот схоронил,
И не якшаюсь с новой знатью,
И крови спесь угомонил.
Я грамотей и стихотворец,
Я Пушкин просто, не Мусин,
Я не богач, не царедворец,
Я сам большой: я мещанин.
 
 
Post scriptum
Решил Фиглярин, сидя дома,
Что чёрный дед мой Ганнибал
Был куплен за бутылку рома
И в руки шкиперу попал.
 
 
Сей шкипер был тот шкипер славный,
Кем наша двигнулась земля,
Кто придал мощно бег державный
Рулю родного корабля.
 
 
Сей шкипер деду был доступен.
И сходно купленный арап
Возрос, усерден, неподкупен,
Царю наперсник, а не раб.
 
 
И был отец он Ганнибала,
Пред кем средь чесменских пучин
Громада кораблей вспылала,
И пал впервые Наварин.
 
 
Решил Фиглярин вдохновенный:
Я во дворянстве мещанин,
Что ж он в семье своей почтенной?
Он?.. он в Мещанской дворянин.
 

Пушкин в Болдине. Художник А. А. Пластов, 1949

Примечания

Год 1830-й

1. А. И. Звездин. О Болдинском имении А. С. Пушкина. Ниж. Новгород, 1912.

2. Анна Ахматова. О Пушкине. А., 1977. С. 188. Письмо Онегина было написано после завершения романа в 1831 году.

3. Н. Берковский. О русской литературе. А., 1985. С. 107.

4. Там же.

5. Был ил прототип Сильвио? Пушкин пишет, что тот погиб в битве под Скуля – нами; там против турецкой конницы (15 тыс.) сражалось 500 этеристов; они были обречены. Русская армия на другом берегу Прута им не помогла… В Кишинёве Пушкин был знаком со многими офицерами, членами Южного общества будущих декабристов. Навещая г-жу Ермолову в селе Чернавском, Пушкин встречался там и с её сыном Валерианом, отставным поручиком… Не он ли оказался «первопричиной» полузагадочной фигуры главного героя «Выстрела»?

6. Фельдман. Судьба драматургии Пушкина. М., 1975. С. 171.

7. Там же. С. 174.

8. Ю.М. Лотман. В школе поэтического слова. М., 1988. С. 139.

9. Анна Ахматова. О Пушкине. Л., 1977. С. 95.

10. Там же. С. 101.

11. Стихотворение было напечатано и обращено к парламенту Франции, который требовал послать войска на помощь восставшей Польше. Позиция Пушкина в этом вопросе не раз рассматривалась литературоведами.

12. Политеизм – многобожие.

Год 1833-й

1. Н. Н. Петрунина, Г. М. Фридлендер. Над страницами Пушкина. А., 1979. С. 117.

2. Впервые напечатано в газете «Нижегородский биржевой листок». 1887, 30 янв. № 24.

3. Впервые напечатано в журнале «Русская старина». 1882. № 1. Были и другие документы, но они до нас не дошли.

4. Дубинами.

5. Слово это «многослойное» – в нём слышится вятское «тюша» (толстяк), орловское «тютюшкать» (нянчить), «тетёха» (дородная баба) и «теша» – брюшная часть рыбы.

6. Это письмо оказалось единственным за всё время путешествия.

7. Сызрань по пути в Оренбург Пушкин не проезжал. Он проехал севернее, по окраине Самары, через пригород Алексеевск. Через Сызрань он ехал, направляясь из Уральска в Болдино (см. кн. И. Смольников «Путешествие Пушкина в Оренбургский край». М., 1991).

8. Псевдоним Владимира Даля.

9. См. главу «Пугачёвец Степан Разин» в кн. Р. В. Овчинникова «Над “пугачёвскими” страницам Пушкина». М., 1981.

10. Во время пребывания в действующей армии на русско-турецкой войне. См. очерк А. С. Пушкина «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года».

И. Пугачёвщина. М.; Л., 1929. Т. 2. С. 198–199. О чём её отец разговаривал с Пугачёвым, она не помнила, так как «она тогда была в великих слезах. Потом приказал ей, Устинье, не плакать и готовиться к свадьбе» (с. 198).

12. Головной убор казачки.

13. По приговору Сената её сослали в Кексгольм, да ещё с прежней семьёй Пугачёва. 30 лет провела она в заточении.

14. «Постоялый двор или по-тамошнему умёт…» («Капитанская дочка»).

15. В. Непомнящий. Поэзия и судьба. М., 1983. С. 164.

16. Г. П. Макогоненко. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1833–1836). 1982. С. 84.

17. Там же. С. 85.

18. Графиня Соллогуб, светская знакомая Пушкиных.

19. Мера за меру (англ.).

20. Пушкинский сборник. Псков, 1973.

21. Борис Мейлах. Талисман. Книга о Пушкине. М., 1984. С. 126.

22. Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина. 1855. С. 115.

23. Г. А. Гуковский. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957. С.345.

24. В. Я. Брюсов. Собрание сочинений в семи томах. М., 1975. Т. 7. С. 40.

25. В. В. Томашевский. Пушкин и Франция. Л., 1960. С. 214.

26. М. Ерёмин. В гражданстве северной державы. В сборнике «В мире Пушкина». М., 1974. С. 187.

27. Г. П. Макогоненко. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1833–1836). Л., 1982. С. 163.

28. Семён Франк. Пушкин о его отношениях между Россией и Европой. В кн. «Пушкин в русской философской критике». М., 1990. С. 454–455.

29. Б. Бурсов. Судьба Пушкина. Л., 1985. С. 449.

30. Г. П. Макогоненко. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1830–1833). Л., 1982. С. 349.

31. Там же. С. 354.

32. Михаил Фёдорович Орлов (1788–1842), участник Отечественной войны 1812 года, командир 16-й пехотной дивизии, глава Кишинёвского отделения «Союза благоденствия»; привлекался по делу декабристов. Пушкин познакомился с ним ещё в Петербурге, когда они оба состояли в обществе «Арзамас». Он персонаж рассказа «Поручик в отставке» этой книги.