Текст книги "Сочинения. Том II. Энциклики. О святом Иоанне Креста. Молитвенные размышления. Речи и проповеди. Поэзия"

Из цикла «Киринеянин, в профиль увиденный»

 
Груз взвалить на себя? Слишком долго во мне эта боль,
что вначале была неприметной,
постепенно съедает, как моль,
как ржавчина губит железо.
 
 
Взять и вынырнуть из течения скрытого, страх ожидания преодолев!
В простоте и величии быть, да не мне эту бездну измерить.
Изнурительной может стать жизнь, но прекрасен ее напев,
так возьми и сравняй эти оба начала в едином порыве – точном
и зрелом!
 
 
Назад не глядеть. И толкать эту хрупкую тяжесть вперед,
с интервалом – он времени такт, и не надо считать, что осталось,
пусть в сознанье та тяжесть рассыплется в прах,
мук в ней нет никаких, лишь усталость.
 
 
Вот когда я смогу пребывать не с собою, а с Ним,
больше с Ним —
и, забот суету отодвинув,
дать дорогу поступкам простым.
 

 
Стуча клюкой по камням мостовой,
Мы обретаем нужное пространство,
Но каждый шаг дается нам с трудом.
В пустых зрачках мир, отражаясь, гибнет —
Мир, непохожий ни на что другое.
Он соткан не из света, а из звуков:
Шум улицы, гудки, обрывки фраз.
Как полнотою жизни насладиться,
Коль нам без выбора дана лишь часть?
С какою радостью любой из нас
Судьбою поменялся б с человеком,
Который без клюки мир созерцает.
Навряд ли сыщешь долю горше нашей.
Ужели в слепоте искать отраду?
 

 
Сколько ролей прошло чрез меня.
Стал я чревом, рождающим силу,
имя которой есть человек.
Если и я зовусь человеком,
исказили ль меня персонажи?
Нет, воплощаясь в них на подмостках,
я всегда оставался собой.
Что во мне может жить без боязни?
 

 
Они растут в любви и вдруг взрослеют.
Бредут рука в руке среди толпы
Сердца плененные, как птицы в клетке, —
Всё человечество обнять готовы.
И вот они вдвоем на берегу:
Густая тень, луна и страстный шопот.
Туман садится – их сердца парят.
Когда домой вернутся, что их ждет?
 
 
А вот луч света, что скользит по листьям,
Вскрывает их неведомую суть.
Вы сможете сберечь в себе ростки
И поверять любое зло добром?
 

 
Молчи об имени. Но с каждым «я»
Что всуе изрекается устами,
Соотноси все то, что в сердце гибнет,
Что движет постоянно человеком
И хлад в тепло, ночь в день преображает.
 
 
Рождаются другие поколенья,
Взвалив на плечи груз страданий крестных.
Земля отходит от тебя порою
В простых заботах, суетных делах.
 
 
Я не дорос до остальных людей,
Чья правда надо мной, как тяжкий сук.
Пытаюсь стать им вровень, но с трудом.
Один лишь образ я ценю и славлю.
 
 
Мне многого пока недостает.
Возможно, слишком многого. Как знать?
Молю – мне не давай искать себя.
Пусть мыслей след моих песок согреет.
 

 
Творенья рук моих всем напоказ.
Не я в них мчусь по автостраде,
Где суд вершит полиция, – не я.
Не у меня, а у машин есть голос.
И всё же я душой хочу понять:
как жить и с кем бороться? Нет ответа.
Нельзя об этом громко вопрошать —
Я должен в шесть утра быть на заводе.
Так есть ли вес у человека в мире?
 

 
Ни к миру, ни к войне я непричастен.
Не знаю, грешный, я с Тобой иль против,
И всё это всерьез меня тревожит.
Обтачивая мелкие детали,
Кую я страшное оружье смерти.
А я способен сотворить иное,
Но как тут без деталей обойтись?
Я мог бы быть, как все, самим собою,
Частицей составной большого дела
Без всякого словесного обмана.
Но мир, в котором я тружусь, не добр.
Не я повинен в том. Так кто же?
 

Из цикла «Церковь»

 
Вот стена простая и ее фрагмент:
бег пилястров стройных, ряд глубоких ниш,
где стоят святые в мраморном молчанье.
Статуи в порыве людям шлют Посыл,
зримо исходящий из раскрытых книг.
И стене не в тягость своды, да и люди —
узники скорлупок страждущих сердец.
Ей не в тягость пропасть, к коей мир сползает.
И так будет вечно на земле, покуда
млеком материнским вскормлен человек.
 

 
Стопами мы касаемся земли.
На ней покоятся колонны, стены…
И мы бы заплутали среди них,
не будь путеводителем нам Пол.
Лишь он объединяет все пространства
Не только ренессансного строенья,
Но даже те, что в нас заключены.
Мы сознаем, сколь в нас сильна ущербность.
Ты, Петр, – поводырь для всех идущих,
Не знающих порой конечной цели.
Путь сокращая и лаская взор,
Ты служишь нам надежною опорой —
Скалою для пасущихся овец.
Скале подобен и сей Пол во храме,
Но только пастбищем тут – крест.
 

Размышления об отцовстве

Ex quo paternitas in coelis

et in terra nominatur

Столько лет ощущаю себя изгнанным из глубин своей индивидуальности, приговореным меж тем ее углублять.

В течение всех этих лет неустанно, с трудом продирался я к ней, не без ужаса страшась, что погублю ее, затеряется она в массовых явлениях.

Недаром зовут меня Адам. Имя, в котором встретишь любого, но и в имени этом всё то, что человек привносит с собой, может обернуться заурядностью. Вот так рассуждал я все годы: сотру-ка следы своей личности и отождествлюсь с каждым, историю которого пишет толпа. Что еще означает имя АДАМ?

Хочешь сказать, что здесь есть нечто глубинное? Что же? Вдруг с ужасом назад отпрянешь?

Да, пусть я – человек, которого за скобки вынесешь и снова вставишь в единую историю людей – как общий знаменатель – я по-прежнему один.

Одиночества никто не назовет грехом, однако я-то знаю, что оно такое. И знаю, что собой Адам являет, который угодил меж обещанным отцовством и собственным одиночеством. Кто его оторвал от людей, обрек на одиночество среди них? Нет, одиноким он стал по собственной воле. Чтоб и другим привить одиночество? И это не назвать виной?

ОН Одинок. Думал я: «Что может быть ближе, чем Он, как не одиночество, что делает еще больше на Него похожим, то есть,– думал я, – еще более независимым от чего-либо?»

Если бы, вылепив меня из глины, Он проговорил: «Глина, лепи дальше!» – слепил бы я не одного такого. Впрочем, Ты лучше всех владеешь невероятными температурами в печах, плавящих руду, Ты, для Кого все расчеты атомов – простейшая интуиция, а не собрание формул и чисел.

Безусловно, я бы немало вылущил из Твоего ума и пересадил бы в свой мир, при этом крича – что истинная правда – «это я! это я!». Но ведь мир этот и так был бы Твоим. Ибо… что такое я… чье существование постоянно прерывается?

Неужто я вынуждаю Тебя прикоснуться к моей мысли Твоим Рождением, а к воле – той Любовью, которая в нем исполняется, но из него же и возникает? Во мне она никогда не исполнится, ибо я на такое не способен. Ты во мне обманулся. Разве не проорал я сразу же: «Оставь мне мое одиночество!»? Зачем же тогда так орал я? Знаю, орал себе наперекор. Но еще больше – наперекор Тебе.

Скажу больше: из всех слов я решил исключить слово «моё». Как же могу я так говорить или думать, если знаю, что всё – Твоё? Пусть не Ты родитель в каждом рождении человека, всё равно, тот, кто рождается, – Твой. Даже сам я более «Твой», нежели «мой». Следовательно, я осознал, что нельзя мне «моё» говорить на «Твоё». Нельзя: ни говорить так, ни думать, ни чувствовать. Из этого надо высвободиться, отказаться от всего, ничего не иметь, ничего не хотеть в виде собственности (а «мой» – это значит «собственный»).

Меня пугает слово «моё», хоть и люблю я его в то же время больше всего на свете. Но и больше всего скрытого в нем страстно желаю. Пугает, однако, оно потому, что ставит меня непрестанно лицом к лицу с Тобой.

Основательный анализ слова «моё» всегда приводит к Тебе – и вот от него я готов отказаться скорей, чем его обнаружить в Тебе. Ибо мне хочется, чтобы всё было, благодаря не Тебе а мне. Бессмыслица? А сколько людей впряглось в нее? Какие они сегодня, люди, посреди все растущего их числа? Разве не стали они более одинокими? Количество не создаст любви – одиночество не залог самостоятельности, которая борьбу лишь порождает. И чем ответствовать? Может: «Прости, что так упорно отстаиваю свой замысел? Что остаюсь тем общим знаменателем, а под него любого можно подвести, или для всех примером, который вынести легко за скобки? Все время увиливаю от Твоего Отцовства и к одиночеству тянусь – и Ты, выходит, явиться вынужден мне как бы во внешней пустоте?»

Да, Ты Cвой замысел осуществляешь.

Ты в этом абсолютен и решителен. И планы все Твои неотвратимы. Самое удивительное – результат: Ты не бываешь против меня. Вторгаешься в то, что я обозначил одиночеством, и рушишь сопротивление во мне, с ним связанное. Ты правда в него проникаешь? Или проходишь в двери, которые и так распахнуты? Ты не сделал меня замкнутым, не закрыл меня. Тяга моя к одиночеству не залегает на дне, постоянно она вылезает из какой-нибудь расщелины моего бытия, оказавшейся просторней, чем я предполагал. Ты идешь именно этой дорогой – и медленно начинаешь формировать меня изнутри.

Ты формируешь меня наперекор тому, что я навоображал о себе сам, но в согласии с тем, кто я. Так стоит ли тогда удивляться, что Ты во мне сильнее меня? Ты способен проникнуть в меня с помощью ребенка, и ломается во мне сопротивление. Ничего не остается от одиночества, которым я силился Тебе противостоять, зато как глубинно себя выражаешь Ты! Я начинаю утрачивать ощущение, что это Ты выражаешь Себя во мне, и мниться мне, будто я выражаю себя в себе. Так будет до тех пор, пока не заболеет любовь. Захварает невыполнимостью, отсутствием «я» в другом дорогом «я», или наоборот… Но именно тогда и становится очевидным, что человек не может исключить из своего сознания слово «моё», он должен следовать за ним. А слово это зачеркивает одиночество.

По прошествии времени я сумел уразуметь, что Ты не хочешь, чтобы я был отцом, не будучи сыном. Сын – весь Твой, и Ты о Нем постоянно думаешь «Мой», и произносишь его с абсолютной доказательностью, во всей его основательности. Без нее это слово – сплошной риск, как, впрочем, и сама любовь. Зачем же тогда Ты наградил меня любовью, если в ней столько риска? – Вот Сын Твой берет на себя риск Отцовской любви даже там и в отношении того, что не Он и что им не является. Как же должно заболеть слово «моё», если то, что оно означает, превращается в «не-моё»? Не без ужаса представляю себе старания и усилия Твоего Сына, величие Его любви. Как много Он на себя принял? В скольких проник напрасно? Скольких должен наполнить собой? Ведь во всех нас сидит этот общий знаменатель, в котором наперекор всякой логике существования слова «моё» всё время старается вытеснить «Твоё».

Разве я смог бы стать сыном? Не захотел им быть. Принять страданий, к которым неминуемо приводит риск любви. Считал, что я его не одолею. Слишком пристально всматривался в себя, в своё «я», видел одни лишь его возможности.

Явился Твой Сын, а я по-прежнему общий знаменатель внутреннего одиночества человека. Твой Сын решился в него проникнуть. Потому что Он любит. Одиночество противостоит любви. Однако там, где кончается одиночество, любовь и проявляет себя в страдании. Твой Сын страдал. Потому, что во всех нас сидит общий знаменатель непреобразованного одиночества Для Тебя, Отче, это одиночество противится тому простому смыслу, которое вкладываешь Ты в слово «моё».

Кто захотел, чтоб истина, заключенная в этом слове, пересоздала наше одиночество? Я, породивший его? Нет, только Он – Твой

Сын – мог возжелать это.

_______

Принять на себя свечение отцовства не значит «стать отцом», гораздо больше: «стать ребенком» (стать сыном). Будучи отцом многих, я должен быть и их ребенком: чем больше отцом, тем больше ребенком.

Я с восторгом взираю на Сына, но преобразиться в Него не способен. Да, взираю с восхищением. Сколько в Нем человеческого! Он живой контраст всякому одиночеству. Когда б мог я в Него погрузиться, проникнуть, извлек бы из себя я ту Любовь, которая меня переполняет. Именно такая любовь открывает Отца в Сыне, а в Отце через Сына возникает Возлюбленный. Отец и Возлюбленный: как же сильно заботится Он о каждом, словно о великих сокровищах, словно о неповторимом благе, точно любящий о любимой: Возлюбленный и Сын. Всё это мне ведомо.

Но разве достаточно знать? Ведь и владея знаниями, я по-прежнему могу распространить на всё всегдашний общий знаменатель одиночества – внутреннего моего одиночества, избранного для того, чтоб оставаться собой и не быть никем иным. На том покоится мой мир. Но если он является еще и «нашим» миром, тогда его дела, история перенасыщены духом «моего» одиночества – так происходит в любом из нас.

Этот мир развивается, так можно думать, но он распадается. Нет того, что спасало б его в самых глубинах, добиралось до всех частичек и всё соединяло. А значит, мы должны признать возможность полного распада мира, который создается пресыщенным нашим одиночеством – «общим одиночеством».

В итоге может случиться и так, что Ты отринешь наш мир. Позволишь ему рассыпаться вокруг нас в прах, но прежде всего – в нас самих. И тогда окажется, что весь ТЫ остаешься только в СЫНЕ, а Он – в Тебе, и Ты вместе с Ним – в ВАШЕЙ ЛЮБВИ.

Отец и Возлюбленный.

Остальное неважно и несущественно, кроме единственного: отец, дитя и любовь.

И тогда, с удивленьем глядя на элементарные проблемы, мы спросим себя: неужели всё это нельзя было предвидеть? Разве не таилось оно всегда на дне сущего?

Из цикла «Паломничество к Святым местам»

 
Кусочек земли выхвачен из листвы, как из зарослей времени,
из потока, что хрупкую чашу наполнил:
возникла в трещинах скал.
Кусочек земли… Запечатленный во взгляде Твоем
или мною увиден?
Тебя оливы низкорослые не скрыли.
А ныне? Что влечет меня сюда? Что манит?
Всех взоры два тысячелетия прикованы
к Тому, в Чьем взгляде пребывает вечность.
 

 
Земле не скажешь этой: «Ты красива!»
Под скалой, уходящей в нависшие тучи, бронзовый скат.
Ветер и дождь рассекают машины.
Здесь не найти ничего, что на зелень похоже.
Вдали от людей. Разве можно тут жить?
Дороги ведут не сюда, а отсюда.
Ты пришел. Чтоб сказать: «Ты красива» – земле?
Равнодушия край, Ты в поиске людей.
Чтоб найти их, где-то надобно жить.
Ты предпочел пустыню.
Здесь Место Уникальное —
Земля возникла благодаря ТОМУ, КТО ЕСТЬ.
Но Кто с землею Сам не встретился.
Творение – что состоялось:
как вещи обладание,
как жизни утверждение.
 
 
А что такое встреча?
Прикосновение (но не к Тебе)?
Быть кем-то по отношению к себе
(или к ТОМУ, КТО ЕСТЬ, а есть ли что-нибудь еще?) —
зависимость
(еще какая: вдруг оказаться меж началом и ничем,
что стало и что сгинуло).
Пустыня, ты жила в зависимости
с землею вкупе и с тем, что ей принадлежит!
Твоя зависимость была и остается.
Ты встреч земля! Тебя не повторить!
И всё же не скажу тебе, что Ты красива!
 
 
Во встрече исток таится расставанья.
Но чрез Тебя, Земля, нам не расстаться с ТЕМ, КТО ЕСТЬ,
пусть даже вдруг Ты перестала б существовать и развалилась
на кусочки жизней.
 
 
Там, где рождение, разлуки не бывает.
В понятии расстаться заключена граница,
она есть встреча – не рождение.
Рождение не знает ни границы, ни разлуки.
Пустыня, ты – не возникшая земля, но ТОТ, КТО ЕСТЬ, здесь стал
Отцом нам.
Себя ты исчерпала, когда мы родились.
Следов ни свежести, ни красоты в тебе не сыщешь.
– Но даже в юности своей была ли ты прекрасной?
Лишь в закутках твоих прекрасное скрывалось.
 

 
К вам иду, закутки (пусть вы не те, что были когда-то):
с мешками фиников расположились продавцы,
мальчишки бегают, показывая прохожим значки и фотографии,
обернутые в целлофан,
а на углу лавчонок зазывалы, их выкрик особый,
нет-нет, да и вставят словцо иностранное —
итальянское, английское, даже польское.
 
 
Мой путь – к закуткам: место, важно мне место, святыня.
Столько сменилось камней, засыпано выбоин, песок тех времен
не единожды перемешался – сосчитать и не пробуй, песчинки
тогдашней не сыщешь.
Не эта подлинность сюда меня влечет, однако: тем место славно,
чем оно живет.
 
 
Спешу туда, где земля навечно исполнилась.
Не для того иду, чтобы воздать тебе, а чтоб тобою полниться.
Святое место всюду свято!
 
 
О, сторона! Ты столько раз преображалась, моею становясь!
 
 
Впервые, о великий край, ты полноту познал, явившись лоном
Матери Его. И мнится, будто камни, по которым в Назарет спешу,
те самые – касалась их нога Его! Земля, тогда была ты для Него
единственным на свете местом.
С Ним Встреча у меня по этим камням пролегла, по ним ступали
и Матери Твоей стопы!
 
 
О, место, место, о, земля святая! Как много значишь ты в душе
моей! Не в силах шага сделать, лишь буду на коленях я стоять.
Здесь место встречи сегодня.
Коленопреклонением запечатлю себя. Оставлю след свой,
я ухожу и уношу с собой тебя, земля, преобразишься ты во мне —
на новом месте нового свидетельства.
Я как свидетель ухожу, свидетельствуя через все тысячелетия.
 
 
Не в камне полинность земли – сложить фундамент дома, печь,
колодец – вот для чего он
(колодец в Сихем здраствует поныне, с времен Иакова; там тоже
встреча была – с самарянкой);
нет, подлинность – в картине: виденье тут заключено.
 
 
В пейзаже том и мой есть взгляд: увидеть – всё равно,
что встретить. Я странствую,
но не по камням, по виденьям, здесь все края земли сливаются
в один залив виденья. Залив уходит в почву глубоко.
Та почва – человек.
 
 
Мое паломничество – к подлинности. Не к камням, из которых
сложен фундамент дома или мостовая, а, может, печь.
Бывает подлинность пейзажа. Туда мой путь.
В места святые.
 
 
Гора Фавор: вид подлинности с высоты. Медленно вверх
поднимается Галилея своими (сколько труда!) полями, каждым
кибутцем, свечением своим он вечером напомнит о себе. Озноб
заходящего солнца картину эту дополнит.
 
 
Генисаретские берега. Подлинность, когда находишься
в Капернауме, Вифсаиде иль Магдале. В мелкой прибрежной воде
несколько камней найдешь, чтоб положить на рабочую руку
рыбака над Нотецьей.
 
 
В простор войти и выйти из него.
Подлинность отдохновения.
Места единения скорее в нас самих, не на земле.
 

 
К этим местам Авраам направлялся – человек встречи великой
(tres vidit et unum adoravit). В мир внешний принес он свой
собственный, внутренний мир, соединив всё с местами,
где планета Землею становится. Жилищем.
Авраам – зримое начало нового Адама.
Путь сюда пролегал пустыней.
Бредя по пустыне собственного «я» в поисках пастбищ, он Дерево
увидел (tres vidit et unum adoravit) и подошел к Нему.
Раскинув ветви, Ты тень даешь всему живому: растениям, зверям
и людям.
Путь Авраама пройти должен каждый.
Увы, сегодня, когда и двух часов достаточно, чтоб с помощью
Arabic Airlines сюда приехать, чего добились мы? Неужто
безразличны к просторам земли старушки мы? Спокойно
пролетаем над Синаем, а ведь когда-то с отвагой в сердце
стремились мы к горе.
Земля, земля! Утоли вечную жажду знаний! Места, что были
пустыней, да превратятся в оазис! Человек только там расцветает,
где Ты есть!
Так приди и позволь человечеству цвесть!
Разве эти места заменимы? Вас много, цветущие края, вы – везде,
вчера вы были, будете вы завтра… Но там, где расцветает человек,
всё уникально: здесь Крест вознесся!
К этим местам народ шел пустыней.
Тут место встречи – последней и первой.
Земля, не знающая разлуки, себя подтвердила!
Человек, что расцвел, не находится там, где людское жилье
давно поднялось над верхушками леса.
Люди, домов не имевшие, жилье обрели на Новой Земле через
Крест!
Ныне Его здесь не сыщешь. Даже скалы не увидеть, где Он стоял.
Дома возвели здесь – случайные, но у всего есть свой смысл.
Случайная архитектура глубоко значима.
Часть или грань – отраженье единого.
А единое место – жилище: для всех встреч и народов.
Вне Тебя – ощущенье бездомности.
Земля свершений, в Тебе начало нового Адама свою
обрело границу.
Граница – еще одно начало: всех нас. И моего.
Что следует из этого?
Человек появился на свет для того, чтоб цвести, как цветы?
Но цветы и звери повсюду, человек же бездомностью мучим.
Свою потерянность он пестует, растит, там развивается,
где место есть особое
и где архитектура – сама случайность.
Случайно любое место, но в нем он смысл черпает – как воду.
Крест – колодец Иакова.
 

Из цикла «Навечерие Пасхи 1966»

 
Был сад, и привитое дерево было.
Мешко – король, в тени пребывая, глядел
и не видел садовника, сада не видел, не находил и прививок.
Не отведаю добрых плодов, если вырастут, – думал с досадой.
Дети отведают, внуки и правнуки.
Разве мой сад плодоносит? Какие плоды признаются людьми
как хорошие?
Не бойся, садовник, надрезать кору. Доверься деревьям:
станет жизнь от надрезов сильней, вновь потом возродится…
На себя, как на ствол, посмотри ты,
увидишь, что волей твоей ЧЕРЕНОК разрастается.
 

 
В эту ночь при гробе Твоем мы себя ощущаем Единою Церковью —
ночь борьбы, что ведут непрестанно надежда с отчаяньем в нас.
И борьбы этой отсвет – в битвах истории нашей —
полнится ль смыслом? (Обретает его иль теряет?)
В эту ночь величавая поступь земли возвратится к своим истокам.
Тысяча лет – ночь ожиданья при Гробе Твоем.