Текст книги "Под сенью наших берёз"

Ангелина после рассказов детей об этих диких сценах настаивала:

– Прекрати водить к нам кого попало. Я не хочу, чтобы дети видели эти пьяные разборки, твоих собутыльников в непосредственной близости, в своем дворе. Этого «брата» в округе более чем достаточно. Тебя одного хватает! Я устала. Если ты не бросишь пить и не устроишься на постоянную работу, боюсь, нам придется развестись. Ты снова напрочь забыл все свои обещания, – предупредила она.

Он щурился, раздувал ноздри, но перестал приводить непрошеных гостей, или, может быть, они сами перестали захаживать, опасаясь его дикого нрава. Обид он не забывал.

Видя и чувствуя наотмашь бьющую перемену в отношении к нему Ангелины и детей, ему пришлось снова устроиться грузчиком, все на ту же, на кондитерскую фабрику, где всегда наблюдалась большая текучка. Жуткая, пугающая маска была спрятана на время. Теперь от него опять вкусно пахло ванилью, конфетами и еще чем-то очень приятным, но приторно фальшивым, ненастоящим. Но главное, он не пил или почти не пил. Случалось в выходной, но «из берегов не выходил». Как только тревожные страхи, которые прочно поселились в их доме, потихоньку начали улетучиваться, как только все расслабились, он снова стал прежним, то есть самим собой. Все изменилось осенью. С работы ушел, снова лес, снова загулы. Поначалу, напившись в хлам, помня предостережения Ангелины, не приходил домой, отсыпался где-то у знакомцев. Потом стесняться перестал, наплевал на данное жене слово без всяких угрызений. Хотя угрызений чего? Угрызать было уже нечего, совести не осталось совсем.

Он все чаще вымещал свою злость на Ангелине, каждый раз придумывая все новые зверства. Бил обмотанным тряпкой молотком, чтобы не оставлять чудовищных следов на теле, таскал за волосы, разбивал голову, пинал лежащую на полу ногами. Девчонки висли на его мосластых руках и на ногах, пытаясь прекратить это варварство. Он стряхивал их с себя, как надоедливых, мелких насекомых, и продолжал. Бил в субботу, когда дети уходили в школу, бил, затаскивая ее в какой-нибудь темный двор, подкараулив после работы. Милиция на заявления не реагировала.

– Дела семейные, сами разбирайтесь, – отрезали участковый и милиционеры в отделении, не желающие даже вникать в суть обращения. Казалось, выхода нет.

В один из осенних дней он заявился далеко за полночь, Ангелина и девочки уже спали. Мальчишек увезли в интернат на новую учебную четверть. Их разбудил громкий, требовательный грохот кулака в оконную раму, стучал так, что звенели стекла. Мама, выглянув в окно, увидела звериный оскал на его безумном лице, отпрянула как ошпаренная. Кира выскочила из кровати, вцепилась в подол маминого халата. Она тоже увидела это страшное, искривленное лицо в стекле и прошептала, заикаясь:

– М-ма-м-ма-а, м-м-мам-мочка, не открывай.

– Я умоляю тебя, уходи. Ты пьян, девочки перепуганы. Прошу тебя! Ну будь ты человеком! – уговаривала его мама, прижимаясь к оконному косяку.

Он продолжал барабанить по стеклам, рамам, мечась от одного окна к другому, как разъяренный тигр в клетке. А окон было четыре, и оглушительный грохот звучал так, как будто тарабанили несколько человек одновременно во все. Изощренная матерная брань и угрозы сочились через все щели.

– Открывай, с-с-сука, все одно достану!

Кира забралась под кровать и закрыла ладошками уши, ей было нестерпимо слышать этот гул и дикий, срывающийся голос. Он проникал в каждую клетку. Но под кроватью было не лучше. Ангелина все еще пыталась договориться с ним, воззвать к его разуму, но разум его, равно как и все человеческие чувства, атрофировался пропорционально количеству выпитого. Жалости не было тоже. Знал ли он вообще, что такое жалость?

– С-сука, хочешь развестись?! Не ждала меня из тюряги, изменяла направо и налево! – выдумывал он на ходу. – Ты пожалеешь, что на свет родилась, если вздумаешь уйти от меня. Убью!

Он затихал на мгновенье для того, чтобы прикурить сигарету. В одно из коротких затиший Кира, чтобы снаружи не была видна ее тень, подползла к окну, осторожно оттянула краешек шторы и тут же резко отпустила ее – лютая, уголовная, с дымящейся сигаретой в углу рта морда находилась за стеклом, по ту сторону, в каких-нибудь двадцати сантиметрах от нее. Снова адский дребезг, пронзительный звон бьющегося стекла эхом отозвался в животе.

«Почему острый осколок не вопьется ему в шею, в лицо, в глаза? Боженька, почему ты не покараешь его, не защитишь нас от него?» – думалось Кире. Паника обуяла их, они впились друга в друга полными ужаса и отчаяния глазами. Тишина. Обманчивая. Его внимание переключилось на порез на кулаке, он, как зверь, слизывал с него кровь. Сейчас Кира точно знала, что ей делать. Она на цыпочках, чтобы не скрипели половицы, держа кеды в руке, шмыгнула, пригнувшись к полу, к переднему окну, выходящему на улицу. Очень тихо и сосредоточенно, так, что бешеные удары сердца буквально оглушали ее, Кира отпустила верхнюю задвижку на окне и подняла вверх нижнюю. Стоп. Сделала. Тс-с… Прислушалась. Теперь, придерживая левую створку, она медленно начала открывать правую. Ура, даже не скрипнула. Ее опыт выхода на прогулку через окно оказался бесценным сейчас. Сестра смотрела на нее с волнением, с немым вопросом в глазах. Кира приложила палец к губам. «Надо молчать, я знаю, что делать», – говорили ее глаза. С коленок на подоконнике она начала спускаться, опираясь ногами на бревна дома под оконной рамой, как тогда. Сняла поочередно руки с внутреннего края подоконника, сместив их на край передний, опустила ноги на бревно ниже и прыгнула на землю. Прислушалась. Тихо. Босиком по мягкой земле бесшумно прокралась несколько метров в сторону Ромкиного дома, затаила дыхание, надела кеды. Сердце готово было выпрыгнуть из ее напуганной, дрожащей груди, и когда она снова услышала разъяренные вопли, встала на нижнюю перекладину забора, зацепилась руками за штакетины, подтянулась, перенесла ноги на верхнюю перекладину, прыгнула в палисадник соседского дома, приземлилась мягко в цветник. Пробежала вдоль боковой стены, забралась на приступок фундамента и слегка постучала в окно. Тетя Вера тотчас же отдернула штору, думается, мало кто из соседей спал в ту ночь, открыла окно.

– Теть Вер, теть Вер, разбуди Ромку, пусть он со мной быстро сбегает до телефонной будки, надо в милицию позвонить, а одна я боюсь.

Дядя Иван уехал на заработки, тетя Вера готова была сама пойти, но Кира сказала:

– Пока ты собираешься, он там убьет кого-нибудь, мы бегом, мы быстро.

Ромка появился в проеме окна, уже одетый, в спортивных штанах и футболке. Он, также бесшумно и гибко выскользнул из окна. Крепко сцепившись руками, они пробежали к калитке, выскочили на улицу и что было мочи помчались в противоположную от Кириного дома сторону. Телефонная будка, одна на весь район, находилась в самом начале параллельной улицы. Друзья лихо преодолели это расстояние. Видел бы их учитель физкультуры, сразу поставил бы пятерки за год, подумалось Кире. Она набрала трясущейся рукой «02», рассказала, что происходит, назвала свой домашний адрес. После сухого: «ждите» и коротких сигналов в трубке она по-настоящему испугалась, задрожала.

– Не бойся, – сказал Ромка, – давай пойдем обратно и будем ждать милицию где-нибудь около дома.

Кира немного успокоилась, как здорово, что друг был рядом. Они так и не расцепили будто сросшиеся руки. Теперь тревога за маму и сестру вытеснила свой собственный испуг. Что он там делает, не влез ли в дом? Кира с Ромкой опять побежали сломя голову обратно, рассекая черноту ночи и пугаясь свисавших с деревьев и кустов веток, случайно вдруг задевших их за руку, спину, макушку головы. Шарахались от теней домов, отбрасываемых лунным или редким фонарным светом. Лучше смотреть прямо перед собой, тогда живот не так плотно прилипает к спине от ужаса темноты и звенящей тишины. Они уже приближались к своей улице и звуки скандала слышались все отчетливее. Его истошные хриплые крики то набирали обороты, то внезапно прекращались. Минуя свой дом, Ромка махнул матери, поджидающей их у окна, просигналив, что все в порядке. Друзья перебежали на другую сторону, прокрались за еще густой листвой кустов и спрятались за ними как раз напротив ворот Кириного дома. В свете фонаря было видно происходящее во дворе. Этот человек, изрядно шатаясь, поочередно одной рукой заливал в себя водку из бутылки, другой подносил зажженную сигарету ко рту. Прикончив содержимое, он размахнулся и саданул бутылкой по еще целому оконному стеклу. К счастью, он не мог залезть в дом через разбитые окна, потому что они находились довольно высоко от земли, нужно было бы подтягиваться на руках, что в его состоянии выглядело нереальным, атлетом он никогда не был. Кроме того, неровные куски разбитого стекла щерились из рамы вполне угрожающее. Его шатало из стороны в сторону, как болтающиеся на веревке качели. Иначе боязно даже подумать, что бы могло случиться.

Когда пустая бутылка пробила последнее целое окно, Кира вжала голову в плечи, закрыла лицо руками и тут сквозь пальцы увидела свет автомобильных фар вдалеке, в переулке. Это был милицейский газик, он поворачивал на их улицу. Спасение! Машина остановилась возле дома. Всепоглощающий страх сменился зыбкой надеждой на справедливость, на то, что заберут этого гада и можно будет дышать спокойно, хотя бы какое-то время.

Услышав звук приближающегося мотора и увидев милицейскую машину, он рванул в сторону огородов. Прыткий сержант нагнал в три прыжка его шатающееся во все стороны тело. Кира и Ромка спешно выбрались из укрытия. Мама открыла дверь на требование милиции, блюстители порядка вместе с ним вошли в дом. Тетя Вера забрала Ромку. Мама обняла Киру, посмотрела на нее благодарно, чмокнула в макушку и оставила с сестрой на кухне, остальные прошли дальше, в комнату.

Как он сразу изменился! Да он просто замечательный, законопослушный гражданин! Куда делись ярость, злющий оскал, стеклянные, пустые глаза? На стуле сидел тихий, несчастный забулдыга, с подернутыми пьяной пеленой и печалью глазами, готовый вот-вот расплакаться. Он жаловался на то, что жена изменяет ему и хочет, негодная, развестись, а он не понимает, что происходит, за что она так с ним поступает, он просто выпил лишнего с горя. Окна? Да это в сердцах, не каждый день жена уходит, он завтра же вставит новые стекла, а сейчас он просто хочет спать. Милиция явно не намеревалась надолго задерживаться в этом доме.

– Дело семейное, разбирайтесь, – услышали они уже не в первый раз заученный ответ всех стражей закона в этом городе. Возможно, у них есть подробная инструкция на все случаи, и они ее вызубривают наизусть? – А то знаю я вас всех: сначала вызывают милицию, потом прибегают забирать заявление, потому что помирились, – заелозили толстые, мокрые губы помятого слуги порядка лет сорока. – Если не угомонится, вызывайте снова. Тогда напишете заявление, а то еще десять раз передумаете до утра, как это очень часто бывает, – добавил он, раздосадованный тем, что разбудили в ночи уже не молодого, тучного до сих пор лейтенанта по таким пустякам.

– Да вы что, издеваетесь? Мы его до смерти боимся его и не хотим, чтобы он оставался в нашем доме в таком состоянии. Телефонная будка находится в километре от нас. Хотите, чтобы он убил меня, и только после этого вы начнете адекватно реагировать на мольбу о помощи уже моих детей? – возмутилась Ангелина. – Забирайте его сейчас хоть в участок, хоть в вытрезвитель! Он угрожает мне, моим детям.

– Ну, не убил же, – спокойно ответил истукан в погонах, ковыряясь спичкой в зубах.

Нет, ее требования не были услышаны, но мент цыкнул на дебошира: – Ты давай, немедленно ложись спать, и чтобы тише воды, ниже травы, понял? Иначе укатаю потом по полной, – как можно суровее гавкнул страж закона.

– Угу, м-м-м, – промычал тот.

Заработал, зачихал мотор, газик уехал, к великому Кириному сожалению. Он без чувств рухнул на диван и, падая на него, уже храпел. На худой конец, и это было хорошо. Потрясенные и измученные событиями ночи, мама и девочки улеглись все вместе на одну кровать. Еще долго перешептывались, никак не могли уснуть.

* * *

Днем это мерзкое чудовище не помнило и половины из того, что случилось ночью. Злился, что кто-то вызвал милицию. Интересно, что за сволочь это сделала? Был выходной день, мама не решилась оставить его с детьми, ждала, когда проспится.

– Что ты творишь? Прекрати это скотство! Дети тут при чем? Они не на шутку напуганы, за что им все это? Почему они должны расплачиваться за мою чудовищную ошибку? – сказала мама мятому, воняющему перегаром мешку на диване. – Ты переходишь всякие границы. Я не хочу жить с пьющим, таким жестоким человеком, со зверем. Пьянок и рукоприкладства мне уже хватило с первым мужем, но он хотя бы не был таким изощренным садистом и щадил психику детей. Я не буду больше жить с тобой, слышишь ты меня?

Он молчал.

– Мы пережили кромешный ужас. Что дальше? Планируешь убить меня? Значит, так, я требую, чтобы ты вставил новые стекла, собрал свои вещи и убрался из этого дома навсегда.

Еще плавающие, не способные сфокусироваться на одном предмете глаза блуждали по стене.

– Хотя нет, можешь не вставлять, сама справлюсь. Давай разойдемся по-хорошему, я выходила замуж за другого человека, за хорошего, как мне казалось, парня, нуждающегося в тепле и любви. Я думала, что ты отогреешься возле меня, детей и попытаешься быть счастливым, изменить свою жизнь. Но, как говорится, «сколько волка ни корми, все равно в лес смотрит». Это про тебя. Ты начал наши отношения с обмана, скрыв свою судимость, и это очень серьезно и отвратительно. Я бы сто раз подумала, связывать ли свою жизнь с человеком, отсидевшим десять лет в тюрьме. Я не одна, четыре маленьких человека зависят от меня. Я подаю на развод, вопрос решенный. Точка.

Свирепый, не проронив и слова в ответ, он ушел. Вернулся с новыми стеклами, вставлял их до вечера. Потом снова исчез, не забрав свои вещи, и это очень настораживало. Его сестра вернулась недавно в город со своей семьей, и хоть не очень-то он там был нужен, но переночевать было где. Он ушел, страх остался. Ненадолго ушел. Вернулся дня через три и, конечно, ночью. Такие набеги повторялись снова и снова. Кира опять вылезала в окно, бежала к телефонной будке то с Ромкой, то одна – страх за маму и сестру гнал ее в темноту, хотя было донельзя жутко нестись по неосвещенным улицам и переулкам в одиночестве. Милиция приезжала, и все знали, что именно скажет, как под копирку, очередной милиционер:

– Разбирайтесь сами в своих семейных делах.

Хотя бы они пугали его – жалкого труса, по сути. Хотя бы в тот день, когда вызывали милицию и ему удавалось удрать через огороды соседей на другую улицу, а там путь был открыт, он не возвращался по нескольку дней. Его слух, чутье, обоняние были развиты как у матерого волка. Теперь он чуял приближение милиции, слышал недовольное бурчание старого газика задолго до того, как до остальных долетали отдаленные звуки работающего мотора.

С одной стороны, все попытки отстоять свое право на безопасность, защиту, нормальную жизнь терпели крах. В участке, в дальнем ящике стола без какого-либо рассмотрения, и скорее всего без регистрации, пылились несколько заявлений от Ангелины. Участковый, как и остальной милицейский персонал города, регулярно выезжающий на вызовы, тоже не спешил утруждать себя, разбираться в деле о домашнем насилии.

С другой стороны, требования оставить их в покое, обращения в милицию были для него как красная тряпка для быка. Вся его животная сущность прорывалась наружу все в более отвратительных, изуверских формах. Ангелине приходилось жить с оглядкой, она кожей чувствовала, что он где-то рядом, чувствовала его взгляд на своей спине. Мучитель преследовал ее. Что же должно случиться, чтобы милиция вступилась за женщину? Жизнь превратилась в беспросветный мрак. Что делать? К кому обращаться, если власть не может и, главное, не хочет защитить своих граждан? После пятого заявления и после записи на прием к начальнику УВД, наконец, он был вызван для беседы.

Он придумывал кучу небылиц, говорил, что уже помирились и что у милиции устаревшая информация, что никаких свидетелей нет, а дети, естественно, встанут на сторону матери и будут врать, как удобно ей, матери, и так далее и тому подобное. Удивительно, но он выходил сухим из воды. Ленивые, неповоротливые сотрудники не придавали большого значения разбирательствам по таким жалобам, тем самым покрывая преступника, поощряя его на дальнейшее беззаконные действия своим попустительством. Безнаказанность развязывала ему руки и питала его непомерную наглость. Его гнусная месть за обиду выдворения из их жизни отпечатывалась гематомами на лице, теле Ангелины. Замаскированные щедрым слоем тонального крема «Балет», синяки победно проглядывали своей фиолетовостью. Слуги закона ни в какую не желали давать ход делу о домашнем насилии – слишком много телодвижений, и статистку портить не хотелось, а то ведь и премии лишить могут…

* * *

С наступлением холодных дней вторые рамы заняли свое зимнее место на подоконниках. Щели между ними были проложены ватой и заклеены тонкими полосками бумаги, иначе в доме было невозможно сохранить тепло от протопленной печи. Не было больше спасительной лазейки, выручавшей столько раз Киру и их всех. Не осталось пути к отступлению.

– С одной стороны, это даже хорошо, что Толя с Вовой в интернате, не видят весь этот кошмар, – рассуждала Наташа, – страшно подумать, что могло бы случиться, если бы они жили дома.

Толя не смог бы стоять в стороне, видя, как избивают его мать. Хоть он и был еще подростком, но однажды совершенно взрослым, мужским голосом сказал отчиму:

– Если ты, тварь, еще хоть раз поднимешь руку на маму или обидишь сестер, я соберу всех своих бывших и нынешних дружков, и ты пожалеешь! Даже не думай, я тебя не боюсь! Убью гада!

От слов старшего брата веяло ледяным холодом и абсолютной решимостью. Отчим, прищурив глаза, скалился на Толю, но стальные ноты в голосе услышал, усвоил и во время каникул, когда мальчишки были дома, почти не появлялся. Почти.

Кира мечтала о чуде и счастье для всех – вот бы он пропал навсегда с горизонта. Она пугалась своих мыслей, но ей не раз и не без удовольствия представлялось, что он умрет прямо сейчас, просто исчезнет с этого света, и не будет никому отравлять жизнь, держать их всех в постоянном напряжении и ужасе, в заложниках своей жестокости. Кира представляла его мертвым, лежащим в гробу и, кроме облегчения, при этом ничего не испытывала. Она понимала, что плохо желать человеку смерти, нельзя было даже думать об этом. Бабушка бы ее точно не похвалила за такие крамольные мысли. Жизнь дана Богом, и нельзя желать смерти никому, даже злейшему врагу – этому она учила Киру. Но пусть он оставит их в покое и живет без них сколько хочет. Он им не нужен!

В конце декабря мама привезла братьев домой. Их отпустили немного раньше окончания четверти за хорошую успеваемость и активное участие в школьной жизни – так было написано в грамотах, которые мама гордо показывала сестрам. Толя был отличным лыжником и выступал за школу на районных соревнованиях, где и отличился, заняв первое место. Володиной страстью, кто бы мог подумать, стал танцевальный кружок. Он начал заниматься танцами, как только приехал в школу. Результаты были просто потрясающими, он солировал во многих народных танцах в репертуаре их ансамбля.

Каждое утро какой– то внутренний будильник поднимал Киру рано, она с удовольствием выпрыгивала из кровати, нельзя было терять время. Надо многое рассказать, наиграться, насладиться совместными занятиями, просто быть рядом. Проснувшись, она тихонько выбиралась из– под одеяла, стараясь не разбудить сестру. Их жилое пространство было ничтожным, спать приходилось вместе по двое. Она кралась на цыпочках к постели братьев около окна и смотрела на них спящих. Володя не выдерживал взгляда, ресницы начинали дрожать, и он пробуждался. Или же она терпеливо ждала, слоняясь из угла в угол, когда они наконец выспятся. На кухне диван был заправлен, печка протоплена и оставалась еще теплой, витал вкусный дух, на столе ждал завтрак, приготовленный мамой до ухода на работу. Они с Вовкой садились за стол вдвоем, быстро завтракали убегали на улицу, заботливо прикрыв полотенцем блины или оладьи, или сырники, или что там еще было на завтрак. Делиться поровну, не прихватывать лишнего только для себя было никем не установленное правило, так они чувствовали, так повелось. Когда мама приносила, скажем, большой бумажный кулек с конфетами, они высыпались на стол, образуя привлекательную, яркую пирамиду и делились на пять частей – всем поровну. Братья и сестра быстренько управлялись с конфетами. Кира же любила убрать свои подальше в ящик и выуживать их по одной, длить радость и удовольствие. По ее расчетам, конфет должно было хватить хотя бы на неделю. Не тут– то было! Как только мальчишки приканчивали свои сладости, они начинали клянчить их у Киры.

– Ну, дай одну, у тебя же их много, – начинали они по очереди, – во, жадина!

Немного посопротивлявшись для вида, она выдавала по одной шуршащей фантиком конфете, сокращая в количестве свое богатство до тех пор, пока в очередной раз ее рука уже ничего не нащупывала в уголке тайника.

Кира нисколько не огорчаясь, говорила:

– Но в следующий раз вам точно не обломится от моих конфет! Не получите ни одной! Но все повторялось в той же последовательности каждый раз. Ей было приятно делиться с ними, видеть еще раз их счастливые физиономии, когда она раздавала им свои сладости.

* * *

Было уже совсем темно, Кира заметила сильно шатающуюся знакомую долговязую фигуру вдалеке, сердце гулко екнуло и упало. Она подбежала к Володе и сказала шепотом, чуть дыша:

– Смотри, он идет пьяный по улице, надо бежать домой, там Наташа одна.

Они быстро пересекли дорогу, забежали во двор и закрыли калитку на щеколду, что, конечно, не могло остановить его от проникновения во двор, но давало им хоть небольшой запас времени. Судя по амплитуде его колебаний, он был пьян в стельку и повозится с задвижкой.

Заперли двери в сенях на засов, дверь в дом на крюк. Ромка сомкнул без ключа замок на одном ушке на входной двери – никого нет дома, перемахнул через забор в свой двор. Дети погасили свет, сняли верхнюю одежду, сели в рядок на диване. Мамы не будет дома, как минимум, часа два. Трое затаились так, что слышали дыхание друг друга. Жаль, Толя ушел играть в хоккей с парнями на свежезалитом школьном катке. Если бы он был дома, не тряслись бы так коленки.

Раздались сухой щелчок щеколды и мат, скрипнули петли калитки, хруст снега – такой звонкий – один шаг, два, три, стук в окно. Они вздрогнули, хотя знали, что именно это сейчас случится, глядели друг на друга не отрываясь. Освещение с улицы делало различимыми их лица. Требовательный стук, сопровождаемый наглым воплем повторился:

– Открывай, знаю, что ты дома.

Сердце Киры колотилось так громко, что она боялась: он там, за окном, услышит эти удары, узнает, что они дома.

– Открывай, я сказал, хуже будет.

Дребезжание стекол и крики продолжались целую вечность, так показалось детям. Он подходил поочередно ко всем окнам, заглядывал в них. Они видели сквозь занавески увеличенную светом фонаря тень приближенного к окну носа и подбородка. Чудовищно-гротесковый профиль был похож на те из представлений, устраиваемых старшим братом, где он показывал разные морды, зверей, скрещивая свои руки и пальцы за простыней, развешенной между печкой и стеной. Тогда было весело, сейчас жутко. Потом, видимо, он устал или замерз, притих. Следуя своим животным инстинктам, он прислушивался, принюхивался. Учуял дым, идущий из трубы, Наташа затопила печь буквально до того, как Володя и Кира прибежали домой. Поняв, что внутри кто-то все же есть, а он, конечно, думал, что это Ангелина, он стал всматриваться в окно, прилипнув к стеклу и прикрыв его от света фонаря с обеих сторон ладонями, словно пытался разглядеть комнату сквозь зимние узоры и шторы. В узкой щели между стеной и занавесками грудились оранжевые блики от печного огня. Он с новой силой начал колотить в окно и орать, орать, орать. Соседи покрепче задвигали засовы на дверях, плотнее задергивали портьеры, никто не вмешивался, никому не хотелось связываться с зэком. А милицию вызвать – слишком далеко идти.

На стекло обрушилось что-то совсем уж тяжелое, явно не кулак. Но грохот бьющегося стекла, ставшим таким привычным, был ничто по сравнению со скрежетом выворачиваемой с корнями оконной рамы, надрывным стоном выдираемых ржавых гвоздей, сидевших на своих местах много лет. Наташа молниеносно вскочила, будто ее ударило током. Включила свет. Лицо ее побледнело, губы дрожали и руки тоже. Она без слов, в один миг надела пальто, валенки, взяла изогнутую кочергу для помешивания головней в печи и ринулась к выходу. Володя и Кира наблюдали за ней с открытыми ртами. Не проронив ни звука, они оделись тоже и побежали следом. В сенях, когда старшая сестра открывала засов, Кира пропищала:

– Наташ, может, не надо? Страшно.

По полоснувшему Киру взгляду было понятно, что ни остановить, ни отговорить ее было невозможно. Вообще, сестру трудно было вывести из себя. В ней, внешне скромной, спокойной и даже стеснительной девочке, чувствовались сильный характер и металлический стержень. Она была уравновешенная, отличалась от сверстников, была старше их, по сути. Она уже практически сама вела дом присматривала за младшими.

В этот раз он вывел ее из ангельского терпения, чаша была переполнена. Дети видели не кроткую, спокойную сестру, а отчаянную, неустрашимую девчонку. Они не знали ее такой прежде. Интуитивно почувствовав, что сейчас не надо вмешиваться, что ее не остановить, они умолкли. Наташа с лязгом откинула засов, выскочила из двери и в тот же миг оказалась вплотную к нему. От такой неожиданности он дернулся назад, поскользнулся, выронил гвоздодер, которым выворачивал раму, и упал в снег, шапка отлетела в сторону. В ту же секунду, не давая никому опомниться, сестра занесла кочергу над его головой и обрушила железяку прямо на начинающую разрастаться плешь. Удар оказался не шуточным. Струя крови, бешено вырвавшаяся из раны, как из скважины, обагрила снег вокруг. Володя и Кира стояли как вкопанные около сестры, выкатив изумленные глаза, не в состоянии произнести ни слова. Сама Наташа тоже застыла, не шевелясь и не отрывая от него взгляда. Руки беспомощно повисли вдоль туловища. Ей было всего четырнадцать, и она в жизни никого не ударила, никому не причинила никакого вреда, включая мух, жуков и так далее. Она сама искренне была потрясена своим поступком. Немая сцена длилась до тех пор, пока ее рука, по-прежнему сжимающая кочергу, не замерзла. Вероятно, вот это состояние, в котором находилась сестра, и называется аффектом. Наташа словно очнулась ото сна, с удивлением посмотрела на него непонимающим взглядом. Кровь не фонтанировала больше, она стекала тонкими струйками в разные стороны со лба на его лицо. Она посмотрела на братишку и сестренку, обезумевших от страха за нее, сказала идти в дом, и была в ее голосе новая, стальная нота, не допускающая никакого возражения. Это просто нужно сделать. Сию минуту. Они убежали. Наташа пришла следом, решительно надела шапку, шарф, варежки, застегнула на все пуговицы пальто. Посмотрела, насколько сильно разбито окно. Поскольку расстояние между двумя рамами было приличное, стекло внутренней рамы лишь треснуло, вместо стекла внешней зияла дыра.

– Ты куда? – спросил Володя. – Мы с тобой, мы одни не останемся.

Быстро собравшись, они отправились вслед за Наташей. Сестра взяла широкие деревянные сани, стоявшие в углу сеней. На них возили воду с колонки, дрова из сарая до крыльца. Кира и Володя переглянулись, не понимая, что она придумала. Подрагивающими руками Наташа закрыла дверь на замок, подошла к нему, по прежнему лежащему без движения на снегу, подоткнула сани прямо под его бок, подняла за плечи, пытаясь заволочь его на сани. Володя и Кира подключились, собравшись со всеми своими силенками. Закатили. Наташа и Володя потащили за толстые веревки сани с тяжелой ношей со двора. Его ноги волочились по снегу, оставляя две неровные борозды. Кира забегала то с одной стороны, то с другой, помогая то Наташе, то Володе.

Они увезли его к неглубокой канаве через две улицы и толкая тело вперед, одновременно опрокидывая сани, без сожаления спихнули его туда. Он покатился вниз по накатанной тропе, издав при этом недовольный, нечленораздельный звук. Жив! Ура! Они, бедные, молча тянули сани с его долговязым телом, и каждый по отдельности думал, что он умер. Чудовищная жуть загнала их в ледяной панцирь, и они ежились в нем, пока не услышали его мычание. Наташа посмотрела на него, лежащего во рве, закусила губу, разжала стиснутые кулаки, резко развернулась, и они быстро, почти бегом, поспешили обратно.

Дома Наташа не проронила ни слова, делала все как будто наизусть, по инерции, мысли ее витали далеко. Напоила детей горячим чаем, поставила греть ужин, скоро должна прийти мама, и Толя, наверное, уже наигрался и скоро появится.

По торопливому, тревожному стуку каблуков о промороженные доски пола в сенях было понятно, что мама видела высаженное стекло и примятый снег под окном, окрашенный кровью. Она распахнула дверь, взгляд был полон беспокойства, брови сдвинуты к переносице.

– Что? Что случилось? Где Толя?

– Все нормально с Толей, играет в хоккей на школьном катке, скоро придет.

Услышав это, увидев остальных детей, мама выдохнула, села на табурет в кухне, не раздеваясь, повторила свой вопрос.

Володя и Кира, как галчата, наперебой, перебивая друг друга, начали рассказывать о случившемся.

– Так не пойдет, – сказала мама. – По одному. Наташа, рассказывай.

Сестра сухо, твердо излагала события вечера. Кира и Володя не могли утерпеть, то и дело встревали в рассказ, окрашивая его подробностями. Рассказывали, как они испугались, когда он выворачивал раму, и какая сестра храбрая. Так ему и надо! Когда из сбивчивых рассказов детей мама поняла наконец, что произошло, она была в шоке, прикрыла раскрывшийся в отчаянии рот рукой.

– Где он?

Наташа рассказала, где. Пришел старший брат, румянец во все щеки, веселый, довольный, выиграли.

Мама велела Наташе быстро собираться, а Толе не раздеваться. Они почти бегом выскочили из дома. Кира и Володя, про которых будто забыли, натянули обратно свои зимние одежки, закрыли дом и снова побежали следом. Нагнали своих уже возле овражка, где те стояли на краю, изо всех сил вглядываясь в темноту. Теперь было ясно, почему они выглядели такими ошарашенными, – в ложбине, куда дети скинули его, никого не было. Исчез. Что это могло значить? Он очухался и убрался оттуда? Его нашли и вызвали скорую помощь? Его нашли, он умер, его увезли?