Текст книги "Чехов в жизни: сюжеты для небольшого романа"

БУНИН

Я подолгу живал в Ялте и почти все дни проводил у него. Часто я уезжал поздно вечером, и он говорил:

– Приезжайте завтра пораньше.

Он на некоторых буквах шепелявил, голос у него был глуховатый, и часто говорил он без оттенков, как бы бормоча: трудно было иногда понять, серьезно ли говорит он. И я порой отказывался. Он сбрасывал пенсне, прикладывал руки к сердцу с едва уловимой улыбкой на бледных губах, раздельно повторял:

– Ну, убедительнейше вас прошу, господин маркиз Букишон! Если вам будет скучно со старым забытым писателем, посидите с Машей, с мамашей, которая влюблена в вас, с моей женой, венгеркой Книпшиц… Будем говорить о литературе… <…>

Я приезжал, и случалось, что мы, сидя у него в кабинете, молчали все утро, просматривая газеты, которых он получал множество. Он говорил: «Давайте газеты читать и выуживать из провинциальной хроники темы для драм и водевилей».

Иногда он вдруг опускал газету, сбрасывал пенсне и принимался тихо и сладко хохотать.

– Что такое вы прочли?

– Самарский купец Бабкин, – хохоча, отвечал он тонким голосом, – завещал все свое состояние на памятник Гегелю.

– Вы шутите?

– Ей-богу, нет, Гегелю.

А то, опуская газету, внезапно спрашивал:

– Что вы обо мне будете писать в своих воспоминаниях?

– Это вы будете обо мне писать. Вы переживете меня.

– Да вы мне в дети годитесь.

– Все равно. В вас народная кровь.

– А в вас дворянская. Мужики и купцы страшно быстро вырождаются. Прочтите-ка мою повесть «Три года». А потом вы же здоровеннейший мужчина, только худы очень, как хорошая борзая. Принимайте аппетитные капли и будете жить сто лет. Я пропишу вам нынче же, я ведь доктор. Ко мне сам Никодим Палыч Кондаков обращался, и я его вылечил. А в воспоминаниях обо мне не пишите, что я был «симпатичный талант и кристальной чистоты человек».

– Это про меня писали, – говорил я, – писали, будто я симпатичное дарование.

Он принимался хохотать с тем мучительным удовольствием, с которым он хохотал тогда, когда ему что-нибудь особенно нравилось.

И. А. Бунин. Чехов

В середине февраля <1901> – как я теперь вижу по письмам – Антон Павлович вернулся домой. Я переехал в гостиницу «Ялта», пережил очень неприятную ночь, – рядом в номере лежала покойница… Чехов, поняв, что я перечувствовал за эту ночь, слегка надо мной подшучивал…

Он настаивал, чтобы я бывал у него ежедневно с самого утра. И в эти дни мы особенно сблизились, хотя и не переходили какой-то черты, – оба были сдержанны, но уже крепко любили друг друга. У меня ни с кем из писателей не было таких отношений, как с Чеховым. За все время ни разу ни малейшей неприязни. Он был неизменно со мной сдержанно нежен, приветлив, заботился как старший, – я почти на одиннадцать лет моложе его, – но в то же время никогда не давал чувствовать свое превосходство и всегда любил мое общество, – теперь я могу это сказать, так как это подтверждается его письмами к близким: «Бунин уехал, и я один».

По утрам пили чудный кофе. Потом сидели в садике, где он всегда что-нибудь делал в цветнике, или около плодовых деревьев. Шли разговоры о деревне, я представлял в лицах мужиков, помещиков, рассказывал о жизни своей в Полтаве, об увлечении толстовством, а он о жизни на Луке в имении Линтваревых, оба мы восхищались Малороссией (тогда так называлась Украина). Мы оба бывали в Святогорском монастыре, в гоголевских местах.

Наедине со мной он часто смеялся своим заразительным смехом, любил шутить, выдумывать разные разности, нелепые прозвища; как только ему становилось лучше, он был неистощим на все это.

Иногда мы выдумывали вместе рассказы: то о захудалом чиновнике-деспоте, а то чувствительную повесть с героинями по имени Ирландия, Австралия, Невралгия, Истерия – все в таком роде, – блеска у него было много. Иногда я представлял пьяного. На карточке любительской, – не помню кем снятой, – в его кабинете мы сидим – он в кресле, а я на ручке кресла – у него смеющееся лицо, у меня злое, осовелое – я изображаю пьяного.

Иногда я читал ему его старые рассказы. Он как раз готовил их к изданию, и я часто видел, как он перемарывал рассказ, чуть не заново его писал.

Как-то я выбрал и начал вслух читать его давнишний рассказ, написанный в 1886 году, «Ворона».

Сначала Антон Павлович хмурился, но по мере того, как развивалось действие, делался все благодушнее, понемногу стал улыбаться, смеяться. Правда, пьяных я умел изображать.

И. А. Бунин. Чехов

В одном углу литературный спор, в саду, как школьники, занимались тем, кто дальше бросит камень, в третьей кучке И. А. Бунин с необыкновенным талантом представляет что-то, а там, где Бунин, непременно стоит Антон Павлович и хохочет, помирает от смеха. Никто так не умел смешить Антона Павловича, как И. А. Бунин, когда он был в хорошем настроении.

К. С. Станиславский. А. П. Чехов в Художественном театре

Тихая, сознательная покорность отражалась в его глазах.

– А Бунину передайте, чтобы писал и писал. Из него большой писатель выйдет. Так и скажите ему это от меня. Не забудьте.

Сомневаться в том, что мы видимся в последний раз, не приходилось.

Н. Д. Телешов. А. П. Чехов

Последнее письмо я получил от него из-за границы, в середине июня 1904 года, живя в деревне. Он писал, что чувствует он себя недурно, заказал себе белый костюм, огорчается только за Японию, «чудесную страну», которую, конечно, разобьет и раздавит Россия. Четвертого июля я поехал верхом в село на почту, взял там газеты, письма и завернул в кузницу перековать лошади ногу. Был жаркий и сонный степной день, с тусклым блеском неба, с горячим южным ветром. Я развернул газету, сидя на пороге кузнецовой избы, – и вдруг точно ледяная бритва полоснула мне по сердцу…

И. А. Бунин. Чехов

Шуточное ялтинское пари – кто напишет воспоминания? – выиграл все-таки дворянин. Бунин пережил Чехова почти на полвека. «Он думал: писать ли ему о Чехове еще раз, вернее “дописать” ли о нем? А здоровье его все время слабело, он боялся – хватит ли сил? Но тем не менее с большим вниманием он продолжал делать заметки, перечитывать произведения и письма Чехова. <…> В бессонные ночи Иван Алексеевич, – в последний год жизни он почти лишился сна, – делал заметки на обрывках бумаги, иногда даже на папиросных коробках, – вспоминал беседы с Чеховым» (В. Н. Бунина). Подготовленная вдовой писателя книга «О Чехове» с подзаголовком «незаконченная рукопись» вышла через два года после смерти второго участника ялтинского спора в Америке – в Издательстве имени Чехова.

ГОРЬКИЙ

Вы самоучка? В своих рассказах вы вполне художник, притом интеллигентный по-настоящему. Вам менее всего присуща именно грубость, Вы умны и чувствуете тонко и изящно. Ваши лучшие вещи «В степи» и «На плотах» – писал ли я Вам об этом? Это превосходные вещи, образцовые, в них виден художник, прошедший очень хорошую школу. Не думаю, что я ошибаюсь. Единственный недостаток – нет сдержанности, нет грации. Когда на какое-нибудь определенное действие человек затрачивает наименьшее количество движений, то это грация. В ваших же затратах чувствуется излишество.

Описания природы художественны; Вы настоящий пейзажист. Только частое уподобление человеку (антропоморфизм), когда море дышит, небо глядит, степь нежится, природа шепчет, говорит, грустит и т. п., – такие уподобления делают описания несколько однотонными, иногда слащавыми, иногда неясными; красочность и выразительность в описаниях природы достигаются только простотой, такими простыми фразами, как «зашло солнце», «стало темно», «пошел дождь» и т. д., – и эта простота свойственна Вам в сильной степени, как редко кому из беллетристов.

Чехов – М. Горькому, 3 января 1899 г. Ялта

Какой одинокий человек Чехов и как его плохо понимают. Около него всегда огромное количество поклонников и поклонниц, а на печати у него вырезано: «Одинокому везде пустыня», и это не рисовка.

Он родился немножко рано. Как скверно и мелочно завидуют ему разные собратья по перу, как они его не любят. М. Горький – Е. П. Пешковой. Вторая половина марта, начало апреля 1899 г.

Не надеюсь, что это письмо найдет Вас. Но все-таки говорю: рад я, что встретился с Вами, страшно рад! Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел. Как это хорошо, что Вы умеете считать литературу первым и главным делом жизни. Я же, чувствуя, что это хорошо, не способен, должно быть, жить, как Вы – слишком много у меня иных симпатий и антипатий. Я этим огорчен, но не могу помочь себе.

М. Горький – Чехову. 23 апреля 1899 г. Н. Новгород

Получил часы и рад чорт знает как. Спасибо, Антон Павлович, сердечное спасибо. Мне хочется ходить по улицам и кричать – а знаете ли вы, черти, что мне Чехов часы подарил? Ей-богу! Рад я – горжусь тем, что могу так радоваться – свежо и по-ребячьи.

И я тоже хочу подарить вам что-нибудь, но не знаю что? Найду. Скажите, охотник вы? Т. е. любите охоту с ружьем? Пожалуйста. Скажите.

М. Горький – Чехову. 5 мая 1899 г. Н. Новгород

У Вас плеврит? Если так, то зачем Вы сидите в Нижнем? Зачем? Что Вам нужно в этом Нижнем, кстати сказать? Какая смола приклеила Вас к этому городу? Если Вам, как Вы пишете, нравится Москва, то отчего Вы не живете в Москве? В Москве – театры и проч., и проч., а главное – из Москвы рукой подать за границу, а живя в Нижнем, Вы так и застрянете в Нижнем и дальше Васильсурска не поедете. Вам надо больше видеть, больше знать, шире знать. Воображение у Вас цепкое, ухватистое, но оно у Вас как большая печка, которой не дают достаточно дров. Это чувствуется вообще, да и в отдельности в рассказах; в рассказе Вы даете две-три фигуры, но эти фигуры стоят особнячком, вне массы; видно, что фигуры сии живут в Вашем воображении, но только фигуры, масса же не схвачена. Исключаю из сего Ваши крымские вещи (напр., «Мой спутник»), где кроме фигур чувствуется и человеческая масса, из которой они вышли, и воздух, и дальний план, одним словом – все. Видите, сколько я наговорил Вам – и это чтоб Вы не сидели в Нижнем. Вы человек молодой, сильный, выносливый, я бы на Вашем месте в Индию укатил, черт знает куда, я бы еще два факультета прошел. Я бы, да я бы – Вы смеетесь, а мне так обидно, что мне уже 40, что у меня одышка и всякая дрянь, мешающая жить свободно. Как бы ни было, будьте добрым человеком и товарищем, не сердитесь, что я в письмах читаю Вам наставления, как протопоп.

Чехов – М. Горькому. 3 февраля 1900 г. Ялта

В Индию я не поеду, хотя очень бы это хорошо. И за границу не поеду. А вот пешечком по России собираюсь с одним приятелем. С конца апреля думаем двинуть себя в южные страны, на Дунай пойдем, к Черному морю и т. д. В Нижнем меня ничто не держит, я одинаково нелепо везде могу устроиться. Поэтому и живу в Нижнем. Впрочем, недавно чуть-чуть не переехал на жительство в Чернигов. Почему? Знакомых там нет ни души.

Мне ужасно нравится, что Вы в письмах ко мне – «как протопоп», «читаете наставления», – я уже говорил Вам, что это очень хорошо. Вы относитесь ко мне лучше всех «собратий по перу» – это факт. <…>

Знаете – ужасно неприятно читать в Ваших письмах, что Вы скучаете. Вам это, видите ли, совсем не подобает и решительно не нужно. Вы пишете: «мне уже 40 лет». Вам только еще 40 лет! А между тем какую уйму Вы написали и как написали. Вот оно что! Это ужасно трагично, что все русские люди ценят себя ниже действительной стоимости.

М. Горький – Чехову,

11 или 12 февраля 1900 г. Н. Новгород

Помолчав, он спросил:

– Вам нравятся рассказы Горького?

– Да. Особенно «Старуха Изергиль».

– Он не только писатель, а еще и поэт. Большой поэт… и какой хороший человек, а между тем многие этого не понимают… – добавил Антон Павлович и прошелся взад и вперед.

Б. А. Лазаревский. А. П. Чехов

Вечером Чехов пригласил меня пить чай на террасу. Отказаться было невозможно. После первых неуверенных, нащупывающих собеседника фраз о том, какой налить чай – крепкий или слабый, с сахаром или с вареньем, речь зашла о Горьком. Тема была легкая. Я знал, что Чехов любит и ценит Горького, и со своей стороны не поскупился на похвалы автору «Буревестника». Вскоре я просто задыхался от междометий и восклицательных знаков.

– Извините… Я не понимаю… – оборвал меня Чехов с неприятной вежливостью человека, которому наступили на ногу. – Вот вам всем нравятся его «Буревестник» и «Песнь о Соколе»… Я знаю, вы мне скажете – политика! Но какая же это политика? «Вперед без страха и сомненья!» – это еще не политика. А куда вперед – неизвестно?! Если ты зовешь вперед, надо указать цель, дорогу, средства. Одним «безумством храбрых» в политике никогда и ничего еще не делалось. Это не только легкомысленно, это – вредно. Особенно вот для таких петухов, как вы…

От изумления я обжегся глотком чая.

– «Море смеялось», – продолжал Чехов, нервно покручивая шнурок от пенсне. – Вы, конечно, в восторге!.. Вот вы прочитали – «море смеялось» и остановились. Вы думаете, остановились потому, что это хорошо, художественно. Да нет же! Вы остановились просто потому, что сразу не поняли, как это так: море – и вдруг смеется?.. Море не смеется, не плачет, оно шумит, плещется, сверкает… Посмотрите у Толстого: солнце всходит, солнце заходит… птички поют… Никто не рыдает и не смеется. А ведь это и есть самое главное – простота…

Длинными пальцами он трогал близлежащие предметы: пепельницу, блюдечко, молочник и сейчас же с какой-то брезгливостью отпихивал их от себя.

– Вот вы сослались на «Фому Гордеева», – продолжал он, сжимая около глаз гусиные лапки морщин. – И опять неудачно! Он весь по прямой линии, на одном герое построен… И все персонажи говорят одинаково, на «о»… Романы умели писать только дворяне. Нашему брату – мещанам, разнолюду – роман уже не под силу. Вот скворешники строить, на это мы горазды. Недавно я видел один такой: трехэтажный, двенадцать окошечек и резное крылечко, а над крылечком надпись: трах! тир!.. Парфенон, а не скворешник!.. Чтобы строить роман, необходимо хорошо знать закон симметрии и равновесия масс. Роман – это целый дворец, и надо, чтобы читатель чувствовал себя в нем свободно, не удивлялся бы и не скучал, как в музее. Иногда надо дать читателю отдохнуть и от героя, и от автора. Для этого годится пейзаж, что-нибудь смешное, новая завязка, новые лица… Сколько раз я говорил об этом Горькому, не слушает… Гордый он – а не Горький!..

– … Да не-ет! – отмахиваясь от меня, как от табачного дыма, сердился Чехов. – Вы совсем не то цените в Горьком, что надо. А у него действительно есть прекрасные вещи. «На плотах» – например. Помните? Плывут в тумане… ночью… по Волге… Чудесный рассказ! Во всей нашей литературе я знаю только еще один такой, это «Тамань» Лермонтова…

А. Серебров (Тихонов). О Чехове

Антон Павлович любил Горького и считал его своим литературным наследником. В знак этих чувств он подарил Горькому великолепные часы. Но, когда Горький приходил к Антону Павловичу в Ялте, он чувствовал себя выбитым из колеи. Дело в том, что Горький обычно приводил с собой ораву разных мелкокалиберных писак и стихоплетов. Антону же Павловичу хотелось беседовать с Горьким наедине.

– Зачем он водит ко мне этих людей? – говорил он сестре. Те дни, в которые приходил Горький, Антон Павлович считал выпавшими. <…> Также Антону Павловичу, человеку порядка, привыкшему садиться за стол всей семьей и в определенный час, мешало, что Горький иногда вдруг перед самым обедом или даже из-за стола выходил на улицу с кем-то беседовать. Антон Павлович в таких случаях не мог есть, обед остывал и получалось осложнение. Мария Павловна остро это чувствовала и поэтому относилась к Горькому без распростертых объятий.

Воспоминания М. П. Чеховой в записи С. М. Чехова. 1946 – 1948 гг.

Всю жизнь А. Чехов прожил на средства своей души, всегда он был самим собой, был внутренно свободен и никогда не считался с тем, чего одни – ожидали от Антона Чехова, другие, более грубые, – требовали. Он не любил разговоров на «высокие» темы, – разговоров, которыми этот милый русский человек так усердно потешает себя, забывая, что смешно, но совсем не остроумно рассуждать о бархатных костюмах в будущем, не имея в настоящем даже приличных штанов.

М. Горький. А. П. Чехов

О Чехове можно написать много, но необходимо писать о нем очень мелко и четко, чего я не умею. Хорошо бы написать о нем так, как сам он написал «Степь», рассказ ароматный, легкий и такой, по-русски, задумчиво грустный. Рассказ – для себя.

Хорошо вспомнить о таком человеке, тотчас в жизнь твою возвращается бодрость, снова входит в нее ясный смысл.

Человек – ось мира.

А – скажут – пороки, а недостатки его?

Все мы голодны любовью к человеку, а при голоде и плохо выпеченный хлеб – сладко питает.

М. Горький. А. П. Чехов

ЖЕНЩИНЫ

Интимная жизнь Чехова почти неизвестна. Опубликованные письма не вскрывают ее. Но, несомненно, она была сложная. Несомненно, до позднего брака с Книппер Чехов не раз не только увлекался, но и любил «горестно и трудно».

Только любивший человек мог написать «Даму с собачкой» и «О любви», где огнем сердца выжжены слова:

«Когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе».

Кажется, в тот же вечер Чехов сказал мне:

– Неверно, что с течением времени всякая любовь проходит. Нет, настоящая любовь не проходит, а приходит с течением времени. Не сразу, а постепенно постигаешь радость сближения с любимой женщиной. Это как с хорошим старым вином. Надо к нему привыкнуть, надо долго пить его, чтобы понять его прелесть.

Прекрасна, возвышенна мысль о любви, возрастающей с течением времени, но низменно сравнение женщины с вином. Смешение возвышенного с низменным – пошлость. Пошлость не была чужда Чехову. Да и кому она чужда?! Если бы в душе Чехова не смешивалось иногда возвышенное с низменным, то он этого бы смешения, этой пошлости не мог бы замечать и в душах других, а замечал он хорошо.

В. А. Поссе. <Воспоминания о Чехове>

Хозяин пригласил меня пить чай. Садясь за стол, я взглянул в лицо девушки, подававшей мне стакан, и вдруг почувствовал, что точно ветер пробежал по моей душе и сдунул с нее все впечатления дня с их скукой и пылью. Я увидел обворожительные черты прекраснейшего из лиц, какие когда-либо встречались мне наяву и чудились во сне. Передо мною стояла красавица, и я понял это с первого взгляда, как понимаю молнию.

Я готов клясться, что Маша, или, как звал отец, Машя, была настоящая красавица, но доказать этого не умею. Иногда бывает, что облака в беспорядке толпятся на горизонте и солнце, прячась за них, красит их и небо во всевозможные цвета: в багряный, оранжевый, золотой, лиловый, грязно-розовый; одно облачко похоже на монаха, другое на рыбу, третье на турка в чалме. Зарево охватило треть неба, блестит в церковном кресте и в стеклах господского дома, отсвечивает в реке и в лужах, дрожит на деревьях; далеко-далеко на фоне зари летит куда-то ночевать стая диких уток… И подпасок, гонящий коров, и землемер, едущий в бричке через плотину, и гуляющие господа – все глядят на закат и все до одного находят, что он страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чем тут красота. <…>

Сначала мне было обидно и стыдно, что Маша не обращает на меня никакого внимания и смотрит все время вниз; какой-то особый воздух, казалось мне, счастливый и гордый, отделял ее от меня и ревниво заслонял от моих взглядов.

«Это оттого, – думал я, – что я весь в пыли, загорел, и оттого, что я еще мальчик».

Но потом я мало-помалу забыл о себе самом и весь отдался ощущению красоты. Я уж не помнил о степной скуке, о пыли, не слышал жужжанья мух, не понимал вкуса чая и только чувствовал, что через стол от меня стоит красивая девушка.

Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную, грусть. Эта грусть была неопределенная, смутная, как сон. Почему-то мне было жаль и себя, и дедушки, и армянина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство, как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж больше никогда не найдем.

«Красавицы». 1888

Тайны любви постиг я, будучи 13 лет.

В. А. Тихонову. 22 февраля 1892 г. Москва

Кстати сказать, супруги Мережковские на сих днях уезжают в Ниццу. M-me Гиппиус, вероятно, прыгает от радости. Но боже, какая скука ехать в Ниццу затем, чтобы у одра Алексея Николаевича непрерывно говорить о литературе! Положение хуже онегинского. Восторженный и чистый душою Мережковский хорошо бы сделал, если бы свой quasi-гетевский режим, супругу и «истину» променял на бутылку доброго вина, охотничье ружье и хорошенькую женщину. Сердце билось бы лучше.

Чехов – А. С. Суворину. 1 марта 1892 г. Москва

Приближается весна, дни становятся длиннее. Хочется писать и кажется, что в этом году я буду писать так же много, как Потапенко. И деньги нужны адски. Мне нужно 20 тысяч годового дохода, так как я уже не могу спать с женщиной, если она не в шелковой сорочке. К тому же, когда у меня есть деньги, я чувствую себя как на облаках, немножко пьяно, и не могу не тратить их на всякий вздор. Третьего дня я был именинник; ожидал подарков и не получил ни шиша.

<…>

Был я у Левитана в мастерской. Это лучший русский пейзажист, но, представьте, уже нет молодости. Пишет уже не молодо, а бравурно. Я думаю, что его истаскали бабы. Эти милые создания дают любовь, а берут у мужчины немного: только молодость. Пейзаж невозможно писать без пафоса, без восторга, а восторг невозможен, когда человек обожрался. Если бы я был художником-пейзажистом, то вел бы жизнь почти аскетическую: употреблял бы раз в год и ел бы раз в день.

Чехов – А. С. Суворину. 19 января 1895 г. Москва

Фю-фю! Женщины отнимают молодость, только не у меня. В своей жизни я был приказчиком, а не хозяином, и судьба меня мало баловала. У меня было мало романов, и я так же похож на Екатерину, как орех на броненосец. Шелковые же сорочки я понимаю только в смысле удобства, чтобы рукам было мягко. Я чувствую расположение к комфорту, разврат же не манит меня, и я не мог бы оценить, например, Марии Андреевны.

Чехов – А. С. Суворину. 21 января 1895 г. Мелихово

Папа сегодня читал новый рассказ Чехова «Дом с мезонином». И мне было неприятно, что я чуяла в нем действительность и что героиня его, 17-летняя девочка. Вот Чехов – это человек, к которому я могла бы дико привязаться. Мне с первой встречи никто так в душу не проникал. Я ходила в воскресенье к Петровским, чтобы видеть его портрет. А его я видела только два раза в жизни.

Т. Л. Толстая. Дневник. 19 апреля 1896 г.

Татьяна Вас очень любит, но чувствует какую-то грусть за Вас, думает, что у Вас очень большой талант, но безжизненное материалистическое мировоззрение.

М. О. Меньшиков – Чехову.

30 августа 1896 г. Ясная Поляна

Мне очень жаль, что вы не пишете мне о своем здоровье. Судя по вашим работам – надо думать, что вы в полном обладании всех ваших сил. Ваша «Душечка» – прелесть. Отец ее читал четыре вечера подряд вслух и говорит, что поумнел от этой вещи. <…> Меня всегда удивляет, когда мужчины писатели так хорошо знают женскую душу. Я не могу себе представить, чтобы я могла написать что-либо о мужчине, что похоже было бы на действительность. А в «Душечке» я так узнаю себя, что даже стыдно. Но все-таки не так стыдно, как было стыдно узнать себя в «Ариадне».

Т. Л. Толстая – Чехову, 30 марта 1899 г.

Ясная Поляна

Дочь Толстого тоже была влюблена в Чехова. Он об этом не то что не догадывался, но, видимо, не хотел догадываться. В 1899 г. она выходит замуж за М. С. Сухотина, вдовца с шестью детьми, в начале мировой войны, летом 1914-го теряет мужа, после революции оказывается в эмиграции и умирает в Риме в 1950 году, двух недель не дожив до 86-летия. Мемуары о Чехове, которые Т. Л. хотела включить в книгу «Друзья и гости Ясной Поляны», так и остались ненаписанными.

Говорили, что Антон Павлович увлекался Комиссаржевской. Она же была в него влюблена очень сильно. Однажды она специально приехала в Гурзуф, чтобы встретиться с Антоном Павловичем. Она прислала ему письмо и он поехал к ней, но… взял с собою Марию Павловну, как будто нарочно, как будто назло себе.

Ехали на извозчике.

Комиссаржевская пришла на Гурзуфскую дачу Антона Павловича и они сидели в большой комнате. Мария Павловна заходила и уходила, чувствуя себя лишней. Ей было очень скучно. Комиссаржевская смотрела на нее сурово. Под вечер Мария Павловна зашла и сказала:

– Антоша, есть обратный извозчик. Поедем!

И поехали. Антон Павлович не был наедине с Комиссаржевской.

Когда Антон Павлович был уже женат и жил с Ольгой Леонардовной в своем ялтинском доме, Комиссаржевская приехала в Ялту и дала об этом знать Антону Павловичу. Он собрался и поехал на извозчике. Ольга Леонардовна как тигрица ходила по саду то к угловой скамеечке, то обратно. Подбегала к забору смотреть на каждого проезжавшего извозчика.

Наконец, он вернулся. Какой был между ними разговор, неизвестно.

Воспоминания М. П. Чеховой в записи С. М. Чехова. 1946 – 1948 гг.

Дружба лучше любви. Меня любят друзья, и я их люблю, и через меня они любят друг друга. Любовь делает врагами тех, которые любят одну женщину. В любви желают обладать женщиной всецело, не давать ее никому другому и всякого считать врагом, который имеет желание понравиться ей. Дружба такой ревности не знает. Оттого и в браке лучше – не любовь, а дружба.

Если б женщины обращали внимание на красоту мужчин столько же, сколько мужчины обращают внимания на красоту женщин, то и мужчины стали бы так же тщеславны, как женщины. Женщины принимают и некрасивых мужчин, и это показывает их разумность и трезвость, а может быть, недостаток эстетического чувства. <…>

Красивой женщине надо иметь много хороших качеств, чтобы сохранить верность в браке.

А. С. Суворин. Дневник. 23 июля 1897 г.

Запись чеховских суждений

Как относился Чехов к женщинам? Для романистов знание женской души то же, что знание тела для скульптора. Не время, конечно, говорить об этой стороне жизни Чехова. В своей родной семье он мог наблюдать на редкость милые, прекрасные женские типы. Я был не раз свидетелем самого восторженного восхищения, какое Чехов вызывал у очаровательных девушек. Вероятно, он имел бы ошеломляющий «успех» у дам разного круга, если бы это было не ниже его души. Заметно было, что Чехову любовь – как и Тургеневу – давалась трудно. Вкушая, он здесь «вкусил мало меда»… Лет девять назад он говорил мне: «Вот, что такое любовь: когда вы будете знать, что к вашей возлюбленной пришел другой и что он счастлив; когда вы будете бродить около дома, где они укрылись; когда вас будут гнать как собаку, а вы все-таки станете ходить вокруг и умолять, чтобы она пустила вас на свои глаза – вот это будет любовь». А через пять лет мы как-то поздним вечером ехали из Гурзуфа в Ялту. Стояла чудная ночь. Глубоко внизу под ногами лежало сонное море, и точно горсть бриллиантов – горели огоньки Ялты. Чехов сидел крайне грустный и строгий, в глубокой задумчивости. «Что такое любовь?» – спросил наш спутник в разговоре со мной. «Любовь – это когда кажется то, чего нет», – вставил мрачно Чехов и замолк.

М. О. Меньшиков. Памяти А. П. Чехова

Поверь мне, – счастье только там,

Где любят нас, где верят нам.

Лермонтов.

Где нас любят и где нам верят, там нам скучно; но счастливы мы там, где сами любим и где сами верим…

Антон Чехов.

10 май 98 г.

Чехов. Запись в альбоме А. Ф. Онегина (Отто).

28 апреля (10 мая) 1898 г. Париж

Автограф как автограф, но меня удивило, что подпись Чехова стояла не под текстом, а путалась посреди текста, перечеркивая последний. Недоумение мое разрешил хозяин книги.

Чехов явился к нему не один, а в сопровождении целой компании, в составе которой находилось несколько молодых дам и девиц. Чехов был весел, отпускал шутки, публика хохотала. Когда Онегин попросил Антона Павловича внести в альбом свой автограф, Чехов подчеркнул строку из Лермонтова <поэма «Хаджи-Абрек»>, написал: «Где нас любят и где нам верят, там нам скучно», – поставил на этом точку и подписался.

Но тут дамы и девицы почувствовали себя горько обиженными; поднялся бурный ропот, на Чехова посыпались упреки, жалобы. Тогда он взял перо, точку в конце своего автографа переправил на точку с запятой и далее приписал: «но счастливы мы там, где сами любим и где сами верим».

А. Б. Дерман. В гостях у А. Ф. Онегина

Была ли в его жизни хоть одна большая любовь? Думаю, что нет. «Любовь, – писал он в своей записной книжке, – это или остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь».

И. А. Бунин. Чехов

Все это в сущности грубо и бестолково, и поэтическая любовь представляется такою же бессмысленной, как снеговая глыба, которая бессознательно валится с горы и давит людей. Но когда слушаешь музыку, все это, то есть что одни лежат где-то в могилах и спят, а другая уцелела и сидит теперь седая в ложе, кажется спокойным, величественным, и уж снеговая глыба не кажется бессмысленной, потому что в природе все имеет смысл. И все прощается, и странно было бы не прощать.

Чехов. Записи на отдельных листах