Текст книги "Память о мечте (сборник)"

Радуга

 
Семицветная радуга —
Триумфальная арка дождя!
Не подскажут по радио,
Где зажжешься ты, чуть погодя.
 
 
Не расскажут синоптики,
Как под радугой счастья пройти…
Вдохновение оптики,
Запрещенные людям пути.
 
 
Но я слышала исстари,
Что под радугой были следы —
До последнего выстрела,
Черной речки и прочей беды.
 
 
Вдохновенье безжалостно —
Столько в нем и труда, и суда.
Но, прошу я, пожалуйста,
Покажите дорогу туда.
 
 
Чтоб кого-то обрадовал
Выстрел – гром опоздавшей грозы,
Чтобы вспыхнула радуга,
Из моей начинаясь слезы.
 

Песочные часы

 
Восславить я хочу песочные часы
За то, что нет в них высшей фальши круга.
Песчинки – это вечные весы,
Чтоб людям не обманывать друг друга.
 
 
О, острие отточенной косы!
О, полумесяц в небесах досуга!
В иллюзии твоей ночной красы
Неведенья неясная услуга.
 
 
Сплетенье многомудрых шестерен
Нам возвещает времени закон,
Нам обещает вечность без починки.
 
 
А нынче электронное нутро
Придумано особенно хитро…
Но падают минут, как песчинки.
 

Перчатка

 
В ажурной нищете перчатки нитяной
На безымянном пальце след иголки.
В ажурной пустоте у вышки нефтяной
Минувшей жизни жидкие осколки.
 
 
В привычной тесноте за блочною стеной
Бессмертны синтетические елки.
И в личной доброте коллективизм сквозной
Захлопывает прочные защелки.
 
 
Логичной простоте смятенья не понять…
Я вовсе не хочу, чтоб шло движенье вспять.
И выводы закончены в зачатке…
 
 
Непобедимый век и человек смешной,
Как штопка на моей перчатке нитяной,
И как дуэль без брошенной перчатки.
 

Даты

 
Равнозначных дней поле́нница
Ровно сложена в года.
Я пожизненная пленница
Подневольного труда.
 
 
И ничто не переменится
Вплоть до Страшного Суда.
Жизнь однажды перемелется —
Но и это не беда!
 
 
И плита моя надгробная
Будет всем другим подобная —
Вез особенных примет:
 
 
Даты смерти и рождения,
А меж них без снисхождения, —
Прочерк вместо долгих лет!
 

Из старой тетради

 
Закончен день. Нет, нам его не жаль,
Всегда желанно будущее людям.
И лунная дорожка манит вдаль,
И завтра мы еще счастливей будем.
 
 
А если нет? Сомнения невежд
И нас, уверенных одолевают…
Но крохотные зернышки надежд
Существованье наше продлевают.
 
 
Ведь не прожить нам миллионы лет,
Закроем раньше страждущие вежды.
Но лишь тогда появится ответ
На наши суеверные надежды.
 

 
Ты отпусти меня туда,
Где невозможны города,
Где над землей
Струится вереска мгновенность.
И только там, и лишь тогда
Я не нарушу никогда
И в обыденности возвышенную верность.
 
 
Ты отпусти меня туда,
Где только небо и вода,
Где солнце жжет, где шторм ревет,
Где ближе вечность.
И только там, и лишь тогда
Помогут радость и беда
Мне обрести давно утраченную верность.
 
 
Но ветхих истин невода,
Как будто рыбку из пруда,
На сушу душу волокут —
В обыкновенность…
Я говорю уныло: «Да!»,
И исчезает без следа,
Чуть обозначившись, утраченная верность.
 

 
О смысле жизни размышлял философ,
Не о бессмертье размышлял – о смерти,
Когда на мертвой, выжженной планете
Никто не сможет задавать вопросов.
 

Малеевские зарисовки

 
Закат разлит в лесу березовом,
Среди ветвей оцепеневших,
И по деревьям светло-розовым
Мелькают тени первых леших.
 
 
Здесь так реально все и призрачно,
Таинственно и откровенно,
То акварелями, то притчами
Лес отзывается мгновенно.
 
 
Здесь все – движенье и отсталость…
Великой кажется пропажей,
Что мало на земле осталось
Таких березовых пейзажей.
 
 
Как острова среди асфальта,
Как память и как небылицы…
Здесь белочка в рекордном сальто
По розовым ветвям струится.
 
 
Она уже почти ручная,
Почти привыкшая к утратам.
И нечисть прячется ночная,
Боясь людей перед закатом.
 

 
Светло.
Лучей не разглядишь.
И, кажется, деревья – вечны.
Часы рассвета быстротечны
Над строем деревенских крыш.
 
 
Еще нестроен птичий хор,
Еще природа бестелесна,
Сосны седеющий вихор
Торчит меж зелени окрестной.
 
 
Еще хранит Вертушено
Бальзам из древнего колодца,
Но все уже завершено.
И ни во что не разовьется.
 
 
В безликой блочности домов
Давно затеряны избушки,
И сладость крошечных садов
Трепещет на весах старушки.
 
 
Всех в люди вывела детей
За грани этого рассвета.
И вдоль малеевских аллей
Идет по-стариковски лето.
 

 
Природа, словно иллюстратор,
Отыскивает верный тон.
И каждый день – она новатор,
Как здесь бывало испокон.
 
 
Костер лучей в древесном чуде,
Над ним скользящий ребус туч…
То звери рыжие, то люди, —
Их в небесах рисует луч.
 
 
Но не остановить мгновенье,
В машинах не запечатлеть.
Один короткий час мгновенье
Над старым домом будет тлеть.
 
 
Неуловимость небосвода
Оттенков бесконечный путь
Творит художница природа
И не жалеет их ничуть.
 

 
Ассиметрия старой ели…
С дорожки глянь – как все, она,
И ветви тяжело осели,
И прикоснулась желтизна,
 
 
Лишь в тайном ракурсе откроет
Она серебряный шатер,
И восхищение утроит
Ее таинственный узор.
 
 
Я понимаю: ели этой
Не до уловок и идей…
Зачем игру теней и света
Она скрывает от людей?
 
 
А может, в повороте странном
Большая мысль заключена:
Открой ее – тогда, как с равным
С тобой заговорит она.
 

Неделя

 
Как долго тянется неделя!
Все кажется – не доживешь…
Трамвайного движенья дрожь,
Ледок под снегом на панели,
 
 
И на вчерашний день похож
Сегодняшний… А все иначе!
И числа четко обознача,
Плетется ожиданья ложь.
 
 
Я все такая же: не плачу,
Могу все так же спать и есть.
Но день прошел. Осталось шесть.
Как расточитель дни я трачу.
 
 
Бывает сладкой даже лесть,
Самообман – необходимым…
Я встречусь в пятницу с любимым.
Семь пятниц на неделе есть!
 

 
Готовы крылья для полета,
Но надо мной нависла твердь.
Две трети отберет работа,
А для любви оставит треть.
 
 
Я еду, но стою на месте,
Стою на месте, но – лечу,
Я одержима жаждой мести
И всем вокруг добра хочу.
 
 
А снег не бел сегодня – красен,
Дубы не в инее – в огне…
Сегодня мир предельно ясен.
Все сложности его – во мне!
 

 
Тоски и нежности скрещенье,
Сплав холода и теплоты,
И снега белое круженье,
И сосен синие кресты.
 
 
Казалось, мир необитаем.
Но воскресенье – день чудес,
И тесно человечьим стаям,
Слетевшимся в морозный лес.
 
 
Я понимаю птичьи речи,
Но речи – надоели мне!
И небо валится на плечи
В кричащей криком тишине.
 
 
Все этим бредом, как обрядом,
Переполняют краткость дня.
А бесконечность – где-то рядом,
И в ней пересеклась лыжня.
 
 
Лишь за моей спиной суббота
Неясным облачком плывет,
И вновь предчувствие полета
Самозабвенней, чем полет!
 

 
Время – вредное излучение,
От него излеченья нет.
От гипотез, от изученья
Не меняет свой ритм и цвет.
 
 
Все – по графику, все по сете,
Все – к зиме бредет от весны.
И на Северный полюс смерти
Стрелы стрелок устремлены.
 
 
Правда, есть еще Южный полюс.
Но для нас – только тот, один…
В антимире, в снегу по пояс,
Черно-белый бродит пингвин.
 
 
Черно-белый… Исчезли краски,
Растворились в бесцветном льду.
Бьют часы. И по их указке
В обесцвеченный мир бреду.
 
 
Но хронометров всех точнее
Измеренья души моей:
Три оставшихся дня длиннее
Четырех отлетевших дней!
 

 
Не хватит сил, и брызнут слезы,
Как будто впрямь пришла беда…
А вдруг заносы, вдруг морозы
Застыть заставят поезда?!
 
 
Исчезнут все аэродромы,
Привычный мир, обжитый быт…
Иль просто голосом знакомым
Мне телефон не позвонит.
 
 
А утром в пятницу утрата
Утроит страх, что был во сне…
Но деревянная лопата
Дорожку расчищает мне,
 
 
И я иду… Спасибо, дворник,
За ремесло, за колдовство —
Ты так расчистил этот вторник,
Как будто не было его!
 

 
Среда, средина, сердцевина,
Мой день творенья, день шестой.
Неужто чересчур густой
Я плоти замесила глину?!
 
 
Неужто разум мой померк,
И мною овладело тело?!
Я звезды зажигать хотела,
А вспыхнул – жалкий фейерверк.
 
 
Среди толпы, среди среды,
Одарена уединеньем,
Оглядываю с удивленьем
Мои напрасные труды.
 

 
Десять детских дощатых горок,
В парке санная карусель…
Воздух был по-взрослому горек
Все семь дней.
Или семь недель?!
 
 
Завершилась моя седьмица,
День восьмой – журавль вдалеке.
И сидит надежды синица
На озябшей моей руке.
 

Три сонета о переводах

А. Ревичу

 
Легко ль чужой язык перелагать?
Не речь – настрой души неодинаков.
Легко ль на плечи гордые поляков
Российские рубахи надевать?
 
 
Словарь славянский славен, словно рать,
Но древний Суздаль не похож на Краков.
Без всяких сроков и сановных знаков
Легко ль дружину дружбы собирать?!
 
 
Две стороны единого удела,
Двойное торжество святого дела
И тяжесть двуязычья для руки…
 
 
О непосильный груз сердечной дани!
И русский шлет ясновельможной пани
В небытиё две страстные строки.
 

 
Жизни собственной легка ль маета?
Тесно в сердце, как в дорожной котомке.
А быть может, не поймут ни черта
После смерти эти люди – потомки.
 
 
Ведь в мешке не покупают кота.
А в столе, не то, что в книге, – потемки.
И к плечам твоим приладит мечта
Вместо крылышек бумажных – постромки.
 
 
Только кто-нибудь потребует вдруг
Твой восторг, твою любовь и недуг,
Краткость слов твоих и строчек протяжность.
 
 
И покажется обычной тогда
Сладость горького от века труда,
Невесомой биографии тяжесть.
 

 
Кто по национальности Верлен?
Сегодня, изменив язык и почерк,
Как и его беспечный переводчик,
Свершает он невиданный обмен.
 
 
Какой обман – забвение и тлен!
Гребет трудолюбивый перевозчик,
Взрезают воды Стикса весла строчек,
И мысль доносит память общих ген.
 
 
И обретают общий ритм сердца,
И вдруг привычность своего лица,
Как в зеркале, в чужом лице находишь.
 
 
Великому не надо доброты,
К нему приникнув, вырастаешь ты:
Творя себя, другого переводишь.
 

Мир вашему праху

 
Мир вашему праху!
Те, кто умер в своей постели,
Те, чьи кости в земле истлели,
Те, чью голову положили на плаху!
 
 
Душам, отданным страху,
В долгоживущем теле,
Всем тем, что выжить сумели —
Мир вашему праху!
 
 
Вечность часто короче недели…
Столько сделать все не успели!
Мир вашему праху!
 
 
Не оракул я и не знахарь…
Воин, зодчий, палач и пахарь
Мир вашему праху!
 

Мель

 
Не милостыни – милости молю,
Бессмысленно взывая к добрым людям.
Мы слишком просто говорим: «Люблю»,
Хоть знаем, что непостоянны будем.
 
 
Но ближним я раздумывать велю —
Тогда мы дальних, может, не осудим.
Нам глубина нужна, как кораблю,
Тогда и мы куда-нибудь прибудем.
 
 
Но тем, кто правит, только канитель
Промеривать, где глубина, где мель,
Мужицкими холеными руками.
 
 
А если мель – то ни к чему промер:
История оставила пример,
Как пользоваться можно бурлаками.
 

Земной рай

 
Ах, рай земной! Прекрасная юдоль,
Поскольку нет теперь иной юдоли.
Но кто-то отдавил мою мозоль,
И нет в аптеках средства от мозоли.
 
 
Старались мыло запасти и соль,
Когда старухи о беде мололи.
Нет у меня беды. Есть только боль.
Зато в аптеках средства нет от боли.
 
 
А прокормиться можно бы пока:
Есть хлеб и даже пачки молока,
А иногда – глядишь – подбросят мяса.
 
 
Коровушки не снизили удой…
И все же, как перед большой бедой,
Уже пора готовить нам припасы.
 

Цивилизация

 
Муравьиных не счесть формаций,
Но, эпохи в генах храня,
Столько бывших цивилизаций
Муравьи несут для меня.
 
 
И для новеньких популяций,
Муравьиных прав не тесня,
На одной из безвестных станций
Я отдам эстафету дня.
 
 
Все проходит – фижмы и тульи…
Но заметьте – мы строим ульи
По подобию городов.
 
 
И, когда воцарятся пчелы,
Позабудут, как все учел он
Этот пасечник – САВАОФ!
 

Старая большевичка

 
Не книга жизни – только предисловье,
Миг радости – и вечная печаль.
Страницы первых глав пропахли кровью,
Там, что ни строчка, – то свинец, то сталь.
 
 
Но вновь кладет газеты к изголовью.
Свинца вдохнет – и снова станет жаль,
Что где-то, кто-то жертвует любовью,
И вновь она с тревогой смотрит вдаль.
 
 
И в даль грядущего, и в даль былого,
Но ничего не переделать снова,
Недаром стал всесилен человек.
 
 
Все грезила о перестройке мира.
Есть на Арбате у нее квартира —
Арбата хватит ей на краткий век.
 

Оловянные солдатики

 
Нет чинов и нет наград,
Но мои команды святы.
Так раскрашенных солдат
Муштровала я когда-то.
 
 
Песни петь учила в лад,
Разъясняла, что им свято.
И ходили на парад
Оловянные солдаты.
 
 
Пели бодро на параде,
Что чужой земли ни пяди
Получить мы не хотим.
 
 
Шли мы оловянным маршем,
И в цветном бездумье нашем
Путь наш – неисповедим!
 

Присказка

 
Может, плыть кораблю,
Может, швартоваться,
Может, говорить: «Люблю»,
Может, притворяться.
 
 
Может, жизнь загублю —
Нет нужды стараться,
Может быть, во хмелю
Буду услаждаться.
 
 
Может – да, может – нет,
Невелик мой секрет,
Несложна задача.
 
 
Хмель, еда и табак —
Не Земля, а кабак!
Может, все иначе?!
 

«По Москве я блуждаю тенью…»

 
По Москве я блуждаю тенью,
Растеряв почему-то плоть…
Но не в силах я внять смиренью —
До сумы, до каторги вплоть.
 
 
И за днем все теряю день я,
И не могут меня смолоть
Жернова могучего тренья, —
В этом дух помогает хоть!
 
 
Руки в стороны, ноги врозь!
Спрячьте розги – пройдут насквозь.
Что мне сделается, скаженной?!
 
 
Сквозь людей прохожих иду,
Вижу все на свою беду —
Новостроящийся Блаженный!
 

Олимп

 
Мне, в общем-то, не привыкать
Все парадоксы объяснять
Логичною причиной.
 
 
Выкрикиваю в пустоту
Я сумасшедшую мечту,
Взываю: «Будь мужчиной!»
 
 
Нет, не простил Олимп измен,
Но исчезали боги
И совершали свой обмен
На новые чертоги.
 
 
Дорога – кладезь перемен.
Мне с каждым – по дороге.
Коль новый бог придет взамен, —
Я встану на дороге!
 

Странный проситель

 
Мне, словно божества, – слова,
Я не гожусь на роль просителя…
И плещется бассейн «Москва»
Там, где был храм Христа Спасителя.
 
 
А ты, осмыслив мир едва,
В себе провидишь победителя…
И плещется бассейн «Москва»
Там, где был храм Христа Спасителя.
 
 
Теперь я скромно говорю,
Что всем бассейн «Москва» дарю.
(О, москвичи! Меня простите ли?)
 
 
Но не отдам я никому
Мою суму, мою тюрьму,
Мой Китеж – ХРАМ ХРИСТА СПАСИТЕЛЯ.
 

Начало расплаты

 
НЕ по щучьему веленью —
По хотенью моему
Всенародному терпенью —
Всенародную суму.
 
 
Нам привычно это тренье…
Если терпишь – то забвенье
Почему-то… Почему?!
 
 
Я ни в чем не виновата,
Для меня живое свято,
И неведом мне азарт.
 
 
Плохо в мамонтовой шкуре…
Но сегодня в Байконуре
Состоялся новый старт.
 

Музей вечности

 
О бравой бренности на поле брани
Я почему-то слов не нахожу.
Ведь я всего лишь вечности служу,
А вечность – не предмет для собиранья.
 
 
Но, может, если приложить старанья,
(Об этом умозрительно сужу,
Хотя витриной умников ссужу), —
Собрать удастся звездное сиянье.
 
 
Всегда неполон будет каталог.
Но честь тому, кто хоть отчасти смог
Представить людям вечности частицу.
 
 
Но чтоб не спятил этот гусь с ума,
Я лучше объясню ему сама.
Что вечность в вечности – не сохранится.
 

«Вычеркивали строчки черной тушью…»

 
Вычеркивали строчки черной тушью,
Как будто вырубали топором.
И гром гремел. И был не слышен гром.
И мне переворачивал он душу.
 
 
И черной тушью белый лист пестрел,
Как в честном поле частые могилы.
Мы видели. Мы знали. И могли мы
Воображать, что это не расстрел.
 
 
А строй случайно уцелевших строк
Иное обретал существованье,
И лишь черновики хранились впрок,
В надежде на посмертные изданья.
 
 
Их оживят. И к ним проявят такт…
Но запоздало возвращенье к жизни:
В нелепом и смешном анахронизме
Не боль души —
литературный факт!
 

Главный цензор

 
Главный цензор Российской Империи!
Безоглядно сегодня вам верю я —
Вам доверие возвращено.
 
 
Рифмы – вздор. Но такими мерилами
Вы измерены славянофилами,
Что не верить вам просто грешно.
 
 
О, свобода за строчками Тютчева!
Разум в странствии, как пилигрим…
Ты цензуре была не обучена,
Презирала подделку и грим.
 
 
Мы – наследники духа могучего —
О величии прошлом грустим…
Но не верим мы слабости случая —
Новых тютчевых мы запретим!
 

«На родине – а все-таки в изгнанье…»

 
На родине – а все-таки в изгнанье,
Свободные – а все-таки рабы…
Довольствуемся скудным подаяньем
Привычной, узаконенной судьбы.
 
 
Пришла пора спросить себя: готов ли
Ты променять на творчество уют,
И против внутренней работорговли
Поднять незримый одинокий бунт?
 
 
И совести горчайшее лекарство
Недуг сомненья исцелит во мне…
Любовь, рукомесло или бунтарство
Со временем поднимутся в цене.
 
 
Когда я справлюсь с этой долгой болью,
Я простоту надежды обрету.
Но как пока темно в моем подполье,
И как борьба похожа на тщету!
 
 
Я вышла бы в леса, на волю, к свету,
Но нынче вырубаются леса.
Бензином и соляркой пахнет лето
И ядохимикатами – роса.
 
 
К друзьям ушла бы… Но у них все то же —
В оконной щели – нездоровый свет.
Я помолилась Богу бы… Но – Боже! —
В двадцатом веке даже Бога нет.
 
 
На бесконечный спор с самой собою
Себя я добровольно обреку.
Знакомство и с тюрьмою и с сумою
Нам на коротком выпало веку.
 
 
И потому шепчу я утром: «Здравствуй
Самой себе неведомая Русь!»
Когда окончится эпоха рабства,
Безвестно я на Родину вернусь.
 

Стихи Ирины Озеровой в переводе на английский язык Уолтера Мэя
Из книги «The Tender Muse», 1976 г.

 
Poor Señor Cervantes is busy,
He glances around in despair:
The hero, once born of his vision,
Is so often now taken on hire.
Round departments he goes for a pittance,
Though retirement long since he earned.
And the writer makes out his quittance
With mortally trembling hand.
But the globe turns around on its spindle,
And everyone begs for a loan:
«Will you kindly lend me your windmill —
As a Quixote I wish to be known!»
From his lifetime in full requisition
Deathless Quixote is tired out,
They multiply him by division —
But still Dulcinea doesn't count.
The mythical windmills are weaker
Than narcotics, politic tirades,
And little Don Quixotes wander
Through verse, like theatrical shades.
While out of inertia hammers
The firmament's spinning-wheel,
The windmills have died out, like mammoths,
And they've built no new ones, nor will.
And my sword in its sheath is rusting,
And there's no foolhardy attack…
Put out by the motor-cars rushing,
To the Zoo Rosinante's gone back.
For knights there are reservations,
Befitting the time and task.
But still to poor Senor Cervantes,
Like the others, I come and ask:
«Will you kindly lend me your windmill —
As a Quixote I wish to be known…»
But that's just a trifle, so little,
That to ask it is awkward, I own.
 

 
The candle to the half-way mark has guttered,
But he's not noticed, pondering on his lines.
Odd words, like some strange oaths, he's often muttered,
And led them, ranged in rows, to future times.
 
 
He's changed, for fountain-pen, the quill out-dated,
No candle, but a bulb sees what he wrote;
Himself he was tormented, good created,
And fought against the bad. He was a poet.
 
 
The editor, and his own wife, have tricked him,
The censors everywhere false meaning sought.
He chiseled out his words, like hieroglyphics
Which the Egyptian slaves in stone have wrought.
 
 
He died in bed, or underfoot was trodden —
Here slain in duel, and there stabbed in the dark.
He has been famous, and has been forgotten,
But till this day his quill-pen still is squeaking,
And till this day his candle still is gleaming
And guttering only to the half-way mark.
 

 
The universe knows nothing of poor harvests.
It's like a restless, ever-questing genius.
How readily blaze the hydrogen candles harnessed,
And gutter with the heavy wax of helium.
 
 
O orbs, a myriad years you have been burning,
And knowing-maybe not-of my existence;
So distant, but so generous in your nursing,
You poured upon me warmth and light insistent.
 
 
Half-way towards the universe of mystery,
Not sparing tired limbs, the earth I've trod.
While still my time has not passed into history,
As deathless and omnipotent as God.
 
 
I make, unmake, and remake what is broken
And, celebrating reason's triumph alone,
The doors of cosmic mystery I open,
As though they were the doors of my own home.
 
 
…They give the order, and with infinite power
The terrible star of hydrogen ignites,
And changes to a communal grave that hour,
A city pulsing with a million lives.
 
 
A cry bursts forth of anguish and amazement
Upon the verge of boundless empty gloom…
The earth is entering on its dangerous age now,
The earth brings forth most painful heavy blooms!
 

1967

II
Избранные переводы

Из английской поэзии
(перевод с английского)

 
Когда природа очи создала
Прекрасной Стеллы в блеске вдохновенья,
Зачем она им черный цвет дала?
Быть может, свет подчеркивая тенью?..
Чтоб свет очей не ослепил чела,
Единственное мудрое решенье
Природа в черной трезвости нашла, —
Контрастами оттачивая зренье.
И чудо совершила простота,
И красота отвергла суесловье,
И звездами сияла чернота,
Рожденная искусством и любовью.
Прикрыв от смерти траурной фатой
Всех тех, кто отдал кровь любви святой.
 

 
Храм добродетели природа возвела, —
Мы видим в нем лицо прекрасной Стеллы;
Фасад из алебастра нежно-белый,
Из золота литого купола.
Жемчужными замками заперла
Она врата порфирные умело!
А мы зовем щеками два крыла
Ее живого мраморного тела.
Сквозь два окна ее небесный взгляд
Не может в мире отыскать сравненья
С тем черным светом, что струит гагат,
Всесильный, как земное притяженье.
Сам Купидон гагат отшлифовал:
Я – как соломинка, твой взгляд – как шквал.
 

 
Увы, нанес я другу много ран,
Тому, кто людям дал огонь небесный,
Чью грудь терзал свирепый Гриф над бездной,
А я опустошал Любви колчан,
Но горький, как ревень, ответ мне дан,
И стала грудь для вздоха слишком тесной,
В трясине грешных мыслей тонет честный
Порыв души, и даже смерть – обман?
Но если грех мне формирует нрав,
Скрепляет правдой слово и деянье,
Страшась позора, за позор воздав,
Он верностью венчает воспитанье.
И если грех Любви святое чудо,
То я вовеки грешником пребуду.