Текст книги "Тайна дела № 963"

Впрочем, было и быльем поросло. Ты, старина, писал и пишешь правду, нравится кому-то это или нет. Но согласись, что и организаторы твоего «дела» не бедствуют: тот, кого ты рекомендовал «по совокупности» к высшей мере еще в 1956 году, спокойненько прогуливается с персональной пенсией в кармане – со всеми благами, кои положены ветеранам Великой Отечественной, хотя всю-то войну отсиделся на Дальнем Востоке, в управлении НКВД или МГБ, как это ведомство тогда называлось. Иногда мы сталкиваемся с ним нос к носу – он все такой же барственный и ветеранистый…

Но вернемся к моим делам, нынешним. Я действительно, увлекшись предложением Майкла Дивера, даже отдаленно не мог предположить, в какие перипетии попаду, потому-то с чистым сердцем дал слово Наташке, моей Натали, моему доброму ангелу-хранителю, вытащившему почти что из смертельной петли, которую уж готов был затянуть на моей шее один знакомый бандит [2]2
  «Из загранкомандировки не возвратился»


[Закрыть].

«Никаких приключений, – совершенно искренне пообещал я Наташке, прощаясь в Борисполе, – по крайней мере, в нынешнем году! Да ты сама посуди: мне передадут рукопись, ты понимаешь, что это значит?! – рукопись книжки, что выйдет в свет в январе, я же говорил тебе, что в Лондоне объявлен день ее общественного представления, – ну, там прием с леди-джентльменами, с виски и шампанским, с автором в белом смокинге и прочими атрибутами… а у меня будет рукопись, да еще с авторским разрешением использовать в нашей прессе страницы, которые не увидели свет. Да я просто себя перестал бы уважать, не ухватись за такую перспективу! Ты ведь меня знаешь!»

«Вот именно потому, что хорошо тебя знаю, и прошу: дай мне слово не лезть в разные загадочные истории, – возразила Натали. – Прошу тебя… если хочешь, умоляю…»

Это ее «умоляю» и тон, коим было произнесено слово, вдруг взорвали меня. Глупо, конечно, но что-то вырвалось у меня помимо воли и желания, и я нагрубил Натали, – в первый (и в последний!) раз в жизни нагрубил!

«Ты отдавай отчет своим словам. Мне не пять лет, и я прекрасно знаю, что делаю и что должен делать!»

Не стоило лезть в бутылку, потому что расстались мы холодно, как чужие, и я улетел из Киева, сменив радужное, вдохновляющее настроение на мрачное, злое, кое не могли развеять ни встреча с Виктором Синявским во Внуково, куда он приехал на своем «Москвиче», чтоб перебросить меня в Шереметьево, к хельсинкскому самолету, ни пятая за нынешний день банка местного синебрюховского «Коффа»…

Если б я только догадывался, как оказалась права Наташка!

– Хэлло, мистер, – услышал я над головой. Я опустился на грешную землю и увидел почтительно улыбающегося бармена, склонившегося ко мне. – «Финнэйр» приглашает вас в Лондон!

Поблагодарив, я подхватил черную адидасовскую сумку с вещами и неразлучную «Колибри» в желтом, основательно потертом за годы журналистских странствий футляре и направился к седьмому выходу, где издали махали мне ручками две стюардессы. Оказывается, я был последним пассажиром.

В Лондоне я поспешил из душного, забитого людьми аэропорта, взял такси и отправился в знакомый мне отель, носивший название «Вандербилд» на Кромвель-роад, что у Гайд-парка, в центре английской столицы, где я уже однажды останавливался. Гостиница не первой свежести, хотя, конечно, не кромвельских времен, но вполне старинная, правда, подвергшаяся заметным переделкам, в результате чего у меня в номере появился стоячий душ в целлофановом «стакане». Зато туалет, как и в прежние времена, располагался в самом конце длиннющего коридора, что, естественно, усложняло жизнь. Но зато – центр города и дешевизна, автомат у входа, где за десять пенсов ты получал в любое время суток двухсотграммовый пакет с холодным, жирным шотландским молоком.

Когда я переступил порог скромного отеля, меня охватило странное чувство и почудилось, что сейчас откроется дверь и войдет, как всегда, небрежно одетый Дима Зотов, спортивный обозреватель русской службы Би-би-си, со своей женой Люлей – тонюсенькой, легкой, как пушинка, гречанкой из Мариуполя, за ними гордо и прямо прошествует Алекс Разумовский, граф и вьетнамский волонтер, люди, скрасившие мне жизнь в Лондоне в ту зиму.

Но Дима погиб в 1979-м, выбросившись из окна клиники, как свидетельствовала официальная версия, хотя, я это знал доподлинно, его выбросили с седьмого этажа, чтобы лишить возможности кое-что поведать миру такого, от чего не поздоровилось бы многим… Алекс исчез и не подавал признаков жизни, хотя я и писал ему в первое время, да потом забросил это занятие еще и по той причине, что в те годы подобные контакты не поощрялись…

Я успел принять душ и собрался прогуляться на Пиккадили, в Сохо, где никогда прежде не бывал, хотя, помнится, Дима Зотов настоятельно приглашал посетить «для общего развития» этот злачный уголок многоликого Лондона. Тут-то и раздался телефонный звонок, и услышал я нужные слова и, несколько разочарованно (опять не попаду на Пиккадили и в Сохо!), согласился на встречу через двадцать минут у «Хилтона», что в двух шагах от «Вандербилда».

В машине, поджидавшей меня (НХ № 2156 светло-бежевый новенький «форд-мустанг», кои, как известно, выпускаются в Англии), сидело двое незнакомцев – седобородый, Питер Скарлборо, и молчаливый, сразу как-то обеспокоивший меня парень в джинсовой куртке.

– Вас ждут, мистер Романько, – сказал бородач и захлопнул за мной дверцу с темным, непроницаемым снаружи стеклом.

Остальное… остальное вы знаете.

4

Если я не ошибался, то взаперти сидел уже вторую неделю, а точнее, девятый день. Конечно, если предположить, что я не валялся в беспамятстве сутками и мне не подсовывали питья с каким-нибудь снотворным. После последнего бесполезного разговора с Питером Скарлборо, закончившегося очередным нокаутом от Келли, меня предоставили самому себе. Ноги мои были скованы, как некогда у галерщиков, короткой цепью, позволявшей сносно передвигаться крошечными шажками. Наручники, правда, сняли, когда я плавал в бессознательном сне, отключенный ударом Келли. Впрочем, правая кисть практически бездействовала, а большой и указательный пальцы страшно распухли, посинели, и я опасался, как бы вообще не остаться без них. Но кому предъявишь претензии, если, кроме знакомой красотки, раз в сутки приносившей еду и загружавшей ее в холодильник, ни Питер, ни бронеподросток не появлялись вообще.

В отсутствии красотки, как выяснилось, ее звали Кэт, я обшарил обе комнаты, куда меня заточили, но вскоре понял, что банда предприняла суровые меры предосторожности. Этот старинный викторианский особняк был выстроен прочно и надежно. Дубовые массивные двери, такие же непробиваемые ставни на внутренних замках, отсутствие телефона и каких-либо достаточно мощных и острых предметов, вроде лома или топора (да что там – они не оставили обыкновенного столового ножа и мне даже сыр приходилось отламывать от куска, если девица забывала его нарезать), практически лишали меня надежд на освобождение. Как я уточнил, эти две комнаты скорее всего были предназначены для прислуги; дверь же, что вела в основную часть дома, оказалась запертой накрепко, и мои попытки с разбега поколебать ее крепость таранящими ударами всех моих восьмидесяти четырех килограммов даже не услышали б, живи кто-то в «хозяйской» части особняка.

Из-за закрытых ставень ни разу не проникли посторонние звуки – ни голоса, ни шум автомобильного мотора. Довелось сделать вывод, что домик расположен явно не в центральной части Лондона, и потому следует оставить надежды, что меня могут обнаружить, даже если лондонская полиция начнет активные поиски исчезнувшего советского журналиста. Впрочем, я не был так наивен, чтобы предполагать всеобщий переполох в мире в связи с моей пропажей. Если кто и не находил себе места, так это Натали, с которой я умудрился так нелепо расстаться. Не сидит, верно, без дела и Серж Казанкини, уж он-то, конечно, узнал об исчезновении Олега Романько.

«Постой, постой, – сказал я сам себе, прекратив очередной рейд по изученным до последней трещинки и закоулка двум комнаткам. – Выходит, они не напали на след Майкла. Раз я торчу взаперти и Питер наталкивает меня на мысль, что неплохо было бы нам сторговаться… Но тогда мое похищение входит в явное противоречие с их конечными планами, если принять за таковые непременное овладение несколькими страничками из рукописи американца. Разве не проще, не надежнее было взять меня под наблюдение, последовать за мной и выйти… на него? Но они почему-то поступили наоборот: захватив Олега Романько, отрубили какие бы то ни было подходы к осторожному Майклу Диверу. Уж кто-кто, а бывший разведчик из ЦРУ, да к тому же столько лет ведущий „ночной“ образ жизни, не допустил бы промашки, и, узнав из газет о моем таинственном исчезновении, тут же ушел бы в подполье. Итак, что-то случилось еще до моего появления в Англии, и они испугались, что Дивер не выйдет со мной на связь, ухватились за меня, как утопающий за соломинку. Да, более глупое положение трудно было и представить! Ведь ты, старина, сам ничего не знаешь, а от тебя будут добиваться, судя по поведению Келли, любыми доступными способами признаний. А выложить тебе, даже если б ты, скажем, созрел для подобного решения, нечего. Логика же подсказывает, что Питер Скарлборо, и те, кто стоит за ним, будут со все возрастающим упорством калечить тебя в надежде выбить крайне необходимую им информацию…»

Тут я услышал, как дважды щелкнул замок, дверь распахнулась и на пороге показалась Кэт. Она была в легком черном плаще, густо усеянном каплями, из чего я заключил, что в Лондоне хлещет дождь, если она умудрилась на минуту, преодолевая несколько десятков метров от автомобиля, так вымокнуть. Ее темно-каштановые волосы, короткие, но красиво зачесанные вниз, тоже несли на себе следы ливня. В красных полусапожках на высоком каблуке, в красных перчатках и красном же, небрежно переброшенном через плечо легком шарфе она смотрелась безумно красиво, и я невольно вспомнил ее нагое тело и ее умопомрачительную грудь. «Келли, я еще доберусь до тебя!…» – обожгла мысль.

Кэт расценила мой внезапный приступ ненависти по-своему и, вытащив из кармана крошечный никелированный пистолетик, игрушечный только на вид, сказала:

– Без эксцессов, о'кей?

– Успокойтесь, крошка, к вам это отношения не имеет, – отрезал я: не хватало еще, чтоб девицы учили меня жить. – Я хотел спросить: мне тут что, до скончания века кантоваться?

– Это – к мистеру Скарлборо.

– Как? Его нет, телефончик вы предусмотрительно унесли, не через господа же бога сноситься с вашими дружками?

– Мистер Скарлборо никогда не был моим дружком, как вы изволили выразиться.

– Меня мало интересуют ваши отношения! Мне позарез нужно кое-что выяснить у этого типа.

– Я постараюсь передать ему ваше заявление. – Она явно издевалась надо мной, и я запоздало догадался, что недооценил эту пышногрудую девицу. – А пока позвольте пройти, мне необходимо выложить еду в холодильник. Прошу в комнату! – Она так и не спрятала свой игрушечный пистолетик.

Я отступил на несколько шагов назад, Кэт захлопнула за собой дверь – мелодично щелкнул фирменный английский замок. Она проскользнула на кухню, поставила целлофановый фирменный пакет «Вудса» на полированный столик у закрытого ставнями окна, сняла плащ, поискала глазами, куда бы его повесить, и решительно набросила на угол двери. Открыла холодильник, обвела его содержимое взглядом, по-видимому, выясняя, что я ел и пил, но никак не отреагировала на то, что, кроме трех банок пива, ничего не тронуто (честно говоря, мне было не до еды, беспокойные мысли о сложившейся ситуации поглощали меня целиком, мешая зоне удовольствий моего серого вещества выдавать соответствующие команды). Потом, переложив пистолетик из правой руки в левую, принялась выкладывать продукты – связку бананов, упакованные в целлофановые пеналы ярко-красные, абсолютно безвкусные помидоры, такие же красивые пейзажно-зеленые огурчики, три или четыре пакета с развесной ветчиной, колбасой и сыром, кирпичик уже порезанного хлеба, затянутого в целлофан, два блока пивных баночек, еще какие-то консервированные напитки.

– Вам приготовить чай или кофе? – спросила она, захлопнув дверцу холодильника.

– И кофе, и чай! – с вызовом потребовал я.

– У меня только один термос, и потому выбирайте…

– Тогда… ну, кофе.

В термосе, она принесла его с собой, уже был налит кипяток – электрическая плита, занимавшая солидное место в углу и вызвавшая у меня поначалу неподдельный интерес бесчисленным числом никелированных рычажков, электронным устройством и глубокой духовкой, была предусмотрительно отключена.

Кэт всыпала пять или шесть полных ложек гранулированного кофе в термос, закрутила пробку и поставила сосуд на столик.

– Сахар найдете в верхнем отделении, – сообщила она.

– Я не услышал ясного ответа, – сказал я и сделал два шага ей навстречу.

Красотка спокойно направила пистолетик на меня и без угрозы произнесла:

– Мне разрешили стрелять, если вы станете угрожать.

– Еще чего не хватало – с бабой воевать! – вырвалось у меня.

Она неожиданно опустила пистолетик, и на ее лице явно проступила растерянность. Кэт смотрела на меня, и я видел, как противоречивые чувства борются в ней. Я подумал, что этих нескольких секунд мне вполне хватило бы, чтобы выбить оружие из ее рук. Но я остался торчать на месте, и потом, когда она улетучилась, еще и еще раз возвращался к этой минуте, но так и не нашел в себе ни капли раскаяния, что не воспользовался подвернувшимся случаем. А ведь он мог в корне изменить мое незавидное положение…

Кэт опомнилась и снова настороженно уставилась на меня. Пистолет, опавший было вниз, снова был направлен мне в грудь.

А мной овладевала ярость: зловредная память вынесла на поверхность картинку, забыть которую мне вряд ли когда удастся: и распаленное похотью, озверевшее лицо Келли, нависшее над Кэт, распростертой на кушетке, и ее фантастически красивое, да что там – прекрасное, совершеннейшее тело! – снова ослепили мой рассудок.

Кэт, кажется, догадалась, о чем я думаю, во всяком случае, она быстро повернулась, сдернула с двери плащ, и, не дав мне опомниться, выскочила из кухни. Дверь наглухо захлопнулась за ней, и я снова остался один.

Они заявились глухой ночью, разбудив меня. Трое – Питер Скарлборо, Келли и незнакомый, за все время не произнесший ни слова, рыжий парень лет 25 – 27, худой, как сушеная вобла. Роль его вскоре прояснилась: он достал из «дипломата» электробритву «филлипс», ножницы, расческу, одеколон в зеленом массивном флаконе, еще какие-то бутылочки и щипчики.

– Мы вас приведем в порядок, – сказал эдаким дружески-доброжелательным тоном Питер. – Нам придется совершить небольшое путешествие в Шотландию, и мне было бы неловко представлять вас публике в таком непрезентабельном виде. – Он сделал знак рыжему, а тот в свою очередь жестом пригласил меня в кресло у круглого стола в центре большей из двух комнат, где, кстати, стоял диван, где я спал.

Еще не совсем понимая, зачем понадобился этот маскарад, я послушно опустился на мягкое кожаное сидение. Рыжий, как заправский парикмахер, накинул белую салфетку, зажал концы сзади на шее специальной прищепкой и вздернул мой подбородок вверх. Несколько мгновений он изучал мое лицо, потом отнял руку и взялся за «филлипс». Щелкнула едва слышно кнопка, и негромкий звук электробритвы нарушил мертвую тишину комнаты.

Рыжий взялся за дело, а Питер устроился в глубоком кресле у выключенного телевизора.

За дни, проведенные в заточении, я основательно зарос, и доморощенному парикмахеру пришлось изрядно попотеть, выстригая густую щетину. Закончив, он протер лицо лосьоном, жестко промассировал, потом ножницами подстриг виски и затылок, нажал головку спрея в зеленом флаконе – одеколон был терпкий, такой запах мне всегда нравился. По-видимому, удовольствие расплылось по моему лицу, потому что Питер обронил из своего кресла:

– Ну вот, вы на все сто тысяч выглядите!

«О, да ты, оказывается, не англичанин! – догадался я. – Американец! Только янки говорят так, оценивая человека, только янки!»

Это открытие, честно говоря, застало меня врасплох. Оно вчистую ломало предварительные выводы и значительно усложняло мое положение. Одно дело – жители туманного Альбиона, в чем-то патриархального в своих нравах и привычках, и совсем иное – уроженцы Американского континента с их славой законодателей преступного мира. Это выглядело слишком серьезно, чтобы не прочувствовать опасность, нависшую надо мной. Что там темнить: эти несколько дней, хоть и преподнесли множество неприятных сюрпризов, тем не менее не лишили меня внутреннего «стержня», какой-то непонятно чем питающейся уверенности, что ничего, в конце концов, плохого со мной не случится и в один прекрасный день я вновь, живой и невредимый, окажусь на свободе и опишу свои приключения. Ясное дело, до чертиков хотелось бы рассчитаться с Келли, но это задача второстепенная, так сказать, личного плана…

Я вдруг вспомнил, как однажды, охотясь на акул со своим приятелем – мексиканским журналистом Хоакином Веласкесом (он был инициатором этого приключения) у затерянного в сине-зеленых просторах Тихого океана кораллового островка, обнаружил многометровую красотку, танком надвигавшуюся на меня, и враз забыл о своем подводном ружьишке с метровым стальным гарпуном. Внезапная мысль буквально ослепила меня, подавив другие мысли и чувства. Я услышал чужой голос, который заорал как сумасшедший: «Да ведь она не знает, что я – советский человек?!»

Подобное потрясение я испытал и сейчас, и это открытие буквально парализовало мою волю.

Питер Скарлборо внезапную смену настроения пленника расценил на свой лад:

– Вот так-то будет лучше, мистер Романько!

Что он имел в виду, я уточнять не стал, а попытался разрешить для себя вопрос: зачем столь тщательная подготовка? Но пока я терялся в догадках, рыжий извлек из квадратной металлической коробочки черные, со свисающими вниз концами усы, деловито приложил их к моей верхней губе, отстранился назад, изучая мое лицо, затем отнял их, намазал с обратной стороны какой-то белой жидкостью, и все так же, без единого слова, одним, я бы сказал, профессиональным движением ловко прилепил к коже.

Я не сопротивлялся, решив, что в моих же интересах покориться, ибо всякое непокорство или несогласие будет немедленно подавлено Келли, громко стучавшим посудой на кухне, – дверь туда оставалась распахнутой все это время. Когда рыжий, любуясь собственной работой, чуть отступил назад, я лениво, с видом человека, равнодушно относящегося к происходящему, поднялся и не спеша (железки Келли снял с моих ног) направился к овальному зеркалу. Я заприметил его в шкафу на правой дверце еще в тот первый вечер в этом доме. Отворил массивную створку и увидел в зеркале отражение незнакомого, напряженного и исхудавшего лица с глубоко ввалившимися глазами. Усы придавали мне какой-то потерянный вид. Это было чужое лицо, хотя на меня, конечно же, глядел Олег Романько.

– Вот еще одна необходимая деталь, – сказал Питер и протянул темные зеркальные очки. Рыжий поспешно взял их и отдал мне. – Наденьте.

– Вполне сойду за сутенера или за гангстера, – мрачно пошутил я, уже догадываясь, что мне уготована роль «подсадной утки» – чужие не узнают, человек же, который знаком со мной, не пройдет мимо.

Питер неожиданно рассмеялся тонким, дребезжащим смешком, точно его пощекотали под ребрами.

– Ну, не преувеличивайте, до сутенера вам далеко – нервишки слабы, – холодно, резко обрывая смех, отрезал Питер.

Я понял, что Келли не удержался и разболтал, как я отключился при… виде полового акта. Ему и в голову придти не могло, что человек мог потерять сознание от собственного бессилия, удесятеренного к тому же нанесенным ему оскорблением. А что может сильнее задеть мужчину?

– Я хочу проинструктировать вас, мистер Романько, о правилах предстоящей игры, – вымолвил Питер Скарлборо. Он выждал некоторое время, но я молчал. Питеру это явно пришлось не по душе, но свое возмущение он не стал выставлять напоказ. Нервы свои, нужно отдать ему должное (позже я имел возможность не раз убедиться в этом), он держал в крепкой узде. – Итак, мы отправляемся в Шотландию. Зачем? Не скрою, чтоб повстречаться с одним типом. Давно мечтаю с ним кое о чем потолковать… по старой дружбе, так сказать… Ваша задача… э… как бы это поточнее?

– Чего уж там… Вот одно хотел бы спросить: звуки какие-нибудь мне доведется издавать?

– Какие еще звуки? – насторожился Питер.

– Подсадная утка – это пол-обмана, вторая половина, если вы охотник, заключена в том, что сидящий на берегу человек с ружьем манком «оживляет» плавающую куклу.

– О звуках мы поговорим на месте! – зло отрубил Питер Скарлборо. – А сейчас хочу самым серьезным образом предупредить: любая попытка привлечь внимание, скажем, полиции или прохожих приведет к самым плачевным для вас, естественно, результатам.

– Если я верно понял, то мне гарантирована полная безопасность, если… если я не буду пытаться помешать вам издавать привлекающие дичь звуки?

– Вы понятливы, мистер Романько.

– Но раз уж мы завели разговор на столь щекотливую для меня тему, я смею поинтересоваться, что будет с уткой, если селезень, на которого вы охотитесь, клюнет на приманку и очутится в ваших руках? Моя дальнейшая судьба? Навсегда остаться с этими усиками?

– Резонный вопрос! – Питер явно был удовлетворен тем, как разворачивается наша чинная беседа. – Вы слышите, Келли… Келли! – Бронеподросток высунулся из кухни: он закатал рукава рубашки, на груди у него красовался миленький передничек в невинных голубых цветочках по белу полю, в правой руке он держал кухонный нож, а левой – солидный кусок свежего ярко-красного мяса. – Вы слышите, Келли, ваш подопечный заинтересовался своим будущим в случае удачного исхода… э… путешествия в Шотландию?

– Шутник, парень, честное слово, у них там в России сплошные шутники-бузотеры, – не то удивленно, не то возмущенно произнес он и долгим взглядом впился в меня. – А что, шеф, масочка что нужно! Я же говорил, Красный (а, рыжего парикмахера звали Красным, хотя какой он красный – рыжий, точнее цвет его волос не определишь) – спец, а вы сомневались. Да он мне однажды так переклеил физиономию, что я завалился к подружке, так она даже после этого дела не хотела признать меня за Келли, все твердила, – ах, не разыгрывайте меня, мистер Ван Гог!

– Ладно, – прервал веселье Питер. – Продолжим, мистер Романько.

– Вы не ответили на мой вопрос. Пока не получу четкого ответа и гарантий – никакая сила меня отсюда на сдвинет. Я, конечно, нагло и беспардонно блефовал, твердо решив, что поеду с ними и буду делать то, что потребует Питер. Поеду, потому что для меня – это единственный шанс вырваться на свободу. Куда и к кому попал, я раскусил давно – эти люди тормозов не имеют, с ними нужно играть в открытую, только таким образом можно усыпить их бдительность. Но, согласитесь, мне крайне важно было узнать, пусть даже приблизительно, границы допустимой с моей стороны игры. Вот я и строил из себя неразумного интеллигента, воспитанного на уважении к свободе личности и уважении к закону. (Не стану же я им объяснять, что до недавнего времени сии понятия в моей родной стране были не более чем пустой звук).

– О каких гарантиях речь, мистер Романько? Вы у меня в руках – со всеми вашими биллями о правах и больше – с потрохами! – не сдержался, сбился с доброжелательно-интеллигентского тона Питер.

«Это уже кое-что!» – подумал я.

– О самых элементарных, мистер Скарлборо. Иначе – ни шагу!

– Он, кажись, обнаглел, – угрожающе произнес Келли, ища глазами, куда бы положить мясо и нож, и всем своим видом показывая, что с радостью задаст мне очередную трепку, то бишь урок вежливости, как он изволил выразиться однажды.

– Идите и занимайтесь своим делом, – остановил его Питер. – Нам нужно поужинать и не позже одиннадцати тридцати быть в машине.

Келли резво удалился, чем натолкнул меня на мысль, что сходиться накоротке со мной ему не слишком и хотелось: ведь руки и ноги у меня были развязаны.

– Хорошо. Поговорим о деле. Если оно выгорит, а оно должно выгореть! – вы благополучно покинете туманный Альбион.

– Это слова, а мне требуются гарантии.

– Какие еще гарантии, черт побери? (Нервы у Питера! – подумал я. – Или дело не в нервах, а в ставке? Она, кажись, очень и очень высока, и Скарлборо страшится самой мысли, что может проиграть).

– К примеру, письмецо, которое я отправлю лично. В нем будут кое-какие сведения о вас, мистер Скарлборо, и ваша фотокарточка, по коей, в случае моего исчезновения «Интерпол» сможет начать поиск…

– Хитро, – усмехнулся Питер. Соображал он быстро, и я догадался по его довольной улыбке, что он ждал от меня большего.

– А вы что же обнадежились, что я буду послушным ягненком, коего поведут на заклание?

Питер кивнул головой в знак согласия. А я с удовлетворением отметил: как хорошо прикинуться иной раз дурачком. Хотя радоваться, если честно, было не только не своевременно, но и просто глупо. А вслух продолжал:

– Письмо…

– Куда оно уйдет? В СССР? – Он испытующе впился в меня своими темными непроницаемыми глазами.

– Во Францию, в Париж.

– Это другое дело. Итак?

Пока я излагал свои требования, намеренно затягивая и усложняя переговоры, Питер сосредоточенно мотал на ус, решая про себя проблемы, возникшие в связи с моим неожиданным упрямством. Я в то же самое время разбирался с собственными задачками, и, таким образом, мы оба искали выход из создавшегося положения. В конце концов, сошлись на компромиссном решении, и Питер крикнул в открытую кухонную дверь:

– Келли, несите!

Келли в том же цветастом фартушке, лишь чуть-чуть прикрывавшем его барабанную грудь, важно вступил в комнату с огромным подносом, едва умещавшемся даже в его ручищах. Чего там только не было!

– Нет, жизнь все-таки прекрасна, мистер Романько! – издал плотоядный рык Питер Скарлборо и потянулся к мокрой горячей салфетке, предупредительно протянутой ему Красным.