Текст книги "Жизнь идиота"

Судя по всему, власть бывшая хозяйка ненавидела еще больше.

Есть нам было совершенно нечего. На всё про всё (а это несколько дней пребывания и дорога обратно) у нас на двоих оставалась одна десятка. Камин кое-как разгорелся. С голодухи завели музыку: пластинка крутилась и «подсыпала» обычный для винила «песочек», но даже Бах не особо радовал.

Страшно хотелось хлеба и мяса, однако утром добрая фея Ирена на завтрак привезла торт, состоящий из одного крема. Что ж, дареному коню в зубы не смотрят. Мы давились, но ели.

Затем началось знакомство с отечественной «заграницей».

Домский собор

В Домском соборе орган гремел «Смело, товарищи, в ногу» – выступал хор старых большевиков.

Это был полный сюр. Нас понесло на верхотуру: Отряскин во что бы то ни стало пожелал увидеть панораму города. Проскользнув мимо охраны, мы бесплатно вскарабкались наверх под раскаты революционных маршей – а уж пенсионеры внизу старались на славу. Их несомненным хитом стал «Интернационал» – у меня даже мурашки по коже забегали. Наверху гулял легкий бриз, площадь Латышских Стрелков лежала как на ладони. Перегнувшись через перила, Отряскин задумчиво разглядывал бездну.

– Тебе не хочется отсюда сигануть? – спросил он меня.

Я признался, что хочется, поэтому и к краю стараюсь не подходить.

– Мне тоже, – вздохнул мой друг.

Как у всяких художественных натур, с психикой у нас явно было не в порядке. Ничего не поделаешь – приходилось с этим мириться.

А гвоздем рижской программы стал мастер Жора.

Гитарных дел мастер

Мастер выглядел настоящим прохиндеем, и все же я сохранил о Жоре самые теплые воспоминания.

Прежде всего, он, как и мы, был помешан на музыке. Помню его домик в тени деревьев, состоявший из кухни и комнаты, в котором так здорово пахло клеем и стружками. От Риги до Лондона еще ближе – с пластинками у хозяина было все в порядке. Кроме «битлов» и тех же «роллингов» я нашел в его фонотеке весь «Цеппелин».

За окнами стемнело, крутился цеппелиновский диск семьдесят третьего года «Дома святых». Именно на нем нарезана «Песня дождя» – по-моему, лучшее, что создали наркоманы Пейдж и Плант. Жора мастерил очередную гитару и вел с нами деловой разговор – оказалось, он вовсю продвигал в консервативной Риге местный рок-клуб и собирался его возглавить. Сам Жора был тощим, лет под сорок, с насмешливым взглядом и непоколебимой уверенностью в себе как в лучшем гитарном мастере всех времен и народов. Он сразу же принял экзотичный заказ (и, надо сказать, не подвел). Несмотря на явные признаки авантюризма и нескрываемое хвастовство, Жора пришелся нам по душе. Мы славно с ним посидели, однако, кроме чая и хлеба, в его гостеприимном доме больше ничего не нашлось.

Ирена пообещала ужин у своего брата – чуть ли не ученика самого Рави Шанкара. С ее слов, во время посещения великим индусом Москвы брат даже подносил Шанкару на концертах инструмент.

Приглашение мы приняли моментально.

Брат, ситар, мама и долгожданный ужин

Я подозревал, что с экзотикой там тоже будет в порядке, однако не мог представить, что дело зашло так далеко. В квартирке лежали одни маты – невольно вспомнился наш матрац. Жена брата, воробушек в сари, готовила что-то на кухне – это сразу внушило оптимизм.

Запахи откровенно бодрили.

В ожидании ужина Иренин брат сел на пол, скрестил ноги и подвинул к себе ситар. Я был потрясен, так как никогда не слышал ситар вживую. Звуки возносили к самому Эвересту. Если бы не голод, мы расслабились бы окончательно – но вот внесли заветные горшочки.

Первым забеспокоился Отряскин – я видел, как он скребет ложкой по дну горшочка в надежде поймать хотя бы кусочек говядины или свинины.

Надежды оказались тщетными – нам были любезно предложены одни бобы.

Последней надеждой оставалась Иренина мама.

Помню ее взгляд, когда вся наша троица показалась на пороге. До сих пор не могу сообразить, отчего она так расстроилась – то ли оттого, что ее дочь таскается с такими оборванцами, то ли оттого, что эти двое несчастных рок-лабухов на свою голову связались с ее доченькой.

Тем не менее ужин оказался настоящим.

«Пикейные жилеты» и прочие хендриксы

На следующий день Жора развил невиданную активность: потащил знакомиться со своей будущей паствой.

Рижский рок-клуб располагался в проходном дворе. Попав в продуваемый со всех сторон проходняк, мы внезапно оказались окружены спорящими и активно жестикулирующими молодыми людьми. Жора бодро вмешался в спор. Судя по всему, он действительно слыл здесь авторитетом – к нашему мастеру прислушались, мы были представлены как обитатели Олимпа.

Действительно, по сравнению с состоянием дел в Риге Питер казался настоящим раем. У наших рокеров была крыша над головой. Зал со сценой. Аппаратура. Прожекторы. Собственные фотографы. О наших писали. О наших разве что ленивый не судачил.

Кое-кто из местных побывал на последнем фестивале, так что и об экстравагантных «Джунглях» знали не понаслышке.

Посмотрев на двух посланцев олимпийских богов, «пикейные жилеты» здорово приуныли. Чтобы хоть как-то сгладить собственное ничтожество, они повезли меня и Отряскина в один из окраинных клубов на репетицию местной команды. Там повстречался нам еще один персонаж – тип, кстати, на Руси достаточно распространенный. Подобные ребята в позапрошлом веке уходили в народники, в начале двадцатого становились большевиками, а в бамовские семидесятые поголовно шли в диссиденты. Тот же взор горящий, та же небрежность в одежде, те же чуть ли не лапоточки – и совершенно нескрываемый фанатизм. Нет, в заплечном мешке нашего нового знакомого не лежали революционные листовки. У него вообще мешка не было – за плечами болталась гитара в старом самодельном чехле.

Этот человек пришел почему-то в Ригу чуть ли не из Сибири, подозреваю, пешком. Я так понял, что он по простоте душевной считал Латвию преддверием Запада. Какая наивность! Однако он обосновался именно здесь, спал на вокзалах и играл на гитаре. Вот, собственно, и все. Особенность этого подвижника заключалась в том, что он играл исключительно Хендрикса. Он бредил Хендриксом. Кроме черного Джимми, для него никого и ничего вокруг не существовало. Сколько я навидался подобных несчастных, один из которых тщился переиграть Пейджа, другой бредил «Дип Пёрпл», третий рвался в Англию, вбив себе в голову, что его непременно примут в состав «Куин» – за невероятную крутость игры. О несчастная моя родина! О милые дураки, невесть где затерявшиеся сейчас на ее необъятных просторах! Имя вам легион. И ведь что самое интересное – на своих чудовищных раздолбайках (производства Ленинградского завода музыкальных инструментов) играли вы действительно «один в один». Но Блэкморами вам никогда не быть. И Хендриксами. И Маккартни тоже. Хочется верить, что вы не спились, не свели счеты с жизнью, но нашли в себе силы избавиться от этого наивного идиотизма и сейчас ведете нормальный, обыкновенный образ жизни – пьете с друзьями пиво и возитесь с детьми. Или на худой конец с машиной в гараже. Но нет, у нас все привыкли доходить до конца, до края – боюсь, паренек все-таки закончил плохо: слишком горело в нем то самое, отечественное, святое, народничество.

В тот день он вытащил из холста свою «мандолину» и сыграл нам Хендрикса.

Один в один сыграл. И потом стеснительно так признался, что целый год (год!) корпел над хендриксовской пластинкой и снимал все пассажи – вплоть до каждой ноты. До каждой! Помню, сидя с нами на ступеньках заштатного рижского ДК, трогательно прижимая к себе гитарку и ту самую пластиночку – единственное его сокровище, – босяк вслух мечтал податься теперь в Америку. Не знаю, что ему там открывалось, какие дали и города, но он просто трясся, когда в его присутствии упоминали Нью-Йорк.

Я хотел возразить, что Хендрикс – это уже вчерашний день. Yesterday! Милое такое вчера, но возвращаться к нему не имеет никакого смысла. Я хотел сказать, что, кроме него, Хендрикс никого особенно не волнует, разве что небольшую группу любителей ретро, и лучше бы парень занялся чем-нибудь другим – к примеру, сочинением собственных песен. Я хотел сказать ему, что ни черта не найдет он на Западе, что будет там совершенно никому не нужен. То есть в качестве каменщика или подметальщика улиц еще приглянется какой-нибудь фирме. А вот в качестве рок-музыканта – однозначно нет. Там своих гитаристов хоть пруд пруди, девать некуда. Там уже и знать не знают про всякие «Слэйд» или «Свит» – для них это так, второсортные командочки. И того же Джимми там не особенно уже помнят. Слишком много нот утекло, слишком быстро меняются вкусы. Но посмотрел в эти святые, полные неофитского рвения глаза – и поддакнул: «Ну конечно, стоит попробовать. Там действительно круто».

Помню, я даже улыбался при этом. Хотя, честно говоря, хотелось плакать. Я так и представлял себе: сидит этот любитель Хендрикса где-нибудь в Свердловске или Чите на кухоньке задрипанной пятиэтажки, «снимает» Хендрикса (один в один) и мечтает о заоблачной стране, в которой он рано или поздно окажется. А там – «свобода вас примет радостно у входа, и братья меч вам отдадут». И глаза его светятся, и хватает он гитарку и заезженную пластинку, и тащится сюда, на край советской земли. При этом никто из советских людей доморощенного Хендрикса в упор не замечает. Люди здесь другими делами заняты: латыши тихо ненавидят русских, а русские строят социализм. И вообще, почему нам на наших кухнях обязательно нужно выдумывать себе некую туманную даль, полную прелести и очарования? Чтобы всю жизнь потом стремиться к призраку? За океаном – та же земля, те же деревья. По большому счету то же небо. Может, с «вэлферами» там полегче, однако привыкаешь даже к Голливуду, и опять начинается неизбежное томление. Куда еще бежать с земного шара? Но все-таки, все-таки, к чести того безымянного мечтателя следует признать – даже в моей сегодняшней седой скептичной голове засел с детства такой вот куплетик:

 
Далёко-далёко за морем
Стоит золотая стена;
В стене той – заветная дверца,
За дверцей – большая страна.
 

Короче, «под небом голубым есть город золотой»…

Не знаю, бродили ли уже тогда подобные фантазмы в голове и у моего рассеянного друга, но по крайней мере внешне Отряскин был занят другим: радовался, что заказ будет готов, продумывал очередную программу и уже откровенно скучал на берегах гостеприимной Даугавы.

Подобные анахореты, такие как тот повстречавшийся нам любитель Хендрикса, его не занимали: Отряскин был «сам с усам». Не знаю, помнит ли он сейчас о том представителе большого и наивного нашего народа?

Я – помню.

Популярность, репетиции, смена караула

В Питер мы вернулись благополучно, рутина жизни продолжилась.

Отряскина теперь постоянно куда-то тянули: то Курехин в «Механику», то какие-то совершенно отвязные типы, про которых я даже стеснялся расспрашивать, на очередной богемно-джазово-рок-н-ролльный джем. Случилось и неизбежное: небесную дворницкую посетил сам Борис Борисыч. Местный далай-лама милостиво приоткрыл моему другу дверь в «Аквариум».

Отряскин ухватился было за предложение.

– Безумец! – прозорливо откликнулся на это наш бессменный перкуссионист Мягкоступов. – Он долго там не задержится!

Конечно же, долго Отряскин нигде не задержался: сыграли роль независимость плюс нежелание играть чужие вещи.

Кроме того, игра его была совершенно нестандартна – верный крест на попытках прописаться в подобном «Аквариуму» коллективе: там нужны обыкновенные крепкие профессионалы – сессионные музыканты. Так что Отряскин на роль приглашенного «варяга» решительно не подошел и в конце концов вернулся «к своим баранам».

Музыка «Джунглей» окончательно превратилась в разнообразнейший компот из стилей и направлений, щедро приправленных фантазией нашего лидера. С той поры смело можно было перефразировать бунтаря Маяковского: «Мы говорим: Отряскин, подразумеваем: “Джунгли”. Мы говорим: “Джунгли”, подразумеваем: Отряскин». Остальные безмолвно отдали пальму первенства дворнику Ленинградской филармонии, превратившись в послушное орудие его замыслов. Таким образом, сложилась группа, состоящая по большому счету из одного человека – явление не такое уж и редкое. Ни Тихомиров, ни Мягкоступов, ни ударник Кондрашкин особой роли в этом действе уже не играли – они имели право голоса, вносили свои предложения, старались улучшить ту или иную вещь, но их в любое время можно было заменить другими, не менее уважаемыми статистами.

Более того, «Джунгли» окончательно трансформировались в инструментальную команду. Редким пением грешил только сам лидер – правда, дальше подвывов и голосовых упражнений в стиле тирольского «голориоголо» дело не продвигалось. Посещая репетиции на правах теперь уже исключительно слушателя и раз за разом оценивая новую программу, даже я со своей природной терпимостью к экспериментам начинал теряться. Порой (на мой тогдашний взгляд) это была настоящая мешанина, совершеннейшая абракадабра, звучавшая набором случайных звуков (что только не использовали при исполнении, включая обыкновенное бревно!). Иногда изыски нашего главного героя напоминали мучения небезызвестного Керогазова из старого доброго довоенного фильма «Антон Иванович сердится» (тот, помнится, трудился над «Физиологической симфонией», привлекая в арсенал творчества молотки и стиральные доски). Так что звучали «Джунгли», честно говоря, ошарашивающе. Вносило свою лепту и традиционное качество аппаратуры. Паяльник был обязательным репетиционным атрибутом.

Словом, многое не получалось.

Отряскин не на шутку расстраивался.

Все теперь висело только на нем, и прежде всего замыслы. Днями и ночами выдумывались новые, изобилующие импровизом композиции. Кроме того, приходилось следить за мировыми музыкальными веяниями. В каморке окончательно прописались «Кинг Кримсон» и Майлз Дэвис. Не чурался Отряскин и «Дайр Стрейтс» – Нопфлера он всегда уважал как гитариста. Безусловно, хоть как-то приблизиться по качеству звука к английским и американским музыкальным гигантам не представлялось возможным. Все это напоминало соперничество Эллочки-людоедки с поганой заокеанской миллионершей мисс Вандербильд. «Шанхайского барса» еще можно было изобразить. Но не более. Думаю, Отряскин, как всякий творец, мучился от невозможности осуществить «громадье» своих планов. Придирки к составу все более учащались. Рано или поздно должно было случиться неизбежное: хотя все в команде привыкли друг к другу, но требовались музыканты иного качества. Игорек Тихомиров соответствовал задачам, а вот дни Мягкоступова были сочтены.

Какое-то время Андрей еще извлекал звуки из тарелок и колокольчиков. Какое-то время «Джунгли» еще выступали классическим старым составом, но в конце концов пришлось сказать верному перкуссионисту неизбежное «не т».

Думаю, Андрей давно приготовился к такому повороту и вслед за мной безропотно сошел на «скамейку запасных». Коней на переправе все-таки поменяли.

Новые кони

Логика развития и творческого роста неумолима: за рояль уселся профессиональный Марк Бомштейн. Пригласили (из «АукцЫона») и Павла Литвинова – на перкуссию. Я их толком не знал и с ними почти не общался, хотя тот же Марк стал полноправным отряскинским партнером до самого конца существования одной из самых оригинальных питерских команд.

Словом, ничего об этих, без сомнения, достойных ребятах сказать не могу.

Я и музыкальная школа

Прежде чем обратиться к Бомштейну, лидер «Джунглей» попытался усадить за клавиши автора этих строк, совершив таким образом последнюю и весьма экстравагантную попытку пристегнуть меня к уходящему поезду.

Не знаю, чем было вызвано его желание, скорее всего, тем, что мы здорово привязались друг к другу.

Так или иначе, Отряскин вполне серьезно заявил, что мне немедленно следует заняться техникой игры. К подобной вспышке энтузиазма я отнесся скептически. Однако он настоял на своем и отвел меня за рукав, как первоклассника, в самую настоящую музыкальную школу. Мы долго бродили по пыльным коридорам, причем из тех классов, где слышались звуки фортепьяно, навстречу неизменно выбегали клопы лет пяти-шести с нотными папками, которые были больше их обладателей.

Никого старше третьего класса в той школе не нашлось – я живо представил себе, как появлюсь в этом муравейнике с подобной папочкой.

В конце концов даже Отряскин хмыкнул.

Дядюшка Игла

В заветной каморке постоянно крутились знакомые и незнакомые мне люди.

Приходил человек, которого наш Карлсон ласково называл Дядюшка Игла.

Судя по всему, Дядюшка сидел на героине. Но он оказался большим провидцем, напророчив, что на наших улицах еще появятся танки (действительно, как в воду глядел!).

Стоит ли говорить о том, с какой всепоглощающей любовью Игла относился к советской власти! Этого неистового диссидента примиряли с действительностью, кажется, только «Джетро Талл». Их стоящий на одной ноге гуру-флейтист не особо меня вдохновлял (как, честно говоря, и его музыка, за исключением, пожалуй что, знаменитого «Акваланга»). Яростно сверкая очами и потрясая очередной пластинкой, Дядюшка доказывал несомненную гениальность Яна Андерсона.

Помню, на одной обложке были изображены море, айсберги и нефтяные вышки.

– И в то время, когда русские закрыли все доступы к собственной нефти, – орал Дядюшка, – в Северном море приходится добывать ее, рискуя жизнью! Вот о чем эти суровые песни…

Мне не было никакого дела до жизни зарубежных нефтяников и до обеспокоенности самого господина Андерсона по этому поводу, но Дядюшка Игла был в ударе. Из вежливости я соглашался.

Интеллектуал Вадик, а также Валера Француз

Из других персонажей помню дантиста Вадика и Валеру Француза.

Скептичный, насмешливый Вадик тогда еще учился на стоматолога (сейчас у него собственные кабинеты и практика) и был законченным меломаном. В чем, в чем, а в особом интеллекте прирожденного критика ему не откажешь: он разбирался и в роке, и в джазовой музыке, и в современной симфонической музыке и, как я понимаю, был тогда для Отряскина авторитетом – они здорово сдружились.

Валера же смахивал на иностранца (всегда с неизменным рюкзачком за плечами) и учил французский. Он то исчезал, то появлялся, как и полагается всякому порядочному тусовщику. Его можно было встретить на всех фестивалях и прочих рок-концертах. Опять-таки он являл собой столь часто встречавшийся в то время тип отечественного человека, всей своею душой тянущегося к западному солнцу. Вольно или невольно, фразами ли, поступками, привычками, одеждой, напускным или природным цинизмом такие, как милейший Француз, самым существом своим показывали, что не желают иметь с советской действительностью ничего общего. Отчего плодились подобные подсолнухи? Чацкими их не назовешь. Видно, действительно приперло. Когда я смотрел на интеллигентного Валеру, на доморощенного рижского Хендрикса, на «аукцЫонного» Гаркушу, еще на десяток-другой подобных борцов с системой, хотелось заорать всем этим престарелым товарищам из ЦК: «Да откройте же вы наконец границы! Выпускайте! Пусть едут – толпами, составами, легионами. Пусть заполонят собой улицы Парижа, пусть их целыми колоннами проведут по Манхэттену. ОТПУСТИТЕ ИХ!!! И все неизбежно тогда успокоятся. Побудут. Посмотрят. Побегают с рюкзачками. И половина вернется. Утомленная солнцем».

Потом, конечно, всех отпустили – скопом.

Половина вернулась.

«Джунгли» «Джунглями», а работа работой

«Джунгли» «Джунглями», литература литературой, а кушать что-то надо было.

После окончания института перед всеми нами разбегались три дороги:

а) армия (если ты еще свое не отслужил);

б) инспектор по делам несовершеннолетних (если ты уже свое отслужил);

в) школа или ПТУ (как самый последний, запасной вариант).

В армию меня не взяли – из-за зрения.

К чести своей, я и не пытался отвертеться. Тем более мне тогда светила сержантская школа в Осиновой роще, где уже с полгода заправляли отделениями мои же бывшие однокурсники. Но не судьба!

Проверяли долго – возили по всяким офтальмологам.

Наконец поняли, что дурочку не валяю – действительно не вижу с пяти шагов, – и председатель врачебной комиссии напутствовал меня словами замечательной песни:

– Бери шинель, пошли домой!

Я и пошел работать – освобожденным секретарем комсомольской организации строительного ПТУ, расположенного на глухой окраине города.

Делать было там совершенно нечего. Воспитанники исправно хулиганили и садились за решетку. Директор, хитрый усатый кот, делал деньги. Замполит оказался большим любителем слабого пола. Парторг, отставной «сапог», под мышкой держал кожаную папочку, вечно возился со своими бумажками и пропадал на партсобраниях. Мастера пили. Женщины – машинистка, секретарша и местный профорг – отчаянно сплетничали. Словом, меня окружали милые люди, с которыми было хорошо и комфортно. И ребята-пэтэушники в большинстве своем оказались неплохими, несмотря на то что творилось по вечерам в их рабочем общежитии.

Я приезжал, когда хотел, и, когда хотел, уезжал.

В райкоме комсомола говорил, что еду в ПТУ.

В ПТУ говорил, что еду в райком.

А сам занимался черт знает чем.

Никто не проверял – по большому счету всем было глубоко плевать.

Отряскин, как-то раз заявившийся ко мне на работу в поисках материала для очередных самодельных колонок, был в восторге от такого времяпрепровождения.

А директор, через полгода на секунду оторвавшись от «бизнеса», впервые посмотрел на меня критически:

– Что-то ты воду мутишь. Где отчеты о проделанной работе? Где сама работа?

Крыть было нечем.

После того как в ПТУ сразу шесть комсоргов сели за групповое изнасилование, моей деятельностью всерьез заинтересовались и в Красногвардейском райкоме, к которому я был приписан…

Первый секретарь, Валерий Павлов, задал совершенно резонный вопрос:

– Ты что мне уголовников выращиваешь?

Я не защищался. Хотя дело с комсоргами было совершенно дурацкое: какая-то пятнадцатилетняя дрянь развлекалась с мальчишками на чердаке, а потом дня через два похвасталась подруге, что имела «контакт» сразу с целой кучей кавалеров.

Разговорчик услышал ее папа.

Загребли всех, кто там был, даже тех, кто ничего не делал, – до кучи.

И посадили.

Явление для нашей родины совершенно неудивительное.

– Еще один такой вариантик, – предупредил Павлов, – и комсомольский билет на стол.

Он оказался удивительно добр ко мне: за все мои тогдашние делишки с точки зрения партии-комсомола меня нужно было просто четвертовать.

И тем не менее вскоре я сам захотел стать коммунистом.

Разумеется, совершенно корыстно.

Я и Коммунистическая партия

Был в тогдашнем обкоме ВЛКСМ веселый отдельчик по работе с молодыми литераторами, художниками, кинематографистами и прочей антисоветской сволочью. Руководил отдельчиком (и замечательно, кстати, руководил) Николай Левичев, известный ныне политик…

Подобрались в его веселом отделе совершенные аутсайдеры, на которых серые и тоскливые до тошноты комсомольские функционеры из других отделений смотрели сверху вниз: дескать, что возьмешь с этих ребят, они и так жизнью обижены.

А «эти ребята» готовили всякие фестивали, общались с творческой молодежью, выпивали, балагурили, рассказывали анекдоты про Брежнева – словом, вели замечательную жизнь.

Они могли заявиться на работу в свитерах и джинсах – настоящее святотатство с точки зрения почти монашеского партийного этикета (костюм, галстук, значок). И ведь не следовало никаких оргвыводов! Все им сходило с рук по той же причине – «жизнью обиженные».

К ним потому и относились так снисходительно, что никакой серьезной карьеры в этом секторе было не сделать, следовательно, не конкуренты.

Друг мой, Володя Ивченко (вот оно, литературное братство), взявшись устроить мне эту обкомовскую синекуру, добродушно заметил:

– От тебя требуется всего ничего. Пустячок – вступить в партию! Неужели тебе в твоем ПТУ не дадут рекомендацию?

«Сапог»-парторг так заморочился со своими отчетами-бумажками, что не глядя подмахнул мое нахальное заявление.

Дело было за пэтэушным начальством.

– Сейчас у них подпишу – и порядок! – уверил меня мой благодетель, когда мы с ним бодрым шагом вошли в приемную.

И отправился со своей неизменной папочкой на очередную подпись.

Какое-то время за дверьми было тихо – шло обсуждение обыденных партийных вопросов. А вот затем раздался настоящий директорский рев:

– Бояшова в партию?! Вы что там, совсем с ума посходили?!

Вопрос был исчерпан.

Военно-морской музей

Все-таки, видно, я был рожден социальным типом. Бродить, как бродили хиппи по родной стране – где пешком, где автостопом, мне совершенно не хотелось: догадываюсь, из-за обыкновенной лени. Протестовать против Советов, подаваясь в диссиденты или в рок-музыканты, – тоже.

В душе я не был стилягой.

Фарцовка как своеобразный протест против существующей системы экономических отношений мне глубоко претила, к тому же в самых простейших математических расчетах я до сих пор совершеннейший бездарь.

Повторюсь: московские друзья-бунтари вызывали во мне чувство тайного уважения и даже трепета, но не более.

Ничего не поделаешь – я не революционер. Скорее, приспособленец.

Со своей стороны, столь презираемая Отряскиным совдепия относилась к таким обывателям снисходительно и никогда их не трогала: слишком мелки сошки.

Подобное положение дел мне нравилось: я мог заниматься самим собой.

Но вот что удивительно, на какую бы официальную работу я в те годы ни устраивался – совершенно покладистый, послушный и т. д., – местная партячейка всегда принимала меня настороженно: сказывалось классовое чутье.

Военно-морской музей, куда я устроился экскурсоводом, не стал исключением. Один из дедов-коммунистов так и сказал:

– Ты – попутчик партии с мелкобуржуазным душком.

Вообще, в музее тогда правили бал ветераны. Они были очень забавны и, честное слово, вызывали самую искреннюю симпатию.

Шли восьмидесятые, а мои дорогие старики пребывали в своих сороковых – пятидесятых, как в зачарованном царстве.

Все они воевали. Многие сражались как черти – в авиации и морской пехоте.

Был Герой Советского Союза летчик Белоусов, обожженный, без ног, – второй Маресьев, долетавший до конца войны.

Капитан первого ранга Лисин, командир подлодки, потопленной у берегов Финляндии (сам он выжил чудом), попавший в плен к финнам, рассказывал, как его возили в Берлин на допрос к шефу гестапо Мюллеру.

Члены экипажа С-13 вспоминали о потоплении «Вильгельма Густлоффа».

Я услышал многое, хватило, чтобы содрогнуться.

Были и те, кто по разным причинам отсиделся в политотделах, а после Победы развил невиданную общественную активность. Эти особенно ревностно махали знаменами на праздниках и чутко следили за чистотой рядов.

Партсобрания походили на шоу. Часами обсуждались постановления партии. Протоколы заседаний велись так тщательно, словно от них зависела судьба страны. Спорили до хрипоты по каждому пункту. Например, схватывались не на шутку по поводу того, как написать в стенограмме: «поставить на вид» или «обязать». Из-за подобной ерунды разгорались шекспировские страсти: одни стеной стояли за «поставить на вид», другие с пеной у рта скандировали «обязать» и с принципиальностью древнеримских сенаторов не шли ни на какой компромисс. (Ах, сюда бы нашего Мастера!) Находясь в этом паноптикуме (беспартийные обязаны были присутствовать), я чувствовал, что медленно съезжаю с катушек. А деды входили в раж и чуть ли тельняшки на себе не рвали.

Сталинское время сказывалось и в том, что некоторые из партийцев, словно дети малые, бегали к начальству с доносами друг на друга.

Шло настоящее соревнование – кто быстрее.

На следующий же день после достопамятного (забыл, какого по счету) съезда КПСС, на котором Горбачев объявил о перестройке, к нам в отдел вкатился один из самых отъявленных партийных активистов, полковник в отставке N, любитель особо изощренных рапортов.

– Перестроился! – на полном серьезе прокричал он, потрясая какой-то бумажонкой.

Экскурсоводы – я, совершеннейший пофигист, и две дамы, головы которых были забиты косметикой, тряпками и выяснением отношений с мужьями и любовниками, то есть совершенно нормальными человеческими переживаниями, – долго не могли понять, в чем дело.

Задыхаясь от волнения и восторга, N объяснил в чем.

Оказывается, после судьбоносных решений съезда он всю ночь (всю ночь!) просидел на кухне «в раздумьях о будущем родины и о том, что прежняя его жизнь была неправильной». И к утру совершенно (по его уверениям) перековался.

Он и рапорт состряпал – с полным отчетом о проделанной над собой работе.

«Гвозди бы делать из этих людей…»

Посетители тоже отвлекали от скуки. Как-то в приемную процокала самая настоящая карлица в рыжем парике, с сумочкой под мышкой, в мини-юбке и туфлях, которые делали ее похожей на подружку Микки-Мауса. Существо оглядело себя в зеркале и достаточно злобно спросило:

– Где здесь уроды?

Мы чуть на стульях не подпрыгнули.

Наша диспетчерша, волнительная хохлушка Зоя, прославившаяся своим единственным афоризмом «Я вся на нервной почве», догадалась первой:

– Вам, наверное, нужна Кунсткамера?

Оказалось, гостья перепутала музеи: «забава Петрова» находилась от здания Биржи всего в нескольких шагах.

Побег

Для меня жизнь одновременно развивалась сразу в трех направлениях: работа, которая все-таки имела немало забавных моментов, музыка (Отряскин и К°) и все то же пресловутое литературное творчество.

Близился Девятый, как оказалось, последний съезд молодых советских писателей.

Перед ним нас, как и спортсменов, посылали на сборы.

Место для юной поросли было выбрано весьма подходящее – Дом творчества писателей имени Гулиа в Пицунде. В то время все оплачивал комсомол – нужно отдать ему должное. Спокойно гулять и пить неделю, а то и две на казенные денежки могли даже самые отчаянные беспорточники.

Музейное начальство категорически запротестовало. Меня всегда подозревали в какой-то тайной и губительной для государства деятельности: я ни к кому не лез, не просил надбавки к жалованью и новой категории, всегда довольствовался своим полурастительным существованием и с точки зрения проф– и партбоссов вел себя как настоящий идиот.

По всей видимости, под таких простачков в тридцатые годы маскировались вредители.

Все тот же полковник N хорошо помнил те времена: еще мальчишкой, задрав штаны, он входил в комбеды и азартно разоблачал «кулаков» и прочую антиколхозную нечисть. Несмотря на то, что я достал официальную бумагу, в которой Ленинградский обком ВЛКСМ печатью и подписью подтверждал, что молодой литератор Бояшов И. В. отбывает на самое что ни на есть государственное мероприятие, местный партийный фюрер был непреклонен:

– Ты никуда не поедешь.

К тайному злорадству начальства я подтвердил свою репутацию отъявленного разгильдяя: задним числом написал заявление об отпуске за свой счет, тут же забыл о партсобраниях и неизбежных неприятностях и полетел к югу на новеньком Ил-86.