Текст книги "Три осени Пушкина. 1830. 1833. 1834"

Это место воспоминаний Даля для нас тоже существенно, ибо предметом тогдашнего разговора между ними был русский язык и сказки.

«Сказка сказкой, – передавал слова Пушкина Даль, – а язык наш сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как это сделать, – надо бы сделать, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке… Да нет, трудно, нельзя ещё! А что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей! Что за золото! А не даётся в руки, нет!»

После тех встреч с Пушкиным – сначала в Петербурге, потом в Оренбурге – Даль утвердился в намерении собирать сокровища русского языка… Речь, однако, не о нём, а о Пушкине. Слова поэта, которые вспоминает Даль, заставляют и нас кое о чём вспомнить, а именно о том, что в оренбургском путешествии Пушкин продолжает думать о силе и красоте русского языка, о необыкновенных возможностях его звучания в народной сказке. В то время, когда произошла в Оренбурге встреча с Далем, у Пушкина в дорожных тетрадях, возможно, были уже сделаны наброски двух сказок.

Оренбург. Художник Л. Ф. Чернышев, середина XIX века

На следующий день после приезда в Оренбург вместе с Далем и Перовским Пушкин поехал в казачью слободу Берду, расположенную в семи верстах от Оренбурга.

Даль вспоминает, что по пути в Берду Пушкин рассказывал ему о своей работе и замыслах. «Он усердно убеждал меня написать роман», – пишет Даль и приводит слова Пушкина, которые тот повторил несколько раз:

«Вы не поверите, как мне хочется написать роман, но нет, не могу: у меня начато их три – начну прекрасно, а там недостаёт терпения, не слажу».

Мы знаем, что у Пушкина к тому времени был начат роман «Арап Петра Великого» и даже напечатаны из него два отрывка в альманахе «Северные цветы» и в «Литературной газете»; были начаты романы «Рославлев» и «Дубровский» и ещё один роман, в письмах, над которым он работал четыре года назад и тоже не закончил, не дав ему названия.

Почему он заговорил с Далем об этих романах? Почему убеждал его написать свой? Наконец, почему заговорил об этом, направляясь в Берду?

К своей прозе он обращался в мыслях не раз. В ту поездку – особенно. Историю Пугачёва он должен был написать, тут даже сомнений быть не могло. Для того и отправился в путешествие. В дорожном сундуке лежала рукопись первого варианта этой книги. Но различался всё яснее и сюжет иной, художественной прозы. Не зря он обмолвился в письме к жене: «уехал писать, так пиши же роман за романом…»

Даль был писателем, который мог оценить именно романические замыслы. Он был прозаиком. К тому же отменно чувствовал стихию живой, простонародной речи. Из него со временем мог выйти хороший писатель – он явно тяготел к простым, правдивым историям, к простым героям и этим в глазах Пушкина выгодно отличался от многих авторов, которые продолжали писать романтическую прозу. В его «Русских сказках», изданных год назад, проглядывал острый и трезвый взгляд. Недаром автор был моряком и военным лекарем. Пушкин сразу поверил в него и, хотя засыпал тогда, в Петербурге, в первую встречу множеством замечаний, напророчил славное будущее. Сказочник Казак Луганский⁸ мог и должен был взяться за иную прозу.

По дороге в Берду Пушкин думал и о своей прозе. Всё очевиднее ему становилось, что замысел о молодом дворянине, захваченном пугачёвщиной, должен вскоре обрести стройность. Пушкин достиг мест, где разворачивались события его истории, где, возможно, произойдут главные события романа. После дня, проведённого в Оренбурге, он чувствовал, что город, выдержавший многомесячную осаду Пугачёва, даст ему, автору, немало. Мятежная слобода Берда, куда он ехал, должна была открыть ещё что-то, может быть, самое главное. Ведь там, по словам его оренбургских друзей, были живы казаки, которые знали о пугачёвщине не понаслышке и наверняка не так, как напуганные на всю жизнь купцы и дворянчики, встреченные им в Казани и Симбирске.

* * *

Ныне Бердская слобода – район города, но и сейчас это слобода — одноэтажные дома, сады, окраина. Приезжаете вы сюда на автобусе и первым делом идёте к бюсту Пушкина, который установлен в сквере. Потом по пыльной улице к тому месту, где стоял дом Пугачёва, то есть не его собственный дом, а дом бердского казака, у которого Пугачёв устроил свою резиденцию.

«В Берде Пугачёв жил в доме Константина Ситникова», – записал Пушкин в своей дорожной книжке, посетив это место.

Мы можем увидеть этот дом глазами Пушкина, то есть Гринёва. В главе «Мятежная слобода» герой романа «Капитанская дочка» рассказывает:

«Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрёстка. У ворот стояло несколько винных бочек и две пушки. “Вот и дворец”, – сказал один из мужиков… <…>

Я вошёл в избу… Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, столы, рукомойник на верёвочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками, – всё было как в обыкновенной избе».

Нетрудно догадаться, что обстановку этой избы Пушкин видел собственными глазами. Вплоть до «золотой бумаги», которая могла сохраниться там до его времени.

Сейчас избы этой нет. На её месте – мемориальная стена с надписью: «На этом месте стоял дом, в котором с ноября 1773 по март 1774 г. жил вождь крестьянского восстания Емельян Пугачёв». Возле стены укреплена пушка пугачёвских времён, подобная, возможно, той, которую увидел возле «дворца» Пугачёва Петруша Гринёв.

В Берде разыгрывалось немало драматических событий тех месяцев.

О последнем дне пребывания Пугачёва в Берде (после его разгрома в сражении у крепости Татищеве) Пушкин в своей тетради записал так: «Когда прибежал он из Тат.<ищевой>, то велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, дабы драки не учинилось. Вино хлынуло по улице рекою».

Те самые бочки, которые видел Гринёв…

Впечатления, почерпнутые при посещении пугачёвской резиденции, обогатили воображение поэта. Приметы обстановки, создающие реальность картин в «Капитанской дочке», были взяты Пушкиным во время знакомства с Бердой, Оренбургом и его окрестностями. Без знания таких «примет» художник не чувствует себя свободным, рисуя картины жизни.

Однако главным в ту встречу Пушкина с Бердой было даже не это. Там состоялась иная встреча.

О ней поэт сообщает жене (уже из Болдина, приступив к написанию второго варианта «Истории Пугачёва»): «В деревне Берде… имел я une bonne fortune – нашёл 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобою 1830 год. Я от неё не отставал, виноват: и про тебя не подумал».

За шутливой интонацией – серьёзность оценки этой встречи. Взглянем на неё глазами Владимира Даля: «… мы отыскали старуху, которая знала, видела и помнила Пугачёва».

Значит, не только то «время», но и самого Пугачёва, которому вместе с жителями Нижнеозёрной крепости приносила присягу.

«Пушкин, – свидетельствовал Даль, – разговаривал с нею целое утро. <… > Старуха спела также несколько песен, относившихся к тому же предмету, и Пушкин дал ей на прощанье червонец».

Вот куплет одной из этих песен:

 
Ты, ворона ли, ворона,
Загуменная карга!
Не умела ты, ворона,
Ясна сокола поймать.
 

Речь в песне шла, очевидно, о генерале Каре – игра слов: кара – карга, то есть ворона. Кар был разбит войсками Пугачёва.

Песня недвусмысленно выражала отношение народа к Пугачёву и его противникам.

Пушкин чутко уловил всё это.

В «Истории Пугачёва» он отразил официальную, дворянско-помещичью точку зрения на события во время пугачёвской войны. Особенно резко эта точка зрения как раз и проявилась в оценке того, что происходило в Бердской слободе.

«…Она была вертепом убийств и распутства, – повествует третья глава бесстрастным слогом историка, в котором тем не менее легко улавливаются интонации противников Пугачёва. – Лагерь полон был офицерских жён и дочерей, отданных на поругание разбойникам. Казни происходили каждый день. Овраги около Берды были завалены трупами расстрелянных, удавленных, четвертованных страдальцев. Шайки разбойников устремлялись во все стороны, пьянствуя по селениям, грабя казну и достояние дворян, но не касаясь крестьянской собственности». Пушкин не скрывает жестокости крестьянской войны. Но жестокость была обоюдной. В «Оренбургских записках», сделанных тогда же со слов «старухи в Берде», есть такое свидетельство: «когда под Тат.<ищевой> разбили Пугачёва» и его казаки (многие были ранеными) бросились спасаться, то «гусары галицынские и Хорвата так и ржут по улицам, да мясничают их».

Пушкин подчёркивает эту фразу. Она запала ему в память своей страшной правдой. Два глагола, употреблённые рассказчицей, – «ржут» и «мясничают» – до жути реально передавали характер безжалостной расправы правительственных гусар с разбитым и рассеянным противником. Передавали накал той давней гражданской. войны.

Из уст старой казачки Пушкину был передан характер этой войны – предельно жестокой к одним, милостивой к другим.

В тетрадь с «Оренбургскими записями» он заносит: «В Берде Пугачёв был любим; его казаки никого не обижали».

Не обижали обижаемых десятилетиями. Не обижали тех, кто после поражения Пугачёва вновь становился в разряд обижаемых.

В результате общения со свидетелями и участниками пугачёвских событий Пушкин приходил к выводу, который был им с такой прямотой сформулирован в «Замечаниях о бунте»:

«Весь чёрный народ был за Пугачёва. Духовенство ему доброжелательствовало… Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства».

Ещё читая «Записки о жизни и службе Александра Бибикова», Пушкин приоткрывал для себя классовую непримиримость пугачёвских событий. Он отмечает на полях стр. 262 фразу (приводим её не полностью): «Дворянство и высшие чиновники оставались неколебимы в чувствиях приверженности к законной власти…» – и подчёркивает карандашом выделенные слова.

«Уральские казаки (особливо старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачёва. Грех сказать, говорила мне 80-летняя казачка, на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал».

Имени этой казачки в «Замечаниях о бунте», адресованных царю, Пушкин не назвал.

Оно долго оставалось неизвестным, пока в 1899 году оренбургский краевед С. Н. Севастьянов не установил её фамилию, а уже в советское время в 1965 году, другой оренбуржец, С. А. Попов, по ревизской переписи населения Бердской слободы выяснил её имя и отчество.

Этой столь важной для Пушкина собеседницей оказалась Ирина Афанасьевна Бунтова. В 1833 году ей было семьдесят три года. Во время пугачёвского восстания она жила в Нижнеозёрной крепости, а отец её служил в пугачёвском отряде. Отец и рассказывал ей о событиях в Бердской слободе.

Многое рассказала поэту старая казачка. События и люди, как живые, вставали из этих рассказов.

Беседу с ней, свидетельницей тех памятных событий, с живым человеком, который не скрывал симпатии к вождю народного восстания, нельзя было заменить никакими свидетельствами, почерпнутыми из печатных и рукописных источников. Недаром, по словам Даля, поэт «разговаривал с нею целое утро».

Под конец разыгрались события, неожиданные для всех участников. Причиною оказался золотой червонец, подаренный Пушкиным на прощание Ирине Афанасьевне Бунтовой.

Вот как об этом событии пишет Даль, на глазах которого всё это происходило: «Бабы и старики не могли понять… за что было отдать червонец. Дело показалось им подозрительным: чтобы-де после не отвечать за такие разговоры. <…> И казаки на другой же день снарядили подводу в Оренбург, привезли и старуху, и роковой червонец и донесли: “Вчера-де приезжал какой-то чужой господин, приметами: собой невелик, волос чёрный, кудрявый, лицом смуглый, и подбивал под ‘пугачёвщину’ и дарил золотом; должно быть, антихрист, потому что вместо ногтей на пальцах когти”».

Забеспокоились казачкй, хотя сей незнакомец прибыл с известными в Оренбурге людьми – чиновником особых поручений при губернаторе (Даль) и начальником военного училища (Артюхов). Мало того, старожилов Бердской слободы оповестил о приезде гостей начальник оной сотник Оренбургского казачьего войска И. В. Гребенщиков, а того загодя предупредил сам губернатор.

Однако золотой червонец смутил простодушных людей, а также ногти – предмет особых забот Пушкина. Было бы всё это ещё само по себе, а то ведь с расспросами о событиях, про которые вспоминать и распространяться не очень-то полагалось. А тут ещё пришли на ум слова Священного Писания, в котором сказано, что «антихрист будет любить старух, заставлять их песни петь и деньгами станет дарить». Бабы-то и сказали Бунтовой: «Смотри, старуха, не наболтай на свою голову, ведь это – антихрист».

Вот и поспешила она в Оренбург с повинной.

Бунтову в Оренбурге успокоили.

Пушкин был прав, когда с воодушевлением писал жене, что имел в Берде une bonne fortune.

Общение с Бунтовой, её рассказы дали ему возможность почувствовать живое дыхание истории.

Оживили они в полном смысле слова одну из страниц исторического труда потрясающим по своей человеческой и социальной сущности фактом.

«Вскоре настала весенняя оттепель, – повествует Пушкин-историк в пятой главе своей книги о событиях после поражения Пугачёва под крепостью Татищево, – реки вскрылись, и тела убитых под Татищевой поплыли мимо крепостей. Жёны и матери стояли у берега, стараясь узнать между ними своих мужьев и сыновей. В Озёрной старая казачка каждый день бродила над Яиком, клюкою пригребая к берегу плывущие трупы и приговаривая: “Не ты ли, моё детище? не ты ли, мой Стёпушка? не твои ли чёрные кудри свежа вода моет?” – и, видя лицо незнакомое, тихо отталкивала труп».

Эта неожиданная и, пожалуй, единственная по своей трагической выразительности во всём тексте исторического труда картина имела в тетради с «Оренбургскими записями» дополнительный, особый смысл. Бунтова назвала Пушкину фамилию казачки, разыскивавшей среди погибших своего сына, – Разина.

Мать отыскивала своего сына Степана Разина.

Мог ли пройти спокойно мимо этого факта Пушкин? Мог ли не сделать его одним из смысловых, и не просто смысловых, а наполненных вещим смыслом эпизодов своей книги? Мог ли ограничиться одним лишь указанием на сам факт и не сделать его художественной, выпуклой картиной?

В потоке суховатой, едва ли не протокольной прозы «Истории Пугачёва» она действительно вспыхивает эпической, былинной фреской.

Пушкин слово в слово записывает за Бунтовой скорбный речитатив матери по погибшему – скорее всего, погибшему – сыну и переносит на страницы своей «Истории». Но убирает одно лишь слово – в самом конце.

Мать Степана Разина в «Оренбургской записи» «тихо отталкивала тело и плакала». В «Истории Пугачёва» это изображается несколько по-иному: «и, видя лицо незнакомое, тихо отталкивала труп».

Слово «труп» сильнее, грубее слова «тело». Пушкин же добивался именно этого впечатления. Но, видимо, не случайно он убирает и «плач» матери: она всматривается в лица погибших, не видит сына и, конечно, всей душой надеется, что он жив. Вместе с ней надеется и автор, и мы с вами, читатели. Нам хочется верить, что сын этой казачки жив, что его не убили, не казнили. Нам нельзя плакать по нём. Плач преждевременен. Мы ещё, возможно, вместе с этой казачкой, матерью Степана Разина, убедимся в том, что её сын жив.

* * *

Благодаря разысканиям учёных установлено, что Бунтова действительно называла Пушкину фамилию Разиной, что это не поэтический домысел автора; что сын её казак Степан Андреевич Разин остался жив и даже, возможно, находился в одном из селений (Кинделинский форпост), через который проезжал Пушкин, когда отправился из Оренбурга в Уральск⁹.

Фамилию (казачки) Пушкин приписал в скобках. «Лучше выпустить, ибо нет связи с делом», – «откликнулся» царь на полях рукописи.

Он очень хорошо почувствовал эту связь. Но он не хотел, чтобы её почувствовали и другие читатели «Истории Пугачёва» – крамольную связь между предводителями крестьянских и казачьих восстаний в прошлые времена.

Ослушаться царя было невозможно. Но не мог Пушкин безропотно вымарать из своей книги весь этот символичный, исполненный трагической силы эпизод. Пушкин переносит его в примечания, опустив фамилию казачки.

Символика эпизода исчезла, но поэтическая сила его была сохранена для книги.

Пушкин выехал из Оренбурга 20 сентября и всё утро находился под впечатлением забавного эпизода.

Буквально перед тем, как ему покинуть кабинет Перовского, тот распечатал конверт из Нижнего Новгорода. Василий Алексеевич захохотал, потом прочитал письмо вслух, и они хохотали вдвоём – нижегородский губернатор Бутурлин предупреждал по дружбе своего оренбургского коллегу: «У нас недавно проезжал Пушкин. Я, зная, кто он, обласкал его, но, должен признаться, никак не верю, чтобы он разъезжал за документами об пугачёвском бунте; должно быть, ему дано тайное поручение собирать сведения о неисправностях…»

Пушкин весело вспомнил это письмо. Хотя, если вдуматься, ни о чём весёлом оно не сообщало. Как немного, оказывается, надо, чтобы нагнать страху на русского человека. А если и не страху, то озадачить его, озаботить. Даже губернатор не верит в намерение литератора писать полезный Отечеству труд. А вот в то, что известного всем образованным людям литератора послали тайно выслеживать неисправности, поверили охотно.

Можно представить, какие о нём за его спиной, в канцеляриях тех городов, где он появлялся, летели слухи!

И ведь прав почтенный Михаил Петрович Бутурлин: неисправностей во вверенных им губерниях хоть отбавляй, а видны они невооружённым глазом, начиная и кончая, кстати, дорогами. Сколько раз останавливались ямщики перед каким-нибудь мостом и проверяли его надёжность! Кое-где, правда, настил моста сиял свежим деревом, но чаще… Нет, никуда не деться ему от им же сочинённых строк. Они живы, доколе жива будет дорожная маята России:

 
Теперь у нас дороги плохи,
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают;
Трактиров нет. В избе холодной
Высокомерный и голодный
Для вида прейскурант висит
И тщетный дразнит аппетит,
Меж тем как сельские циклопы
Перед медлительным огнём
Российским лечат молотком
Изделье лёгкое Европы,
Благословляя колеи
И рвы отеческой земли.
 

Но ему грех жаловаться: коляску починили в Москве на этот раз на совесть. Серьёзных поломок больше не происходило. А дорога все дни на удивление суха. Тучи временами собираются, и солнце прячется в них, но дождя не было ни разу. А можно представить, во что превращается эта степная дорога в ненастье!

Она только называется Большой Уральской дорогой, а по сути просто наезженная вдоль Урала, никем и никак не обихаживаемая полоса вытоптанной копытами, выглаженной колёсами земли.

* * *

Без приключений Пушкин доехал до станицы Татищево. Он уже проезжал её по дороге в Оренбург. От Татищевой дороги расходились. Одна вела на Переволоцкую, Новосергиевскую, Тоцкую и далее на Самару и Симбирск. Другая – вдоль Урала по линии, то есть через бывшие крепости, форпосты и редуты, учреждавшиеся чуть менее ста лет назад.

По дороге в Оренбург Пушкин в Татищевой не задерживался. Теперь, после сведений, почерпнутых в столице края, решил в Татищевой задержаться.

Вот и мост на подъезде к станице.

Новый, трёхарочный, кирпичный. Перекинут через широкий овраг; в распутицу – спасение. Такой мост украсил бы и дорогу между Петербургом и Москвою. Молодец Перовский! Похоже, он всерьёз взялся за коммуникации своей губернии.

А вот и сама станица.

Нетрудно представить, какой она была шесть десятилетий назад. Видны ещё остатки оборонительного вала и место, где находились въездные ворота в крепость…

Емельян Пугачёв.

Неизвестный художник, конец XVIII века

Татищево как военное укрепление было заложено одним из «птенцов гнезда Петрова» – Иваном Кирилловым, который уже после смерти Петра устраивал крепости по всему течению Яика, от верховий до Каспийского моря.

Как и большинство других крепостей на Яике, Татищево представляла собою… Но лучше дадим слово пушкинскому герою Петруше Гринёву. Вот его первое впечатление от такой крепости, хорошо нам знакомое по роману «Капитанская дочка»:

«Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видал, кроме деревушки, окружённой бревенчатым забором… У ворот увидел я старую чугунную пушку…»

Вот такая невзрачная картина открылась юному прапорщику Гринёву. Но он несколько преувеличивал, вернее, преуменьшал (мы ведь помним, в каком состоянии и с каким настроением он ехал служить отечеству).

Вспомнить Белогорскую крепость из романа мы имеем полное право. Она, как утверждают некоторые знатоки творчества Пушкина, «списана» с Татищевой.

Почему именно с неё? Причин было, надо полагать, несколько.

Пушкин дважды побывал в ней. Уже поэтому можно предположить, что она запечатлелась в его памяти прочно. В тетради с «Оренбургскими записями» Пушкин зафиксировал такую историю: «В Татищ.<евой> Пугачёв пришед вторично спрашивал у атамана, есть ли в кр.<епости> провиант. – Ат.<аман>, по предварительной просьбе старых казаков, опасавшихся голода, отвечал, что нет. – Пугачёв пошёл сам освидетельствовать магазины, и нашед их полными, повесил атамана на заставах».

Не раз упоминается эта крепость на страницах «Истории Пугачёва». Приведём отрывок из второй главы, где рассказывается о взятии этой крепости Пугачёвым:

«В сей крепости начальствовал полковник Елагин. Гарнизон был умножен отрядом Билова… <…> Утром 27 сентября Пугачёв показался на высотах, её окружающих. Все жители видели, как он расставил там свои пушки и сам направил их на крепость. <…> Им отвечали выстрелами. Они отступили. Бесполезная пальба продолжалась с полудня до вечера; в то время скирды сена, находившиеся близ крепости, загорелись, подожжённые осаждающими. Пожар быстро достигнул деревянных укреплений. Солдаты бросились тушить огонь. Пугачёв, пользуясь смятением, напал с другой стороны. Крепостные казаки ему передались. Раненый Елагин и сам Билов оборонялись отчаянно. Наконец мятежники ворвались в дымящиеся развалины».

Отрывок очень характерен для Пушкина – для «Истории Пугачёва», для той пушкинской прозы, в которой описывались военные действия. Это проза очевидца. Проза человека, который сам побывал на месте описываемых событий.

Во время работы над «Историей Пугачёва», а затем «Капитанской дочкой» это соединялось у Пушкина с его военным опытом. Пусть небольшим, но его личным, давшим ему возможность точно и конкретно изображать главное в батальной прозе. А главное – это состояние человека во время военных действий.

Не углубляясь в анализ пушкинской прозы, остановимся на некоторых моментах в связи с «Капитанской дочкой».

Наше пребывание в Татищевой просто обязывает к этому. Ведь именно здесь Пушкин получил впечатление от места действия и реальных баталий, описываемых им сначала на страницах «Истории Пугачёва», а затем и «Капитанской дочки».

Вспомним батальную сцену романа – защиту крепости и её штурм:

«“Ну, ребята, – сказал комендант, – теперь отворяй ворота, бей в барабан. Ребята! вперёд, на вылазку, за мною!”

Комендант Иван Кузьмич и я мигом очутились за крепостным валом; но обробелый гарнизон не тронулся. “Что же вы, детушки, стоите? – закричал Иван Кузьмич. – Умирать, так умирать: дело служивое!” В эту минуту мятежники набежали на нас и ворвались в крепость. Барабан умолк; гарнизон бросил ружья; меня сшибли было с ног, но я встал и вместе с мятежниками вошёл в крепость».

Как всё удивительно просто, буднично, без всякой внешней картинности. А она – не исключено – тоже имела место при штурме Белогорской крепости и, возможно, была бы отмечена другими свидетелями, которые стояли где-нибудь поодаль и наблюдали за тем, как происходит штурм.

У Пушкина ничего такого нет. Он изображает решающую в судьбе главного героя баталию его собственными глазами. Он, юный прапорщик Гринёв, – рядовой участник печального для него военного события. Участник! Вот откуда такие точные, достоверные, непарадные детали в рассказе об этом событии.

Это детали художественного произведения. Они и создают у нас ощущение того, будто мы сами присутствуем при этом штурме, всё видим, слышим, ощущаем.

Сравните этот отрывок из романа с приведённым выше текстом из «Истории Пугачёва». В научном труде дана прежде всего информация о штурме. Она, правда, по-пушкински выразительна, но без личных ощущений обороняющихся. В одной лишь фразе сказано, что начальник крепости и командир приданного ему отряда Билов «оборонялись отчаянно».

Это и понятно. В научном труде в отличие от романа Пушкин не ставил перед собой задачи образной характеристики события. Но и в романе он предельно сдержан, немногословен. Рассказчик Гринёв словно сквозь зубы признаётся: «… меня сшибли было с ног, но я встал и вместе с мятежниками вошёл в крепость».

Мост через овраг – по старому оренбургскому тракту недалеко от станицы Татищево. Единственное дорожное сооружение пушкинских времён, сохранившееся до наших дней.

Другой свидетель действительно не удержался бы от щедрой живописи в таком драматическом эпизоде. Но Петруша Гринёв, как мы хорошо знаем, предельно честен во всём. Он не может себе позволить «размазывать» драматический эпизод.

Образы, детали, при помощи которых в романе «Капитанская дочка» рисуется война, естественны для такого необстрелянного офицера, каким был Гринёв. А подсказаны они Пушкину и его собственным, пусть и очень коротким, военным опытом¹⁰, и пристальным знакомством с обстановкой, где происходили описываемые им военные действия.

Мы это очень хорошо чувствуем, когда стоим на том месте, где наверняка стоял и он, оглядывая земляной вал, небогатые домишки станицы, купы деревьев, за которыми угадывался Урал.

Сейчас вала нет, облик станицы иной, но и вы можете всё хорошо представить: местность осталась прежней, такие же деревья растут на берегу Урала, а то пространство, на котором располагалась крепость, обозначено по углам памятными блоками из розового гранита. Это сделали наши неравнодушные к истории современники.

После пугачёвщины Татищево укреплений не имело, они были не нужны.

Затем за многие десятилетия никаких бурных событий в её окрестностях не происходило. Казаки несли сторожевую службу, обеспечивали лошадьми проезжающих через их земли, ловили в сезон рыбу – сига, осетра, севрюгу, судака, сома и разную прочую, помельче, вели сельское хозяйство. На другой стороне Урала едва ли не до середины XIX века простирались полузависимые от казаков территории кочевых народов, обозначенные на карте начала века как «зимнее кочевье трёх семиродских родов». Это были земли киргиз-кайсацких племён.

Пламенем пожаров озарился вновь этот край в начале XX века, в Гражданскую войну. Немало казаков станицы Татищево принимали участие в ней.

Но не эта История ударяет по сердцу, когда путешествуешь по пушкинскому маршруту из Москвы в Оренбург и Уральск и прибываешь в Татищево. И не та, ещё более отдалённая от нас – из пугачёвской эпохи. А другая, соприкасающаяся с нами живой памятью и живыми людьми и до сего дня обжигающая нас своим трагизмом и величием, когда мы встречаемся с ней неожиданно и вплотную, как это происходит в уральской станице.

Историю в ней помнят, гордятся ею. Энтузиасты местной школы – учителя и ученики – создали в школе музей. Замечательный музей. Там всё есть – и предметы, и документы; оружие пугачёвской эпохи и Гражданской войны, казачья одежда, домашняя утварь, газеты, книги, рисунки, фотографии. Музей оформлен со знанием тонкостей музейного дела, таким музеем могла бы гордиться не только станица, но и большой город. В этом музее всё подлинное, всё заставляет остановиться, задуматься, соотнести свою судьбу с судьбой людей, которые и двести, и сто, и пятьдесят лет назад брались за оружие, чтобы защитить независимость и честь Родины.

И вот один стенд… Он завершает славную ратную историю татищевцев. Заставляет поставить эту историю – историю одного из тысяч селений нашего Отечества – в один ряд с историей всего государства, всего народа.

На этом стенде список тех, кто пал смертью храбрых на полях Великой Отечественной войны. Огромный список… Огромный для такого, по сути, небольшого в масштабах русской земли места, как станица.

Сто двадцать два человека.

Сто двадцать два своих сына отдала станица Татищево на алтарь Победы.

Когда смотришь на этот список, читаешь фамилии, до жути реально представляешь себе, как эта отдалённая от фронта станица превращалась в одну из крепостей, встававших несокрушимо на русской земле в ту страшную и героическую пору.

Станица Татищево. В годы Великой Отечественной воны она вновь обрела гордый статус военной крепости.

Таких списков, какой помещён в музее станицы, немало на русской земле. Но татищевский имеет одну особенную черту. Читая этот список, вы видите, что фамилий в нём не сто двадцать две, а меньше. Ряд фамилий повторяется и дважды, и четырежды, и большее число раз.

Познакомимся, читатель, с этими фамилиями; назовём число погибших в каждой из этих семей: Пашковы – 14, Прохоровы – 5, Русиновы – 4, Горбуновы – 4, Готины – 5, Дюгаевы – И, Сурначёвы – 2, Крипаковы – 5.

Казаки. Пехотинцы. Пулемётчики. Сапёры. Связисты. Солдаты Великой Отечественной.

Мужья, отцы, сыновья, братья… Целые семьи, роды. Какой обескровленной, обездоленной чувствовала себя эта земля, когда война завершилась Победой! Как чувствовали цену Победы те, кто остался в станице, кто вернулся в неё…

Неподалёку от школы, в сквере, среди щедро разросшихся кустов стоит бюст Александра Сергеевича Пушкина. Очень живой и выразительный скульптурный портрет Пушкина, вырезанный из камня.

Многое видится в лице поэта, который смотрит на вас, на людей, проходящих по широкой станичной улице, на современное Татищево.

Бюст этот стоит здесь не случайно. Это и благодарная память татищевцев поэту, который увековечил их станицу в своих произведениях – в «Истории Пугачёва», в «Капитанской дочке». Это и благодарная память татищевцам, подарок им, родной станице. Его сделал оренбургский скульптор Пётр Григорьевич Сурначёв – один из славной семьи татищевцев, которые навечно занесены в список погибших в последней великой войне.

«Степь да степь кругом, путь далёк лежит…» Песня не обманывает: куда ни взгляни – направо от дороги, налево, вперёд ли, назад, – перед глазами нескончаемая степь, то расстилающаяся по равнине, то взбегающая на холмы и пропадающая за горизонтом. И путь, пролегающий через эту степь, действительно далёк, так далёк, что едешь и день, и два, а перед глазами всё та же бескрайняя картина степных просторов.

Ещё по дороге в Нижнеозёрную справа от коляски открылась невысокая гряда с белыми известковыми выходами породы. Блёклые краски осенней степи чуть оживились. Рыжая, выбитая трава, белые, со следами дождевых потоков склоны, бледно-голубое небо создавали довольно живописную, с оттенком грусти картину. Никого в тот час не было видно вокруг – ни всадника, ни отары овец, ни встречного путника. Коляска казалась затерянной в каком-то странном, отрешённом от современности мире. Тишину нарушал лишь дробный топот копыт по сухой, пыльной земле, поскрипывание колёс да звон колокольчика под дугой коренника.