Текст книги "Сочинения. Том II. Энциклики. О святом Иоанне Креста. Молитвенные размышления. Речи и проповеди. Поэзия"

Из цикла «Размышляя: Отчизна…»

 
Размышляя: Отчизна, – к себе возвращаюсь,
своим истокам,
на сердце этот путь лежит, границей незаметной пролегая
от меня к другим
в стремлении объять всех нас единым прошлым, что
старше каждого:
я возникаю из него…
Размышляя: Отчизна, – ловлю себя на том, что скрыть ее
стремлюсь в себе, как будто это клад.
И мучает желание открыть его другим.
 

1

 
Повсюду слышится многоязычья говор. В нем поколенья
уберечь старались богатства: прежние и новые.
Земля, ты – русло тех огней, что полыхают в каждом сердце.
Река не изменяет русла своего, а речевой поток вокруг земли
по-новому
струится, с историей его не разделить.
Бежали воды бурные в долину, но слов теченье устремлялось ввысь.
Вершина – человек: и был, и есть – любой, родившийся здесь,
на земле.
Над всяким (и над всеми) возносится вершина: она тем выше, чем
глубже совесть.
 

2

 
Повсюду слышится многоязычья говор: в нем различим наш
собственный.
Язык живет в мышленье поколений. И землю напояет. Еще он —
крыша дома,
где все мы вместе, —
вне дома наш язык не слышен
(в людскую погруженный гущу, сродни утесу он, что омывается
громадой океана
слов повседневных, однако я своей волны не вижу) —
не прибавляются земли моей богатства.
Бывает, речь отхлынет, но для того лишь, чтоб затаиться в сухом
лимане. —
Зачем другим народам наш язык, «трудна», де, речь им и к тому ж
«без надобности», мол.
И говорим со всеми вокруг на языке чужом.
Язык – знак нашей замкнутости.
 

3

 
Замкнувшись в языке своем, бытуем в недрах поколений,
с надеждой на другие времена.
Любуясь красочностью речи, унынья горечи не замечаем.
Увы, на рынках мира спроса нет ни на идеи наши, ни на слова —
уж больно они дороги.
Тогда как сами мы мечтаем другим открыться и вести живой обмен!
И как зерно хранится в скорлупе, народ уходит в сердцевину языка,
который, став реликвией, передается по наследству…
Таинственная мысль,
не объяснить ее.
 

 
В тех размышленьях об Отчизне мне слышится еще звон острых
кос,
о край стены пшеничной ударяясь
и встроясь в ряд, вливается в сиянье неба.
Спешат косилки, в толщу той стены вонзаясь,
и монотонность звука, и полоснет петля движеньем скорым…
 

1

 
Без языка моего вокруг словно пропасть. Недостаток, что
я унаследовал
с колыбели?
Свобода – то, за что воюют, что толку ею обладать? Она как дар,
но без борьбы ее не сохранить. Дар и борьба незримостью своею
явственны.
Бесценна свобода, названья нет тому, что в долг не возьмешь
и, себя не познав, не освоишь.
Так входим мы в историю, прикасаясь к ее эпохам,
не ведая, на чьей мы стороне: где не скупились отдавать или на
той, где жались?
Самоопределенья в избытке – равно ль оно затратам
прошлых сил?
Уж не пуды ль истории мы движем, как столп, в котором
трещины не замечали?
 

2

 
Отчизна, нам и нашим предкам землею вызов брошен:
распоряжаться общим благом и
польским языком (он наше знамя!) воспеть историю.
О прошлом песнь выводят поступки с их твердостью и волей.
Мы судим юность собственную, век золотой, периоды
разделов —
рабством мерялась цена свободы.
То был ваш суд, столетия герои: вы шли навстречу земли призыву,
как темной ночи:
«Свобода нам дороже жизни!»
Мы – нация, познавшая свободу иначе, чем другие,
и справедливей
(истории здесь тайна несомненна). Всё в жертву на алтарь
самоопределенья
когда свободы зов (она сильнее смерти) раздастся.
 

3

 
Имеем ли мы право отринуть призыв, подобный быстрому
теченью вдоль
берегов крутых, высоких?
Имеем ли мы право свободу нашу измерять свободою других?
Борьба и дар! —
Вы, кто связал свою свободу с нашей, простите нас!
Послушайте! Мы за свободу – нашу, вашу! Она как дар, который
нам дается, и как
борьба, которая не утихает.
 

 
В размышлениях об Отчизне на память дорога
приходит, которая скат разрезает,
будто током высокого напряженья, поверху летящим – вот так
она в каждом из нас
воспарит, не позволит расслабиться.
И скат пробежав, возвращается к точке исходной – великого
безмолвия.
Каждый вечер его вдыхают усталые легкие моей земли.
 

1

 
Древо познанья добра и зла росло у нас вдоль реки, вместе с нами,
веками,
и совести корень в Церковь врастал.
Мы гнулись под тяжестью плодов, но нас они обогащали. Ствол
разветвляясь,
укоренялся в почве…
Минувшего событий слой сокрыли метанья нашей совести.
Триумф сменился крахом.
История его не спрячет, даже выделит.
Неужто движенье истории вопреки течению совести?
 

2

 
В какую сторону смотрят ветви ствола? А совесть – куда
устремляется?
Прошлое нашей земли – где начало его? Древу познанья границы
не ведомы.
Есть рубеж – Пришествие, в Котором метанья совести и тайна
тайн истории соединились
в Одном Тебе: древо познанья сменил Источник Жизни
пребывающей.
Ствол продолжает разветвляться идеей, поступком, пустила
побеги совесть Церкви,
укоренясь в историю.
 

3

 
Взгляд не утратил бы ясность, с которой события входят, случайно
взмыв на пик высоты,
где человек знает свой путь.
Любовь – судьба в равновесье.
Не увеличить бы рост теней.
Свет лучом пусть в сердце кольнет, мрак поколений высветив.
Силой потока насытит слабость.
Нет примирения с нею.
 

4

 
Тот народ не знает величья, кто в пучине своих неудач
не увидел, что избран: ждать умей, настанет твой час и найдет
отраженье
на щите прошлого.
Богослуженье истории. Бденье: то слово – Бога, и Народа слово,
всегда звучащее по-новому.
Часы литургики становятся псалмом, в нем обращенье: мы все
в Единой мира
Евхаристии.
 

5

 
Земля, стопою меряя тебя, рассеяться мы рвемся в людях – земля
побед и поражений,
в душе у нас ты – Тайна Пасхи.
Земля, неотделима от времени ты нашего.
Учась надежде новой, мы устремились к новым берегам.
Тебя возносим, древняя земля,
ты плод любви всех поколений, вражду преодолевших.
 

Из цикла «Размышления о смерти»

 
Течений ушедшего не оборвать. И несть числа им —
вокруг струятся и создают поле,
в котором ты не вечен,
смиряясь. Но чувствуешь: рядом
что-то растет, прибывает,
становится больше и шире.
И хотя остается во мне, что дано мне судьбою,
как и то, что хранимо детством,
ток прошедшего движется ввысь.
Тех течений ты вряд ли удержишь,
их стремление вдаль, а тебе —
точно знаешь:
ты в прах обратишься —
остаться.
К смерти двигаясь так, ты вперед уходишь.
Твое будущее неизменно.
А прошедшее – разве можно его отрезать
на пути твоего бренного существования?
Разве отнять у бытия что было и будет враз?
 

 
Мистерия Paschale —
тайна ПЕРЕХОДА,
в которой
обратный порядок движения.
От жизни к смерти переход —
опыт и реальность.
От смерти к жизни —
тайна.
Запись из глубин,
до конца не прочитанная поныне.
Ощущаем ее,
не как противное жизни
(может, скорее ей смерть противна?).
Если ту запись раскрыть,
прочесть и собою проверить,
перейти удастся.
Мы тотчас к следам прикоснемся,
примем сакральность, в которой остался
Тот, Кто ушел…
Продолжая двигаться к смерти,
пребываем в области тайны.
 

 
Один – из нас многих,
прошел поперек всех течений минувшего,
изменив направление поля, в котором минуется каждый.
Одиноко величье в основе творения.
Неповторимо.
Тот переход называется ПАСХОЙ —
мистерией:
сначала бежали к пещере, в которой держат животных,
будто в хлеву, – за звездою далекой,
потом к гробнице бежали, но она оказалась пустою
и сияньем была преисполнена,
после склоном крутым из долины потоков Кедрона,
вдоль обрывистых города скатов, где Ему уготовили смерть.
Все эти звенья смерти Своей
(долина, поток, склон, обрыв, наконец, сам город)
Он разделил
и не только отвалил камень,
но и землю сдвинул,
изменив поля движений.
Пусть по-прежнему низвергаются воды Кедрона,
и система крови в человеке не остановит смерть,
Он обозначил место иного рождения
и пред каждым открыл место той жизни,
что возносится над теченьем минувшего —
над умиранием.
Место то, бытием окруженнное, рвущимся ввысь,
тоже воскреснет – вопреки смерти —
с полным неведеньем, в вере ль глубокой:
здесь начало таится истины непреложной.
 

 
Явлен в Тебе я надеждой,
жизнь вне Тебя невозможна:
мое Я, воспарив над смертью,
порывает с тлением плоти,
ибо я Твоему телу явлен,
каждого из нас оно наполнит силой,
дабы смерть мою могло преодолеть то Я,
что создается заново,
над смертью вознесясь
зримым и реальным очертанием, —
и также заново соединятся в нем тело души моей с душой
моего тела,
чтобы свое бытие земное
утвердить в Слове,
освободившись от мук, как сердцу – под внезапным ударом Вихря,
ничего уже не страшиться:
леса трещат, где толще ветвь, или внизу, у корня.
Вихрь, остановленный рукой Твоею,
уйдет в Молчание.
 

Из цикла «Искупление ищет твой образ, чтобы разделить тревогу всех людей»

 
Благодаря мысли мир не уходит в страну одних лишь значений.
Не уходят ни звери, ни люди, ни вазы с цветами.
Не уходят цветы на лугах одиночества,
капли крови на лице измученном…
Страна значений простирается вопреки
невостребованной любви.
Ступенькой становится.
Прелюдией.
 

 
Нам не даны готовые пути,
на свет мы появляемся, как в гости.
И подобно купине – кусту Моисееву,
способны пылать. Или просто засохнем.
 
 
Продолжай же искать, и с пути своего не сворачивай,
утопчи так дорогу, чтоб стала легка и свободна,
чтоб в любую минуту время нам открывалось
вечностью, в ней зерно простоты дозревает.
 

 
Имя твое возникло среди людей, еще раньше приметивших
тропку,
которой бежала ты вместе со всеми в направлении места Казни.
Ты внезапно решила бежать или с Ним была в самом начале?
Но давно ли? – скажи, Вероника!
Имя возникло в тот миг, когда сердце твое преобразилось в образ.
Истины образ.
Имя твое из взгляда возникло.
 

 
Вероника, никто тебя не остановит.
Ты рядом. А твой платок – вопль оцепеневших сердец,
не ринувшихся за тобой, чтоб увидеть:
твой путь – вдоль Крестного пути.
 

Из цикла «Станислав»

 
Был человек, в котором земля моя заприметила, что связана
с небом.
Был человек, были люди, будут еще…
С ними земля себя видит в таинстве нового бытия,
Становится отчизной – здесь Дом Отца начинается. Отсюда
восходит.
Церковь воспеть хочу в человеке, чье имя Станислав.
Это имя мечом вписал в хроники древние король Болеслав.
Имя мечом на паркете собора,
Когда по нему струйками кровь стекала,
Он начертал.
 

 
На почву нашей свободы падает меч.
На почву нашей свободы падает кровь.
Что перевесит?
Кончается первый век.
Начинается век второй.
Мы держим в своих руках неотвратимого времени КОНТУР.
 

Комментарии

Перевод стихов «Люблю тебя, душистое сено…», «Когда на грусть нисходит вечер…», «Чем выше милость…», «Песнь о блеске воды», «И капле вешнего дождя пространство нужно», «Спутникам», «Слепцы», «Актер», «Молодые», «Мысли человека», «Рабочий автозавода», «Рабочий военного завода», «Стена», «Пол» – Александра Махова. Перевод остальных публикуемых стихов – Елены Твердисловой.

Стихотворение «Матери», посвященное десятилетней годовщине смерти матери Кароля Войтылы, вошло в сборник «Славянская книга» («Ренессансный псалтырь»). Это сочинение, изданное в 1996, – самое раннее из написанного. Оно было завершено, как указано в рукописи, «в день св. Иоанна, 1939». Само же стихотворение открывает сборник «Поэзия и драмы», изданный в Польше вскоре после избрания Кароля Войтылы Папой. Wojtyła K. Poezje i dramaty. – Kraków, 1987. По нему и сделан перевод.

Рапсод «Слово–Логос» также вошел в «Славянскую книгу» (или «Ренессансный псалтырь»). Посылая отдельные его фрагменты М. Котлярчику, К. Войтыла признавался, что эти «разработки» были рождены «весенней тоской» и стали выражением «запросов его души и сердца». «Идею, что в нас заключена, необходимо уточнять, вскрывать течение, пересекающее поток нашей молодости, который ранее выявиться был не в силах. У этого потока в нас общий исток: глубинная любовь – свобода славянская и сарматская, и уже не жажда, а требование прекрасного… Оно – не искусство, чтобы быть лишь реалистически правдивым или пусть только игрой, но прежде всего надстройка, взгляд, устремленный вперед и ввысь, сопутствующее начало религии и провожатый в пути, ведущем к Богу; измерение такой любви – романтическая радуга: от земли и человеческого сердца к Бесконечности» (Kalendarium życia Karola Wojtyły. – Oprac. ks. Adam Boniecki MIC. – Kraków, 1983. – S. 65).

Перевод сделан по изданию: Wojtyła K. Psałterz – Księga Słowiańska. – Kraków, 1996. – S. 44–53.

Каких-либо указаний на «родословную» этого рапсода практически нет. Одним из первых написал о нем исследователь творчества Кароля Войтылы, которому, кстати, принадлежит и право на одну из его публикаций, Станислав Дзедзиц: «Уже перед самым началом Второй мировой войны Войтыла сформулировал в поэтическом слове его сакральную, чуть ли не священнически жертвенную миссию. Владение, а не спекуляция словом, является силой, превосходящей компетенцию великих протагонистов, «старцев», входящих в святые здания театрона. […] Преодолевая все течения и противостояния, веря в исключительную силу воздействия Слова и искусства, он призывает этих великих протагонистов, дабы произведение Всемогущего Резчика! – Свет Любви – они вынесли на стезю человеческой жизни […] Как бродячие рапсоды, он продирается к людям, испытывающим жажду по песне, говорит о временах минувших и о повседневности, несет им идею слова». Подразумевая под песней особый рапсодический жанр (о чем см. ниже), польский исследователь подчеркивает значение молитвенной интонации не только данного поэтического цикла, но и как такового слова, конечный смыл которого в молитве «Отче наш» (Dziedzic S. Słowiański piesniarz na gościńcach Pana. O młodzieńczych peregrynacjach w juweniliach poetyckich Karola Wojtyły. – Peregrinus cracoviensis. – Z. 5, 1997. – S. 103–116).

Один из важнейших источников инспираций цикла – в самом его заглавии «Слово–Логос», а также в концепции Рапсодического театра (возникшего под руководством М. Котлярчика в совместных с Войтылой поисках такой театральной концепции, которая отвечала бы их концепции слова). Спустя много лет К. Войтыла назвал ее «концепцией чистого слова». Рапсод, очевидно, стал и своеобразным прообразом складывавшейся тогда модели театра, в становлении которой поэт принимал самое непосредственное участие.

Другим источником, по-видимому, была национальная традиция, в частности эпопея Ю. Словацкого «Король-Дух», также написанная рапсодом. Но в отличие от Словацкого, у которого рапсод одиннадцатисложный, К. Войтыла создает десятисложные октавы. Объединенные внутренней идеей, они тем не менее самостоятельны и независимы. Связующая тема рапсодий, или песен, – слово в эволюционном развитии его духовности от самых истоков до христианства (эта идея стала основополагающей и в великом научном труде М. Котлярчика «Искусство живого слова»).

Рапсод по-польски означает и песнь, и певца. Автор видит (а точнее надо бы сказать – предвидел) и в себе рапсода – того, кто, слагая песнь, не просто исполняет ее перед слушателями. Его задача более сложная: он воспевает

Слово в его исторической перспективе – в неразрывности прошлого с будущим, в поэтическом постижении Словом-Знаком путей зрелости человеческой духовности. Но здесь рапсод тесно переплетен с другим понятием – Логос, причем оба этих значения как бы находятся в стадии становления: наряду с рапсодом-певцом, который появляется в Греции, и в ее философии начинает формироваться понятие Логос. Не случайно в рукописи Логос в названии написан по-гречески.

«Философ Гераклит изображает логос как то, познание чего требует совершенно особых усилий и предполагает изменение обыденных установок со-знания. Логос – «слово», «речь» самой вечной природы. Об этом важнейший фрагмент Гераклита, переданный Секстом Эмпириком: «Эту вот Речь (Логос), сущую вечно, люди не понимают и, прежде чем выслушать [ее], и выслушав однажды. Ибо, хотя все [люди] сталкиваются напрямую с этой вот Речью (Логосом), они подобны незнающим [ее], даром, что узнают на опыте [точно] такие слова и вещи, какие описываю я, разделяя [их] так, как они есть. Что же касается остальных людей, то они не осознают того, что делают наяву, подобно тому как этого не помнят спящие» (1, 189). …Логос в понимании Гераклита – то, что присуще всем и всему, то, что всем и через всё управляет» (Идея логоса // История философии: Запад – Россия – Восток. – М., 1996. – С. 59).

Греческое слово Логос первоначально означало речь или слово – с точки зрения внешней, то есть формы, и смысл или мысль – с точки зрения внутренней, то есть содержания. Следовательно, первоначально Логос – это рассуждение о каком-либо предмете, как и способность рассуждать вообще.

Сформировавшись как философское понятие, Логос-мысль всё более абстрагируется от того явления, которое выражает.

«Задолго до начала христианства, – пишет В.В. Розанов в статье «Место христианства в истории», – в светлой и жизнерадостной Греции появился странный человек: двадцати пяти лет изгнанный из родного города, он долго странствовал по Элладе, и куда он ни приходил, он повсюду встречал отчуждение и неприязнь… Переходя из страны в страну, он слагал рапсодии, и в их характере исключительно мы должны искать объяснения его странной судьбы. Чем-то непохожим на все, что до тех пор видела и знала Греция, веяло от этих рапсодий; в них слышалось новое и незнакомое настроение души, слышался разлад со всей окружающей действительностью, с историей, поэзией и религией… Ему чуждо всё греческое миросозерцание, он враждебно смотрит на светлый мир Гомера, желчно смеется над Олимпом… Он борется против антропоморфических представлений родной религии и противопоставляет им свое убеждение. «Один есть Бог, – говорит он, – ни видом, ни мыслью не похожий на смертных; Он весь – зрение, весь – слух, весь – мысль, и без труда Он господствует над миром Своим умом»; он учит, что это единое Божество вечно и неизменяемо, что оно неподвижно и нераздельно.

Рапсод этот был Ксенофан Колофонский. На 90-м году жизни он пришел в Великую Грецию и здесь умер в городе Элее. Только один человек из всех, кто знал и слышал его, воспринял его мысли и дал им дальнейшее развитие. Но и этот единственный ученик относился к нему неприязненно, холодно: мысль, оставленную Ксенофаном, он воспринял как тягостное, как постылое бремя, до того противоречила она всему складу греческой души.

То, что было у Ксенофана на степени смутного сознания, у Парменида обставилось стройными доказательствами, против которых даже и в наше время трудно было бы привести основательные возражения. Живой, многообразной и изменчивой действительности, о которой говорят нам органы чувств, в которую так глубоко был погружен грек, вследствие объективного склада своей души, – этой действительности он противопоставил понятие о чистом бытии, чуждом изменяемости и множественности, и первый показал, что оно одно может стать предметом истинного и вечного знания. Недоступное ни зрению, ни осязанию, оно открывается единственно мышлению, и, следовательно, в нем одном должен состоять процесс познания; все же, о чем свидетельствуют нам чувства, есть лишь призрак, фантом, о котором мы не можем думать, не впадая в противоречия» (Розанов В.В. Религия. Философия. Культура. – М., 1992. – С. 25–26).

Парменид был тем философом, с которого Логос-мысль начала противополагаться явлению в своей диалектике, в связи с чем, – как и с развитием словесности – возникает сугубо формальный подход к слову, то есть оно начинает изучаться как «искусство слова» (риторика). Постепенно Логос складывается в философское понятие, которое становится не только формой, внешне определяющей собою вещи, но и их производящей причиной и конечной целью (Аристотель, отчасти Платон).

Из сказанного выше можно сделать вывод, что для К. Войтылы написание Логоса по-гречески имело значение и некоего указания на его понятие, сложившееся именно в эпоху античности. Можно также предположить, что дефис между двумя словами: Слово–Логос, скорее всего, свидетельствует не об их противопоставлении, а наоборот, о сближении слова людского, смысла и искусства речи и – Слова Божественного, в своем окончательном виде слившихся в молитве «Отче наш», произнесенной Словом Воплощенным – Христом (так завершается цикл).

Поскольку в тексте нет прямого противопоставления понятий Слово и Логос, а также учитывая то, что Логос встречается только в названии, мы старались, во избежание повторов, использовать, где позволял смысл, наряду со словом и другие его синонимы, такие, например, как речь, глагол. Нам хотелось бы также обратить внимание и на то, что автор данного поэтического цикла использует исключительно польское slowo, имеющее своим источником старославянское слово, и ни разу – его в некотором роде синоним – wyraz.

Песнь I

Таинству сада в ночи внимаю … – подразумевается образ Гефсиманского ночного сада.

Песнь II

жажду – «отверзись» – я чуда в ответ…– цитата из Евангелия: «Привели к Нему глухого, косноязычного, и просили Его возложить на него руку.

Иисус, отведя его в сторону от народа, вложил персты Свои в уши ему и, плюнув, коснулся языка его; и воззрев на небо, вздохнул, и сказал ему: «еффафа», то есть «отверзись» (Мк 7, 32–34). К сожалению, ритмика этого стихотворения не позволила нам включить в него употребляемое автором слово еффафа, которое с арамейского переводится как «отверзись», «откройся».

Песнь III

Феникса образ в тумане тает … Феникс в греческой мифологии – волшебная птица, которая, по одной из версий, сама себя сжигает, предвидя свой конец, но из пепла тотчас же появляется новая птица; символ возрождения.

Песнь V

Душу излей ты в исповедальне … У католиков священник, принимающий исповедь, находится в специальном месте, которое называется «исповедальней».

Песнь VI

… встал Обелиск, звучащий, как гимн … Упоминаемый здесь Обелиск (а также в других песнях – Пирамида, Монумент, Памятник, Факел) восходит к бесчисленным обелискам, которые окружали когда-то Храм Солнца Ра в Гелиополе (Илиополь, в Ветхом Завете – Бефсамис), куда, по преданию, направился, спасаясь от гнева Ирода, Иосиф с Марией и Младенцем; где обучался древним премудростям Иосиф, проданный в рабство братьями, и где воспитывался молодой Моисей.

У древних египтян Обелиск имел форму четырехгранного, кверху суживающегося столба, увенчанного заострением в виде пирамиды, символизируя лучи Солнца.

«Именно Гелиополь создал обелиск как простейший символ Солнца. Пирамидки, венчавшие эти высокие и стройные каменные колонны, испещренные иероглифами, первоначально были покрыты листовым золотом, так что верхушки обелисков вспыхивали в лучах восходящего и заходящего солнца подобно исполинским огненным факелам. Высокие каменные колонны уже сами по себе символизировали торжество сил выпрямления, дарованных духовным Солнцем земному бытию и нашедших выражение не только в устремленности кверху растений, но прежде всего в вертикальной фигуре человека и устремленности человеческой души к небу» (Бок Э. Детство и юность Иисуса. – М., 1996. – С. 112).

Ссылаясь на исследование французского историка А. Море, о. Александр Мень замечает: «Такие грандиозные сооружения должны были родиться, подобно готическим соборам, в результате массового воодушевления. Колоссальные трудности, связанные с возведением этих рукотворных гор, не могли быть преодолены только при помощи бичей. Люди должны были верить во что-то, когда создавали пирамиды» (Протоиерей Мень А. История религии: В поисках пути, истины и жизни. – Т. 2: Магизм и единобожие. – М., 1991. – С. 71).

«Все, кто осматривал Рим, пусть хотя бы мимолетно, как и те, кому он знаком по телевизионным трансляциям папских аудиенций, хорошо знают, как выглядит площадь Святого Петра. Ее окружает монументальная колоннада, построенная в XII в. римским архитектором Джованни Лоренцо Бернини, а посреди площади водружен высокий египетский обелиск, увенчанный крестом. Обелиск – неотъемлемая часть ватиканского пейзажа, и, наверное, мало кто из участников вышеназванной церемонии задумывается над тем, откуда он там взялся и какой была его история», – пишет польский журналист Ежи Чеханович (Ciechanowicz J. Obelisk watykański. Wędrówki środziemnomorskie//Życie warszawskie. «Sobota» – dodatek. – 31 maja – 1 czerwca, 1997. – S. 3). Как раз этот обелиск и должен был бы представлять себе молодой тогда Кароль Войтыла, создавая свои рапсоды.

Одним из первых начал вывозить эти памятники в Европу император Август после покорения им Египта, а затем Калигула и Константин Великий.В настоящее время такие обелиски есть в Риме, а также в Париже, Лондоне и Нью-Йорке.

Песнь VIII

Посвящена античному театру (который автор называет буквально «театроном» – по-гречески) и его роли в развитии и утверждении Слова в его христианском понимании.

Песнь IX

К вам я взываю, протагонисты! .. (греч. protagonistes, от protos – первый и agonistes – состязающийся на общественных играх) – первый из трех постоянно действующих актеров древнегреческого театра, актер на первых ролях, игравший вместе с другими актерами (девтерагонистами), которых мог сам себе подыскивать. Протагонист также – победитель на конкурсах.

… стрелами Феба

… – Феб в древнегреческой мифологии – один из эпитетов Аполлона – божество света.

Летят по Вакха лесам … (а также Диониса, Бахуса) – в античной мифологии (Дионис и Вакх – греч., Бахус – лат.) бог плодородия, мира растительности, виноградарства и виноделия, олицетворение витальных сил природы. «Религия Диониса прежде казалась настолько необъяснимой и чуждой «гомеровской» традиции, что эту главу в духовной истории греков предпочитали замалчивать или умалять ее значение. Если вера в Олимп шла по пути очеловечивания богов, то здесь, напротив, основной чертой было «расчеловечивание» самих людей… Дионисизм показал, что под покровом здравого смысла и упорядоченной гражданской религии клокотало пламя, готовое в любой момент вырваться наружу», – так характеризует культ Диониса о. А. Мень

(Протоиерей А. Мень. В поисках пути, истины и жизни. – Т. IV: Дионис, Логос, Судьба. – Брюссель, 1992. – С. 54).

Песнь X

Мастер ее, как железо, ковал… Можно предположить, что здесь речь идет о скрижалях с письменами, которые в виде законов и заповедей были получены Моисеем от Бога на горе Синай (Исх 24, 12).

Песнь XI

Стало Слово плотью … – в польском тексте почти дословная цитата из Евангелия (Ин 1, 14).

Песнь XII

На Крестном пути стопы стигматом … Стигмат переводится с польского как знак, печать. Однако здесь, по-видимому, имеется в виду его другой смысл – знаки на теле, подобные тем, которые остались на теле Распятого Христа – следы гвоздей, тернового венца и т.д.

Песнь XIII

Ведома нам закрытая книга … Скорее всего, речь идет о книге за семью печатями, о которой говорится в Откровении Иоанна Богослова (Откр 5, 1–10):

«И видел я в деснице у Сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями. И видел я Ангела сильного, провозглашающего громким голосом: кто достоин раскрыть сию книгу и снять печати ее? И никто не мог, ни на небе, ни на земле, ни под землею, раскрыть сию книгу, ни посмотреть в нее. И я много плакал о том, что никого не нашлось достойного раскрыть и читать сию книгу, и даже посмотреть в нее.

И один из старцев сказал мне: не плачь; вот лев от колена Иудина, корень Давидов, победил, и может раскрыть сию книгу и снять семь печатей ее.

И я взглянул, и вот, посреди престола и четырех животных и посреди старцев стоял Агнец как бы закланный, имеющий семь рогов и семь очей, которые суть семь духов Божиих, посланных во всю землю. И Он пришел и взял книгу из десницы Сидящего на престоле. И когда Он взял книгу, тогда четыре животных и двадцать четыре старца пали пред Агнцем, имея каждый гусли и золотые чаши, полные фимиама, которые суть молитвы святых. И поют новую песнь, говоря: достоин Ты взять книгу и снять с нее печати, ибо Ты был заклан, и Кровию Своею искупил нас Богу из всякого колена и языка, народа и племени, и соделал нас царями и священниками Богу нашему; и мы будем царствовать на земле».

Песнь XVIII

Вся Песнь посвящена Предтече Христову – Иоанну Крестителю, который был сыном престарелого священника и жены его Елизаветы (Лк 1, 13), родился за 6 месяцев до рождения Христа. События до и после рождения Иоанна Крестителя описаны евангелистом Лукой (Лк 1, 1–80). Будучи предвестником Иисуса Христа и «гласом вопиющего в пустыне», Иоанн Креститель приготовлял народ к Его появлению, призывая к покаянию и духовному обновлению, он совершал омовение в воде, воспринимаемое как обряд, и крестил Иисуса

Христа. Вскоре после их встречи Иоанн Креститель, обличавший пороки общества и прежде всего «правителя четырех городов» – тетрарха Ирода Антипу за его распутную жизнь, был заключен в темницу и казнен путем усекновения главы.

Рукою правой ветвь пальмы сжал он

… Ветвь пальмы – в поэтике К. Войтылы – символ победы и мученичества (с пальмовой ветвью предстает герой его пьесы «Иеремия» брат Анджей (Андрей Боболя).

В Троичной короне свету представ

… – провозвестником Святой Троицы.

Песнь XIX

Ср. «Созвав же двенадцать… послал их проповедовать Царство Божие и исцелять больных. И сказал им: ничего не берите на дорогу: ни посоха, ни сумы, ни хлеба, ни серебра, и не имейте по две одежды» (Лк 9, 1–3).

Песнь ХХ

В этой Песни можно усмотреть сформулированную К. Войтылой в поэтической форме историко-культурологическую концепцию, подразумевающую духовное развитие человечества в его непрерывности, отсюда – и отношение к памятникам древнеегипетской цивилизации не только как к своеобразному истоку религиозной духовности человечества, а более широко – лишь ее отдельному этапу.

Песнь XXII

Действо Даров начнем… – Дары святого Духа или благодати – особое проявление сил Святого Духа в верующих христианах для созидания Церкви и Спасения. Учение о Дарах изложено ап. Павлом (1 Кор 12–15; Рим 12, 3–9). Дары

Святого Духа подаются через помазание священным миром (Христос по-гречески значит Помазанник). Ему сообщены все дары Святого Духа и Ему свойственны знания пророка, могущество царя и святость первосвященника.

Песнь XXIII

Эй, там – хоревты, протагонисты … Хоревт – участник лирического или драматического хора древнегреческого театра.

… ключи сожмите крепко литые … – поэтический образ новой жизни.

Песнь XXIV

… неопалимый куст Моисея … – Неопалимая купина, или терновый куст, близ горы Хорив, где Моисею явился Бог с призывом избавления народа от египетского плена. Моисей смотрел на куст и видел, что он горит, но не сгорает (Исх 3, 2). В учении Отцов Церкви, как и в религиозных сочинениях, это видение имеет символический смысл: несгорающая купина – Богоматерь, пребывающая нетленной и по воплощении и рождении от Нее Сына Божия.