Текст книги "Тритоновы очки. Сказки"

Кружевница

Фламандская сказка

В давние времена во Фландрии в городе Брюгге жила девушка по имени Урсула. Брюгге славился своими пивоварами, гончарами, медниками и ткачами. А с определённого времени большим спросом стали пользоваться брюггские кружева. Они создавались с немыслимой фантазией и огромным трудолюбием. Для изготовления таких кружев требовалось порой более пятисот коклюшек. И казалось, ничего более изящного, тонкого и красивого, чем эти кружева, нет на свете.

– Урсула! Урсула! – кричала Сюзанна дочери. – Куда ты запропастилась? Опять убежала на озеро лебедей кормить! Вот непоседа, – продолжала она притворно ворчать. – Будто они без тебя не прокормятся…

Лебеди стали символом Брюгге из-за необычных обстоятельств. Восставшие жители города заточили эрцгерцога Максимилиана Австрийского в тюрьму и приговорили его слугу к смертной казни. Эрцгерцогу в силу безысходности своего положения пришлось удовлетворить требования жителей, однако слугу спасти ему не удалось. В отместку за гибель верного слуги горожане отныне были обречены постоянно ухаживать за лебедями.

…А что прикажете делать юной особе в четырнадцать лет, как не сидеть на берегу Озера любви и не мечтать о своём принце? Может быть, он будет таким же быстрым, как этот лебедь, что подплыл к ней первым? Или необыкновенно грациозным, как тот, что плывёт неподалёку от неподступной лебёдушки? А может, будет задумчивым и нежным, как одинокий лебедь, замерший посередине пруда?..

Один берег озера заканчивался монастырской стеной. Другой граничил с площадью, центр которой украшал фонтан в виде лошадиной головы, служивший для настоящих лошадей поилкой. Все телеги и почтовые тарантасы проходили через эту площадь. Извозчики отдыхали, кормили и поили лошадей, договаривались о найме. Через низкий каменный мостик от монастырских ворот к этой площади вела булыжная, как и сама площадь, мостовая.

– Урсула, ну где ты, в самом деле, пропадала! – уже с непритворным недовольством выговаривала мать. – Сейчас придёт отец, а у тебя ничего не сделано! Ты выстирала шерсть?

– Да…

– Что же ты так долго стирала? Опять с лебедями беседовала?

– Они сами со мной разговаривают. Я не могу отвернуться от них и уйти.

– А шерсть? Ты выстирала её? Что скажет отец?..

– Да что с ней разговаривать! – грозно сказал вошедший отец. – Говорю же: надо отдать её в монастырь! Там займутся её воспитанием! Не то что ты!.. – обречённо махнул он рукой в сторону жены.

Якоб, низкорослый коренастый ткач, славился своей неприветливостью не только в гильдии ткачей. Он скандалил и в мясной лавке, и даже в церкви, и, конечно, в трактире «Блинде Эзел» (что переводится как «Бешеный Осёл»), куда он любил заглядывать не только по выходным. Не посмел бы он высказываться только в гильдии сборщиков податей и пошлин или гильдии лучников святого Себастьяна. Но туда Якоб не ходил. Дома же был полновластным хозяином. А быть хозяином – это в первую очередь иметь кучу нелёгких забот: прокормить большую семью, хорошенько пристроить всех своих дочерей, да и кормилец – ткацкий станок уже поизносился… Оттого он и сердился…

– Ну что ты всё сердишься, – уговаривала его жена. – Если Урсула будет жить в монастыре, нам легче не станет. Что шесть ртов, что семь – большой разницы нет.

– Прокормиться-то сможем! А кто её замуж возьмёт? Ничего делать не умеет! Только мечтать.

– Какой ей монастырь, – пыталась его переубедить жена. – У неё и здоровье слабенькое, и делает она всё медленно…

– Вот там её и научат работать так, как надо!

– Её же там будут наказывать – она ничего не будет успевать делать вовремя.

– А вот и поделом! Ты неправильно её воспитывала! Мало наказывала. Вот она и выросла ни к чему не пригодная.

– Всё она умеет, Якоб, – пыталась смягчить Сюзанна супруга. – Ну что ты опять разбушевался! Шерсть она постирала…

Но Якоб не слушал жену и продолжал ворчать:

– Пять девок! Всех пристроить надо. А Урсула… Если старшая не выйдет замуж, как других определить!..

– Не выйдет, не выйдет, – перечила Сюзанна. – Ну с чего ты взял…

Она не могла решительно возражать мужу, поскольку и сама не верила, что их старшей дочери найдётся пара. При всей своей детской мечтательности уж слишком неуправляемой была Урсула. Было ли это следствием её болезненности или просто уродилась с таким характером, Сюзанна не могла сказать. Но чувствовала она себя виноватой перед мужем, потому что повивальная бабка по форме живота определила, что у неё опять будет девочка. Как тут мужу не сердиться! Ведь он ждёт помощника.

– Не плач, Урсула! Не печалься, – утешала девушку сестра Бригитта, одетая, как все бегинки, в тёмно-коричневое глухое платье до пят и белый платок, заколотый под подбородком, со спускающимся до середины спины шлейфом. – Мы не даём монашеских обетов. И ты, пожив у нас, сможешь вернуться и жить обычной жизнью. Выйдешь замуж…

– Мне думается, это невозможно. Я чувствую, что буду здесь навек погребена. Вольная жизнь закончилась для меня. Да и там отец будет ругаться…

Монастырь бегинок не выглядел грозным неприступным сооружением. Вместо высоких монастырских стен территорию ненавязчиво ограничивали белые двухэтажные корпуса, внутри был разбит сад. Бегинки по мере сил работали, обеспечивая себя. Большей частью они стирали шерсть, к чему Урсула хоть в какой-то степени уже была приучена. Кто-то готовил пищу, кто-то ухаживал за престарелыми сёстрами, некоторые плели кружева… Брюггские кружева ценились по всей Фландрии и даже за её пределами, и опытных кружевниц-бегинок (в монастыре они были наперечёт) опекали. Их не загружали даже работой по уборке корпуса, где они проживали.

Шерсть стирать Урсулу, однако, не поставили. Более того, ей было запрещено выходить за пределы монастыря, чтобы она даже случайно не встретилась со своим возлюбленным.

– Я влюблена, – призналась она старшей сестре Маргарите вскоре после того, как Сюзанна привела её в монастырь. – Я не смогу его забыть. Я хочу видеть его каждый день!

– Кто же из нас не любил! – уговаривала её мудрая наставница, вздыхая. – Но сейчас это уже не имеет никакого значения для тебя. Тебе придётся забыть Питера.

– Откуда вы знаете его имя?

– А ты не замечаешь, что частенько вслух зовёшь его?

– Вслух? – удивилась Урсула.

Она редко обращала внимание на то, что происходит вокруг. Жила в своём внутреннем мире. Именно поэтому отец считал, что на неё нельзя положиться, нельзя было доверить важное дело. Она могла в любой момент предпочесть какие-нибудь глупости наказам отца. Каково было ему терпеть такое!

– Мы виделись с Питером каждый день. Гуляли у озера…

– Давно вы с ним познакомились? – участливо спросила Маргарита.

– Уже полгода. Мы познакомились с ним в день моего рождения, когда мне исполнилось семнадцать. Он высокий и сильный. У него красивые длинные волосы, которые он затягивает широкой повязкой на лбу, когда работает. Ему двадцать один год, и он прекрасный гончар. Но мой отец не хочет, чтобы у меня был муж из другой гильдии. Он давно грозился отдать меня в монастырь. И вот…

Урсула залилась слезами. За этим у неё дело никогда не стояло. Как только ей не удавалось достичь желаемого, она тотчас начинала плакать. А мало ли желаний у молодой девушки появляется в течение дня?!

И как не плакать юной барышне, по злой воле отца заточённой в монастырь? Ведь монастырь – это… ну, если не смерть, то смертельное однообразие. Узилище, из которого одна дорога – в могилу. Уж лучше сразу умереть и лечь в могилу, чем влачить тяжёлое бремя, которое всё равно могилой и закончится.

Здесь, в монастыре, стали проявляться в Урсуле и недовольство, и неоправданная резкость, и какие-то нервные возбуждённые состояния, в которых она была неуправляемой. Урсула считала жестоким запрет старшей сестры на её выход за пределы монастыря, и при встрече с Маргаритой, когда та интересовалась её настроением, просто-напросто грубила. Правда, порой, когда она не думала о своём несправедливом заточении, выглядела совершенно счастливой. Да что выглядела? Была!

– Я никогда не могла даже представить или подумать о том, что буду жить в монастыре, – делилась Урсула с сестрой Бригиттой.

– Ну какой у нас монастырь! – в очередной раз уговаривала её та. – Бегинки не дают обетов Богу, могут в любой момент выйти на волю и устраивать жизнь так, как им хочется.

Урсула соглашалась, но не это её утешало. При всей своей необузданности и быстрой смене настроений чувствовала она в себе и другую силу, другой голос, который говорил ей об ином. Он говорил, что ей надо жить здесь, в монастыре, слушать старшую сестру и даже выполнять все монашеские обеты, которые она вовсе и не давала.

Мечтая о любви, большой и сильной, она тем не менее никогда не думала о замужестве. За ней ухаживал и Мэтью-кожевенник, предлагал замужество Ян-кузнец. Но все эти симпатии, направленные на неё, и предложения не достигали цели, оставаясь лишь чьими-то словами. Ей не надо было думать: соглашаться или нет, стрелы Купидона пролетали мимо её сердца…

Бегинки ежедневно ходили к службе в монастырскую церковь святой Елизаветы, первой покровительницы монастыря. А раз в год отправлялись на поклонение, в базилику Святой Крови, что пристроена углом к старому замку Одстейн, первой резиденции графов Фландрии.

В первые годы монастырской жизни при выходе в церковь Урсула с удовольствием топала по гулким булыжным мостовым, заглядывалась на терракотовые дома с рыжими черепичными крышами, бросала мимолётные взгляды на задумчивые каналы, пробирающиеся через улочки и кварталы, переходила через горбатые мостики, глубоко дышала на просторе площадей с высокими ратушами и дворцами, будто вдыхала свободу, чтобы унести её в своё заточение. Но когда она поднималась по ступенькам, чтобы приложиться к Святыне, то почти теряла сознание. Она не видела ни хрустальную трубку с позолоченными коронами на концах, ни капсулу из горного хрусталя с горлышком, увитым золотой нитью, ни красную восковую печать на пробке, закрывающей горлышко. Всё её внимание было захвачено клочком белой овечьей шерсти с бледно-алым пятном посередине.

Кровь Спасителя!

Которую Он пролил на Кресте!

За каждого из нас!

«И за меня…» – думала Урсула, и на её глазах появлялись слёзы. Её всё больше и больше захватывала настоящая Любовь, большая и сильная.

В ней просыпалось смутное чувство, которое постепенно перерастало в уверенность, что она имеет пока что неясное, но несомненное отношение к появлению этой Святыни в Брюгге. Урсула неоднократно слышала, что много-много лет назад (добавим для точности, что – лет четыреста, ещё в середине двенадцатого века), в день Рождества Христова Святыню передали графу Фландрии Тьерри Эльзасскому патриарх и король Иерусалима, последний из которых приходился графу свояком. Когда граф Тьерри вернулся из паломничества, он подарил Святыню городу. А Урсула? Какое отношение к этому могла иметь она?

– Ну вот, Урсула, – говорила ей сестра Бригитта, к которой приставили на воспитание молодую послушницу. – Наконец ты научишься настоящему ремеслу. Тебе не надо будет ходить на кухню, мыть посуду и чистить овощи. Старшая сестра Маргарита благословила учить тебя плести кружева.

– Нет, сестра Бригитта, это так трудно… У меня не получится. Я совсем не представляю, как это делается… Не случайно же отец говорил, что я ни к чему не способна… Вчера пришла мыть грязную посуду и меня опять вырвало. Не могу справиться даже с такой простой работой…

– Посуду мыть – дело нехитрое. Просто твоя природа не даёт тебе делать этого. А плести кружева?.. Что ж, попробуем… Если человек чересчур самонадеян, от него никогда настоящего толка не будет.

– Да, Питер тоже говорил… Он такой умный, способный… Он обязательно будет настоящим мастером-гончаром.

– А ты, Урсула, кружевницей!

Маргарита наказывала сёстрам-бегинкам и в особенности Бригитте, чтобы они не разговаривали с Урсулой про Питера, а старались переводить разговор на другую тему, если та вспоминала своего возлюбленного. Урсула часто думала о нём, пыталась что-то рассказать, но к обсуждениям и домыслам это никогда не приводило. Вскоре она почувствовала, что хотя её любовь к Питеру не угасла, он – не её судьба.

Она приступила к обучению. Ей казалось, что руки её никак не приспособлены для такой тонкой, кропотливой работы. Проще было бы постирать шерсть в озере, что за монастырской стеной. Заодно посмотреть на лебедей, поговорить с ними… Но об этом можно было уже и не мечтать.

Как же запомнить, куда какую коклюшку повернуть? Куда пропустить нитку? Что за чем должно следовать? С каким усилием потянуть нить? Запомнить никак не удавалось, но если она забывала о себе, о своей неуверенности, начинало что-то получаться.

К ней часто подходила сестра Бригитта, объясняла ей, показывала. Но самым радостным был момент, когда Урсула могла поговорить с наставницей.

– Я заметила, – делилась она с Бригиттой, – как задумаюсь о чём-нибудь: вспомню мать, своих сестриц или Питера, сразу сбиваюсь.

– Зачем тебе их вспоминать. Сёстры тебя навещают. И с матерью ты видишься. Старайся думать о работе и молиться в это время.

– Жалко мать, у неё столько забот. Да ещё у отца такой характер нелёгкий… Хотя мне теперь кажется, что он добрый человек, просто многочисленные заботы не дают ему покоя. Отчего он и сердится часто. А как сёстрам достаётся! Я ведь тут как у Христа за пазухой. Всем обеспечена…

– Вот именно. Благодари Бога!..

Урсула была очень благодарна Ему! Хотя порой её и терзали несбывшиеся мечты, волновали воспоминания, но чем дольше она жила жизнью бегинок, тем легче становилось у неё на сердце. И чем больше освобождалось её сердце от забот и тревог мятежного мира, тем искусней получались у неё кружева.

«Господи, помилуй меня, – проговаривала про себя Урсула, делая петлю и перекидывая коклюшку. – Пресвятая Богородица, спаси нас», – затягивала она узелок. И дело спорилось!

Удивительной тонкости и красоты стали получаться у неё кружева! Все восторгались и засматривались!

– Не захвалите мне Урсулу, – предупреждала Бригитта. – А то лишимся и такой мастерицы, и таких прекрасных кружев.

Похвалы Урсулу радовали, но она понимала, что в этой работе участвуют только её руки, всё остальное идёт откуда-то извне, не от неё… Ведь и умения-то никакого особого ещё не было. Да и будет ли?

…В тот год сёстры-бегинки на праздник Вознесения вновь пошли в базилику Святой Крови. Булыжные мостовые упирались в дома, будто плавно переходя в их стены. Кирпичные фронтоны ступенями поднимались к острым вершинам домов, подчёркивая их устремлённость в небо. Плакучие ивы длинными ветвями склонялись к тихоструйным каналам. Мимо проезжали экипажи и пролётки с дамами в элегантных шляпках и веерами в руках.

Урсула, как всегда во время выхода в город, впитывала новые впечатления от родного Брюгге. Она любила его, как любила своих родителей, сестриц, монастырских сестёр-бегинок, как любила она… Питера. Да, любила его просто так, уже не думая соединить с ним свою жизнь.

С моря вдруг подул холодный ветер. Лиловые тучи стали всё чаще закрывать солнце. Оно ещё пробивало своими лучами их края, озаряя небо кровавыми всполохами. Сердце Урсулы пронзила боль. Она почувствовала, что приближается к Святой Крови.

…На пустынной горе стояли три креста, и на каждом из них висел распятый человек. Один из немногочисленных воинов, остававшихся на месте казни, ткнул копьём в подреберье Человека, висевшего на среднем кресте. После этого воин покачнулся и выронил копьё. Оно упало на землю, и с него стала стекать Кровь.

Маленькая девочка, лет десяти-двенадцати, внешне похожая на Урсулу (ей почудилось, что это и была она), тихо подошла к упавшему копью, достала клочок белой шерсти, который почему-то оказался в её холщовой сумке, и обмакнула его в алую живую Кровь…

Уже смеркалось, когда эта девочка подходила к своему селению, недалеко от великого Города, сохранявшего субботний покой за неприступными каменными стенами с высокими зубцами. У одного из крайних домов сидел молодой человек и что-то вырезал из дерева острым ножом. Он торопился успеть до захода солнца. Увидев приближающуюся фигуру, парень поднял на неё взгляд, и в этот момент нож вонзился в его левую ладонь. Кровь брызнула из раны и быстро залила всю руку.

– Не успел! – с горечью воскликнул молодой мастер, бросая нож на землю. – Бог наказал!..

– Бог наказал, – сказала девочка, доставая из сумки клочок шерсти со Святой Кровью, – Бог и излечит!

Пока её рука приближалась к руке пострадавшего, она успела пожалеть, что так бездумно поступает. Теперь на шерсти останется и кровь плотника… Но ведь и тот Человек тоже был когда-то плотником… И Он учил, что человек выше всякой святыни.

Она провела клочком шерсти по ране молодого человека, и рана тотчас же затянулась. А на белой шерсти так и осталось только одно алое засохшее пятно – пятно живой Крови, стекавшей с копья.

…Эта Кровь и сейчас как живая. Не верите? Поезжайте в Брюгге, убедитесь.

Карманный человечек

Тише, Миша: Ваня в кармане!

Русская народная поговорка

Жил да был один человечек.

Он рано остался без родителей и попал к бабушке. Моложавая, полная сил женщина со всей ответственностью взялась за воспитание маленького мальчика. Она приучила его аккуратно одеваться, прямо сидеть, не горбиться и не наваливаться на стол. Учила читать, красиво писать, правильно говорить и держать вилку в левой руке. Бабушка была гранд-дамой и хотела, чтобы её внук соответствовал ей, не позорил.

Усаживая его за обеденный стол, она наставляла: – Жан, ты должен получать удовольствие не от еды, а от своих манер, с которыми ты эту еду принимаешь!

Ребёнок не понимал, что от него требуется, крутил головой, ложкой, проливал суп и ронял хлеб, в результате получал строгий, но любовный выговор и очередную порцию назиданий.

Бабушка водила мальчика в библиотеку, на концерты классической музыки, в художественную галерею и разъясняла, что такое красота, шедевр и гениальность.

Порой она вдруг вспоминала, что Ванюшка-то совсем ещё ребёнок, и тогда читала ему сказки.

В некотором царстве, в некотором государстве жили три брата: Закройщик, Портной и Платарь. Закройщик придумывал одежды, кроил, Портной шил, исполняя задуманное старшим братом. Ну а Платарь… Поскольку придуманное и пошитое не могло долго пребывать в безупречном состоянии – одно рвалось, другое прохужалось, – тут сразу и третьему брату находилось применение.

– А как удавалось трём братьям жить и в царстве, и в государстве? – спрашивал Ваня. – Они что, жили в царстве, а в государство ездили работать?

– Да, – подтверждала бабушка, удивляясь сообразительности внука и радуясь, что ей не надо выдумывать ответ.

– Бабушка, а мы живём в некотором царстве или в некотором государстве? – продолжал интересоваться любознательный внук.

– А-а!.. – пыталась скрыть замешательство бабушка. – Скорее, в государстве, но и царство нам обещано… Слушай дальше.

Они жили и шили очень незаметно, оставаясь всегда в тени. Люди, живущие в некотором государстве, порой даже и не знали об их существовании. Братья и не навязывались. Только печалились оттого, что многие люди жительствовали как-то уж очень порывисто, будто намеренно раздирая свои камзолы, кафтаны и рубахи. Поэтому Платарь никогда не оставался без работы. Но не всё было в его силах. Если какой-нибудь человек не хотел никаких заплат, а рвал и рвал свою рубаху, младший брат только вздыхал:

– Эту дыру заплатками не починишь…

Закройщик тоже вздыхал. А нерадивый тот человек так и ходил в разодранной рубашке.

– А почему те люди рвали свои рубахи и не хотели заплат? – спрашивал снова Ваня.

– Жан, ты задаёшь слишком много вопросов, – переходила на учительский тон бабушка. – Пора спать. Завтра дочитаем.

– Бабушка, я никогда не буду рвать свою рубашку, – решительно обещал внучек и шёл в кровать.

Ваня схватывал всё на лету и никогда не перечил бабушке. Она умилялась, глядя на своего милого смышлёного и послушного Ванюшу и с тревогой задумываясь: каким вырастет внук? Вдруг характер его испортится, он перестанет ценить прекрасное, увлечётся дурными идеями или, хуже того, дурными людьми с порочными наклонностями?! Эти мысли тяготили бабушку, ввергали душу в трепет. Хотя годы её были ещё не те, чтобы энергичную, привлекательную даму принимали за старуху, но в такие моменты она терялась и превращалась в неуверенную бабульку…

«Прочь, прочь страхования, беспокойства и тревожные представления о будущем!» – говорила она себе, стараясь отвлечься от навязчивых мыслей. Но они время от времени возвращались – и тогда, стремясь победить их, бабушка захотела, чтобы внук навсегда остался маленьким мальчиком: тогда она всё так же неизменно и нежно любила бы его, и никакие переходные возрасты не омрачали бы их жизнь.

Её желание оказалось настолько сильным, что с некоторого возраста Ваня-Жан не только перестал расти, но и начал… потихоньку уменьшаться! И вскоре превратился в совсем маленького человечка, который легко помещался в большой карман бабушкиного зелёного кардигана или же бывшего когда-то фисташковым, но «поседевшего» плаща.

Бабушка неимоверно радовалась такому превращению, брала Жанчика на руки, сажала в карман и шла в гости.

Явившись к приятельницам на чаепитие, бабушка доставала из кармана ненаглядного внука, сажала его прямо на стол перед рюмочкой с напёрсток, которая служила ему бокалом, и неизменно любовалась своим почти игрушечным Жаном. Тот мирно сидел среди фарфоровых чашек, блюдец, чайников, хрустальных вазочек с вареньем и серебряных конфетниц. В центре стоял высокий графин с вишнёвой наливкой – и чопорные приятельницы, нисколько не смущаясь присутствием на столе ребёнка, время от времени наполняли рюмочки из богемского стекла лиловой тягучей жидкостью.

Ваня ограничивался чаем и сладостями, съедая четверть шоколадной конфеты или пол-ложки яблочного варенья. Бабушка мастерски поддерживала разговор с подругами, но основное внимание дарила внуку.

С возрастом карманный Ваня понял, что он отличается от сверстников, не может тягаться с ними в стычках или дружеских потасовках, но утешался разными умными книгами и применением обретённых познаний в обыденной жизни. Это у него неплохо получалось. Он легко завоёвывал авторитет среди приятелей, несмотря на свой маленький рост.

Когда бабушка привела Жана в университет, сотрудница приёмной комиссии рассмотрела документы и, введя данные в списки поступающих, предложила подписаться под заявлением. Бабушка машинально схватила ручку:

– Что подписать? Где?

– А поступать будете вы? – невозмутимо, словно карманные абитуриенты ей встречались не впервой, спросила сотрудница. – Кто поступает, тот и должен расписываться.

Бабушка нехотя передала ручку Жану и с недоверием следила, как тот двумя руками выводит подпись.

Внук и бабушка были неразлучны, их дни проходили ровно, во взаимной любви и доверии, пока в доме, где проходили чаепития, Ваня-Жан не встретил миниатюрную внучку одной из приятельниц хозяйки. В то время как взрослые и рослые люди обсуждали мировые проблемы, начиная с мусора в подъездах и кончая выборами вождя на острове Мумба-Юмба, Иван да Марта рассуждали о своих.

– Почему ты всегда ходишь с бабушкой? – спросила Марта. – Ты что, маленький? Неужели тебе не хочется быть самостоятельным?

– Я очень люблю бабушку, – ответил Ваня, – и не вижу необходимости расставаться с ней.

– Любить можно и на расстоянии, – упорствовала Марта, – совсем не обязательно быть всегда рядом и зависеть от бабушкиных желаний. Ты должен иметь свои. Тебе надо жить самостоятельно, чтобы превратиться в нормального взрослого мужчину.

Несмотря на то, что Ваня был доволен своим положением и старался читать ещё больше познавательных книжек, чтобы окончательно понравиться Марте, её замечания запали ему в душу. Он попытался заговорить с бабушкой о своей самостоятельности, но…

– Что ты, Жан, – ласково возразила она, – как же ты сможешь без меня?! Ты такой маленький, и любой злодей может обидеть тебя. А со мной ты всегда под защитой.

И ещё некоторое время карманный человечек так и считал, полностью доверяя ей.

Однако всё чаще Ваня терял спокойствие, начинал думать, что он зависимый, не самостоятельный человек и… что это неправильно. Это надо изменить, надо, наконец, учиться независимости и жить самостоятельно!

Но чуть он начинал что-либо делать сам, всегда появлялась бабушка, с любовной заботой брала всё в свои руки и споро завершала работу. Ведь ручки Ванюши были маленькими, и ничего не получалось сделать ими быстро. А у бабушки они были большими и ловкими, зачем внучку мучиться: раз-раз, и всё готово!

Однажды Жан, как всегда, сидел в кармане и ни о чём плохом не думал.

Бабушка ехала к подругам на очередное чаепитие и читала на планшете новую статью модного психолога о воспитании. Она была так увлечена, что даже не замечала дребезжания трамвая. Не увидела она и молодого человека, вошедшего на одной из остановок и опустившегося на соседнее сиденье. А тот, слегка оглянувшись и определив, что все немногочисленные пассажиры заняты своими заботами, запустил руку в карман плаща соседки. Но вместо ожидаемого кошелька вытащил оторопевшего карманного человечка. От неожиданности парень чуть не разжал пальцы, желая швырнуть мальчика на пол! Но немного пришёл в себя и, стараясь держать невозмутимый вид, поинтересовался:

– И что же ты тут делаешь, любезный?

– Я здесь еду в трамвае, – с чувством собственного достоинства ответил Жан.

– В трамвае? – карманник притворно удивился. – Гм, а я думал, в самолёте!

Он посадил Ваню к себе на колено и принялся разглядывать его. Внук хотел обратиться к бабушке, но увидел, что та увлечена чтением. Воспитанность не позволила ему потревожить дорогого человека, и он вступил в диалог сам:

– Позвольте поинтересоваться, а что вы делаете… в чужом кармане?

– А что можно там делать? Особенно когда в одном кармане смеркается, в другом заря занимается.

– Так ты не надейся, Роман, на чужой карман! – блеснул и Ваня знанием поговорок.

– Ого! – от неожиданности карманник втянул голову в плечи и с опаской оглянулся: нет ли в трамвае знакомых, кто мог бы открыть крошечному мальчишке его имя. – А откуда ты знаешь, как меня зовут?

Тут бабушка встрепенулась и увидела рядом незнакомца с внуком на коленях.

– Что вам угодно, сударь? – обратилась она к карманнику.

– Да собственно, ничего. Ведь у всех в одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на цепи. А у вас – вот…

Он ткнул пальцем в Жана.

– Жан, почему ты сидишь на руках этого человека? Что он тебе сделал?

– Ничего, – успокоил бабушку внук.

– Ровным счётом ничего, – подтвердил Роман. – Просто объясняю молодому человеку, что сидеть в чужом кармане безнравственно. А поскольку в своём кармане сидеть невозможно, выходит, что надо сидеть, как и все, на сиденье, а карман использовать для других важных целей. Например, для ключей от квартиры или, на худой конец, для носового платка.

– Вы хотите сказать, что мой внук не пользуется носовым платком? – возмутилась бабушка.

– Я хочу сказать, что нельзя всю жизнь вытирать человеку нос. Когда-то он должен научиться делать это сам.

И карманник так же незаметно, как и появился, исчез из поля зрения бабушки, затерявшись среди пассажиров.

Но не исчез из жизни Вани-Жана. Карманный человечек так впечатлил этого ловкача Романа, что тот на трамвайном билете черкнул номер своего телефона и сунул Ване в карман курточки.

Этот случай и мысли о Марте добавили Ивану решимости начать самостоятельную жизнь.

– Бабушка! – набравшись смелости, сказал он однажды серьёзно. – Мы с тобой очень хорошо живём! Любим друг друга, вместе радуемся счастливым событиям и вместе переживаем неудачи. Но я уже взрослый человек!..

– Ты взрослый и очень умный человек! – ответила бабушка. – Ты, конечно, вполне самостоятелен. Но подумай, пожалуйста, обо мне. Я всю свою жизнь посвятила тебе. Хотя была ещё не стара и могла устроить её… Но жить ради другого… – она приложила уголок батистового платка к глазам, – вложить всю душу в ближнего своего – это так высоко! Так замечательно! Неужели ты ответишь мне неблагодарностью?

Нет, неблагодарностью карманный Жан ответить никак не мог. Тем более он хорошо помнил сказку, которую бабушка читала ему в детстве.

В сказочном государстве жили люди, которые совсем не ценили заботы троих братьев и часто вели себя как самые неопрятные неряхи. Сколько Портной ни старался шить им красивые рубашки и элегантные костюмы с жилетами, они, часто даже не успев надеть их, капали на них растительное масло или сметану, задевали за торчащие где-нибудь гвозди или во время разговора крутили пуговицу до тех пор, пока та не отрывалась и мгновенно терялась. Так первозданные одежды этих людей превращались в замазанные драные балахоны. Некоторые же, выкинув порвавшуюся рубашку, надевали пиджак на голое тело, слегка прикрыв грудь манишкой, и были абсолютно уверены, что выглядят вполне прилично.

Когда Закройщик уже не знал, что делать, как помочь людям того государства, Портной предложил:

– Давайте я пойду туда и буду ходить среди людей, призывая их беречь свои одежды.

– Но они вряд ли послушают тебя, – заметил Платарь.

– А я всё равно буду жить среди них и показывать, как надо относиться в первую очередь к своей рубашке, а потом – и к другим одеждам. И к одеждам окружающих.

– Но ведь дойдёт до того, что они навалятся на тебя и примутся бить, – предупредил старший брат.

– Своя рубашка, конечно, ближе к телу… Да и тело тоже жаль, если его истязать будут. Но ведь надо не жалеть себя ради ближнего своего. Я пойду! – твёрдо сказал Портной.

– Тебя будут обвинять во всём! В том, что одежды плохо скроены, что карманы дырявы, что воротнички засалены и пуговицы часто отрываются, – с участием посмотрел на него Платарь.

– Мне это не страшно! Зачем переживать, я ведь к этому не причастен. Если люди, хотя бы некоторые из них, научатся правильно относиться к своим одеждам, им станет легче жить.

И Портной отправился в то государство, учил людей, как надо носить свои платья, беречь их и уж если порвали, то сразу латать.

– А сам-то! Сначала на себя посмотри, потом и нас поучай! – возражали Портному люди, усиленно не замечая, что его хитон всегда пребывал в идеальном состоянии.

– Я не хочу вам зла, – кротко отвечал он, бесконечно веря в замысел Закройщика.

– И Портной не смог объяснить, что приличные люди не носят пиджак на голое тело? – переживая за среднего брата, спросил Ваня.

– Не смог!..

Разорвав его одеяния, избив и всячески унизив, они избавились от него. Многие потом пожалели… повесили фотографии Портного у себя в домах и перед ними просили у него прощения… А он, уйдя от них в своё царство, доверил младшему брату Платарю латать их одежды. Достаточно было лишь пожелать и попросить помощи.