Текст книги "Душа для четверых"

Глава 7
Приют

Машиного запала хватило ненадолго – к тому времени, когда она выпала из автобуса на нужной остановке и сверилась с адресом, носки в ботинках промокли насквозь, шарф колол беззащитную шею, а глаза горели от запаха потных тел в зимних куртках и чьих-то ядреных духов. Маша забралась под козырек, коснулась лавочки перчаткой – сырая. Не посидишь, прикидывая, стоит идти или нет.

Больше всего ей хотелось дождаться нужного трамвая, своего, домашнего, признать поражение и уехать домой. Только воспоминания о том, как Анна Ильинична присаживалась на кровать, как звала Сахарка, а он нехотя, даже не шевельнувшись на подоконнике, переводил на старушку взгляд, не давали Маше уйти.

Тем более что на телефон пришло сообщение от Палыча: тот собирал волонтеров к пяти вечера в новой мертвой квартире. Первым заявку одобрил татарин Сафар, темноглазый и улыбчивый, старше Маши, она очень любила его смех и не боялась разделить с ним любые воспоминания, поэтому согласилась без раздумий. Теперь от мыслей о вечерних разговорах даже мокрые колготки уже не казались ей такой бедой, и, подбодрив себя парой мотивирующих цитат, вычитанных в одном из психологических пабликов, Маша почти побежала к приюту.

Ей хотелось бы думать, что кошки и котята в таком приюте живут дружно и весело, что для них высаживают газон с ярко-зеленой травкой и подвязывают шеи алыми бантами, когда приходит кто-то из будущих хозяев, без конца чешут за ушком и кормят рыбными консервами. Она понимала, что если бы такой рай на земле существовал в их городе, то наверняка каждый житель знал бы о нем. Поэтому, пока Маша петляла по одинаковым, будто залитым серым киселем дворам, зеленая лужайка перед ее мысленным взором становилась все призрачнее. С деревьев на Машу пучеглазо таращились прибитые на гвозди мягкие игрушки, мокрые, со слипшейся черной шерстью; тянулись к небу грязные стебли пластиковых цветов, выпирали лавочки, напоминающие инвалидные кресла. Маша уже начала думать, что заблудилась, когда впереди раздался визгливый собачий лай, оборвавшийся от окрика.

Она пошла на звук.

Лужаек, конечно же, никаких не нашлось, но Маша все равно немного расстроилась. Стоял покосившийся двухэтажный дом с рытвинами сырой, отслаивающейся побелки, незаживающие раны на кирпичной стене, были крохотные, словно бойницы, оконца ни в одном из которых не горел свет, а еще деревянный забор, щелястый, но с виду крепкий. Из-за забора не просто пахло, а несло влажной собачьей шерстью, разваренной перловкой и гниением.

Маша потопталась у калитки, не решаясь позвонить. Справа, за забором, будто почуяв ее сомнение, завыл один из псов.

Дверца распахнулась сама – перед Машей стоял человек в бушлате со слежавшейся опушкой, в дырявых спортивках и резиновых сапогах, будто он только-только вышел из коровника и сейчас пойдет пить парное молоко в хате у бабушки. Из волос его, светлых и коротко стриженных, торчали тонкие перышки сена.

– Чего? – грубовато спросил он, шаря по карманам в поисках сигарет.

– А Сахарок тут живет? – глупо спросила Маша и еще глупее улыбнулась.

Желание сбежать стало физическим, плотным и концентрированным. Она вздрогнула, но устояла, разглядывая костлявую фигуру в распахнутом бушлате. Сначала человек показался ей немолодым, с потекшим усталым лицом, но выбился из-за туч прозрачный луч света, и Маша с удивлением поняла, что перед ней почти ровесник. Из самой Маши можно было вылепить сразу трех таких, мосластых, с острым подбородком и хрящеватым носом.

В груди заскреблось. Желудок все еще не смирился с пирожком, и Маша сгорбилась, заталкивая урчание поглужбе.

– Кто? – Человек фыркнул, и кожа у него на лбу собралась белой гармошкой.

Это получилось так привычно, что Маша догадалась – он почти всегда недоволен.

– Кот, – объяснила, чуть заикаясь. – Лысый и старенький, Сахарок. Ему уколы надо делать.

– А, этот, от бабки дохлой?

– Ну да.

– А зачем он тебе?

Маша набрала полные легкие холодного осеннего воздуха:

– Забрать хочу.

Он ухмыльнулся, и лицо его расправилось, помолодело. Он предложил ей сигарету, а потом махнул рукой:

– Ну заходи. Тетя за кормом поехала на базу, скоро вернется. С ней и будешь говорить, я тут что-то вроде уборщицы, только говно за ними разгребаю. Пошли-пошли, там чайник есть, в приемной…

Маша замешкалась – идти куда-то с этим типом в бушлате и сапогах ей не хотелось, тем более что низенький дом выглядел едва ли не заброшенным. Но она знала, что на улице тетю не дождется, замерзнет и сбежит, а поэтому выбора не оставалось. След в след за провожатым проваливаясь в глубокую, чавкающую грязь, она пошла к перекосившейся двери.

Выкошенную поляну у кирпичного дома застроили, как деревенское подворье, – громоздились вольеры из железных прутьев и крепкой сетки, из старых досок и проволоки, и отовсюду из щелей светились жадные и тоскливые собачьи глаза. Маша и представить не могла, что кошек и собак держат в одном приюте, – а где бы им еще быть, у них по всей области этих приютов и не найти даже, никто не хочет заниматься бездомными животными. Денег это не приносит, а затрат и времени требует немало… Только волонтеры и справляются. Маша нащупала в кармане несколько мятых стольников и испугалась вдруг, что Сахарка придется выкупать, а у нее с собой ничего нет… Ответственность, взрослость!

Маша решила не расстраиваться раньше времени.

И все равно расстроилась.

На крыльце стояло алюминиевое ведро с горячей кашей, из которой то тут, то там, как черные гнилые стволы из речного потока, торчали кости, и незнакомец попросил Машу подождать. Он убрал лопату и рабочие рукавицы, плеснул половником по пестрым мискам, чашкам и тарелкам. Псы забегали взад-вперед, заскулили, залаяли, и одному из них, безухому и припадающему на лапу, Маша даже улыбнулась, хотя побаивалась собак. Тот в ответ добродушно завилял хвостом, а когда ему в вольер спустя мгновение влетела миска с кашей, то радостное тявканье разнеслось по всем окрестным дворам.

Псы были неухоженные, в струпьях и с густым слежавшимся подшерстком, но никто из них не выглядел отощавшим или больным. Маше захотелось тоже покормить их чем-нибудь, хотя бы огурцом или грушей, но она постеснялась лезть в сумку за овощами и фруктами – засмеет ведь. Обед подходил к концу, псы довольно чавкали, вылизывая пустые миски, каша в ведре закончилась.

– Заходи, второй этаж, первый кабинет. Можешь чайник щелкнуть, я переоденусь пока.

Маша поднялась по лесенке, озираясь по сторонам. Кажется, это была старая контора, которую неловко переделали в офис, и теперь комнаты стояли пустые, заколоченные, лишь кое-где висели распечатанные на принтере таблички: туристическая контора, замерщики окон, установка кондиционеров. На стене под огромным, кое-как прикрытым листом картона окном пестрел масляный затертый пейзаж. Художнику не хватало ни умения, ни таланта, но рисовал он искренне и с душой. Маша любила такие картины. Непропорциональный и какой-то весь выгнутый мужичок шел по песчаной дороге, а вокруг него цвели тюльпаны и ирисы, свисали сочно-зеленые лианы, облетали кленовые листья, и небо с облаками-перышками казалось высоким, недостижимым… Маша долго разглядывала выпуклые мазки, даже трогала их рукой, и ей казалось, что картина эта – хороший знак. Не обязательно во всем быть идеальной. Надо просто делать свое дело и верить, что получится. Улыбка против воли растянула губы, и Маше захотелось скорее увидеть Сахарка.

В нужной комнате стояло несколько деревянных кресел с вязаными накидками, стол с подпорками вместо ножек, а на побеленной серой стене – календарь с котятами за прошлое тысячелетие. С подоконника едва слышно хрипело радио, рядом с чайником в пакете лежали сахарные крендельки и песочное печенье, пахло пылью и старостью.

Маша не глядя зажгла электрический чайник и присела на краешек одного из жестких кресел. Сквозняками тянуло со всех сторон, незаклеенные окна тоненько дребезжали и позвякивали, но то ли от толстого старушечьего ковра под ногами (на который Маша смогла наступить, только разувшись), то ли от неубиваемых, расползшихся алоэ в пластиковых ведерках из-под майонеза кабинет казался ей на удивление уютным.

А потом появился незнакомец в растянутой футболке и даже наспех причесанный, без сена в волосах. Буркнул, не глядя:

– Стас.

– Маша, – быстро ответила она.

– Сладкое будешь?

– Нет, спасибо. – Маша понадеялась, что он не станет расспрашивать.

Стас и не расспрашивал. Налил две кружки крепкого чая, проглотил пряник одним махом и упал за теткин стол:

– Рассказывай.

– Что?

– Ну, почему кота этого решила забрать, он же облезлый, дикий. Где живешь и с кем, хватит ли у вас денег на уколы, на питание ему, нет ли детей маленьких. Прорепетируем перед тетей.

И Маша, отхлебывая горький кипяток из кружки, принялась рассказывать. Она ничего не утаивала, говорила обо всем: о волонтерстве и муже Анны Ильиничны, о вычищенной слабыми руками квартире, о мисках Сахарка у стены, которые теперь лежали в Машином рюкзаке на всякий случай, и о том, как они обычно разбирали вещи. Как Галка пререкалась с Палычем, Кристина рылась в поисках чего-нибудь для картины, а сама Маша… «ну, тоже помогала». Ни слова о слезах, которые сопровождали каждый ее вечер с чужой «душеводицей», как любила повторять Дана, – значит, все же спрятала от Стаса немного. Щеки потеплели от смущения.

Стас смотрел на нее внимательно и даже с интересом, часто кивал – Машу вообще редко когда так слушали.

Остыл чайник, за окном столпились сумерки, и все чаще и чаще Маша поглядывала в телефон. Стас отвел ее на первый этаж в «кошатницу»: огромный и гулкий зал в мелких клетках и переносках, несколько вручную сделанных когтеточек с намотанной на тонкие древесные стволы пеньковой веревкой, запах мочи, влажной стружки и чего-то кислого… Коты встретили гостей молчанием – в отличие от прыгающих и чересчур дружелюбных псов, они глядели исподлобья. Стас провел Машу к дальней стене, где в плетеной корзине на мягкой детской пеленке лежало почти с десяток котят – слепых и нервно запищавших, стоило только электрическому свету вспыхнуть у них над головами. Они копошились, тыча друг в друга влажными носами, тянули почти невесомые лапы, и Маша не выдержала, присела к ним, накрыла клубок рукой – котята примолкли и замерли, словно бы почувствовали ее тепло.

– Дурью не майся, – посоветовал Стас, – намучаешься с Сахарком своим. А этих нам коробками подбрасывают, каждую неделю, я уже, как заправская мамуля, любого инвалида с пипетки выкормлю…

Маша посмотрела на него снизу вверх – он хмурился и специально кривил лицо, но Маше показалось, что она впервые увидела его настоящим. Без этой шелухи в виде сигарет, саркастично приподнятой брови и показной суровости – с пеленкой на плече, писклявым комком в ладони, на которого Стас ругался и которого мог ущипнуть за крохотное ухо, но все равно кормил.

– Дохнут, как мухи в рамах. – Он кивнул на окно. – Но кого-то выхаживаем, живут себе в клетках. Некоторых на улицу выпускаем, когда место заканчивается. И денег нет. Даже на еду.

Маша осторожно кивнула, не зная, что сказать. Внутри нее разлилось чувство, которое она прежде не испытывала и которому потому не могла подобрать название, – что-то вроде нежности, желания прийти сюда и завтра, и послезавтра и вместе со Стасом заталкивать в уличные вольеры куртки с заброшенных дач, подсыпать накошенную за городом траву и нести молоко в трехлитровых банках для котят, которые снова поползли из корзины, но Стас быстро накрыл их пеленкой, чтобы не разбежались.

К забору подъехала машина, заглох мотор. Посигналили.

– Это тетя. – Стас нацепил на лицо маску. – Сейчас я корм занесу, он по десять килограммов, а у нее спина сорванная, она и телят этих, ну, псов, на себе к ветеринару таскает, а потом…

– Помочь? – предложила Маша, не зная, чем она может быть полезной.

– Тут сиди, – скомандовал он. – Следи за этими.

И ушел.

Маша улыбнулась закрывшейся двери и почувствовала – вот оно.

Вот.

* * *

В нужный дом она приехала за полчаса до назначенного времени – Маша ненавидела опаздывать и всегда нервно грызла опушку на капюшоне куртки, если задерживалась хотя бы на минуту. Переноску с Сахарком, замотанную в тряпки и простыню, она спрятала в одной из комнат – Виталий Палыч фыркнул, блеснул глазами, но никаких комментариев не последовало, и Маша была ему за это благодарна.

Ее немного подташнивало от голода. Она собиралась не есть до позднего ужина, чтобы сахар пришел в норму и было не так стыдно за съеденную половину пирожка. Пирожок… Вот бы купить целый поднос вкуснющих столовских пирожков и съесть их, обжигаясь и запивая сладким какао, – настоящая предновогодняя сказка.

Дом был загородный, с высоким каменным забором и сухими кустами роз, высаженными у плиточной дорожки. Маше пришлось трижды перечитать сообщение от Палыча, чтобы поверить – да, ей именно сюда. Она ни капли не удивилась бы очередной однушке в спальном районе, но в такие дома их никогда не звали. Тут находились и родственники, и многочисленные наследники, жадные до воспоминаний и куска общего семейного пирога.

По пятам за Машей и Виталием Павловичем ходила какая-то близкая родственница умершего – в черной косынке и черной блестящей кофте, бесконечно улыбалась кому-то в телефоне и следила краем глаза, чтобы никто ничего не утащил. Внутри дом оказался небогатым и обшарпанным, но с претензией на благородство – с золотыми вензелями на обоях, начищенным паркетом и гипсовой статуей, перекошенной, косоглазой, якобы в древнегреческом стиле. Всюду были заметны потертости и подклейки – денег у хозяина отчаянно не хватало на все желания и капризы. Маше отчего-то стало его жаль.

Они с Виталием Павловичем устроились на здоровенном бело-блестящем диване, сложили руки на коленках и приготовились ждать.

– А вы с нами будете? – с вежливой улыбкой спросила Маша.

Родственница фыркнула:

– Нужен он мне больно… Да и никому эта гадость не нужна, но раз написал в завещании, то пусть уж. Где там ваши все, а?

– Спешат со всех ног, – не удержался Виталий Палыч, которому эта поза со сложенными ручонками, по-видимому, казалась унизительной.

Но он сидел, потому что пристальная слежка, как в супермаркете, где за тобой по пятам следует продавщица и делает вид, что просто поправляет бутылочки на витрине, была невыносимой.

С приездом Сафара даже дышать стало легче – Палыч, например, полез обниматься со старым другом, а Маша смущенно подала ему ладонь. Сафар был из тех людей, которые очаровывают с первого взгляда. Он работал водителем молоковоза, без конца улыбался («Как дурачок, но мне не жалко», – все с той же улыбкой повторял Сафар), выпиливал резные панно из дерева и, кажется, был беззаветно влюблен в жизнь, какой бы она ни была. Низенький и круглолицый, как детский резиновый мячик, с блестящей лысиной и парой черных волосинок за ушами, Сафар излучал мягкий свет, подобно августовскому солнцу, и никого не оставлял без комплимента.

– Машенька, – остановился он перед ней и галантно поклонился, – у тебя так глаза сияют и щеки такие румяные сегодня! Загляденье. Признавайся, чего такого радостного стряслось?

Сафар был спасением. На жалобы он сочувственно сдвигал брови и кивал через каждое слово, гладил по плечу, а вот рассказы о счастье, любом, даже самом маленьком, приводили его в такой щенячий восторг, что, дорассказав, хотелось начать заново и прибавить подробностей, растянуть момент. Он умел подобрать такое слово, от которого светлело вокруг.

Только вот Сафар ничего не рассказывал о себе самом – ни о родных, ни о семье, ни о детях. Только насвистывал за рулем молоковоза и улыбался как заводной. Маша как раз хотела рассказать ему о Сахарке, который дожидался в одной из комнат, о битве с тетей из приюта, о своем поступке, как снова прозвучал дверной звонок. Искусственное чириканье разлетелось по дому.

Два других волонтера были незнакомые, старше Маши и моложе Сафара, новички, так что Виталию Павловичу пришлось брать подписи на все подряд, подсовывать анкеты и добровольные согласия, долго и нудно проводить инструктаж. Маша все же успела шепнуть Сафару про кота, и он с неизменной улыбкой поднял вверх сразу два больших пальца.

– А вдруг я не справлюсь? – спросила Маша. Это казалось ей самым тяжелым.

– Справишься, куда же ты денешься.

Иногда вот такого безрассудного, но полного искренней поддержки Сафара Маше и не хватало для решимости.

Душа в банке была темной и серой, смазанной, будто хотела слиться то ли с ковром, то ли с начищенными стеклянными стенками. Машу снова замутило, закрутило в животе, и она с тоской подумала про огурцы, которые остались с Сахарком в далекой комнате. Новые волонтеры смотрели на банку круглыми, взволнованными глазами, и Маше хотелось их как-то поддержать, вот только она не знала как.

– Гнилье, – вставила родственница в тишине.

Маша присела к душе так, как тянулась к котятам. Ей попадались всякие: и светлые, чудом уцелевшие за долгую жизнь души, и общажные истории с воспоминаниями темно-оливковыми или желтыми, как подсохшая рвота, и старческие воспоминания, в которых были не только выезды на картошку, пионерское детство или радость кабачково-томатных закруток, нет. Кто-то к старости становился жестким и желчным, кто-то всю жизнь помнил, как топил новорожденных щенят, кто-то воровал, пил, изменял жене… Маше интересно было рассматривать их «душеводицы», крутить, как стеклышко на свету.

Эта же душа не давалась, мимикрировала под дом.

– Начинаем, – скомандовал Виталий Палыч и вместе с родственницей отошел в дальний угол залы.

Выходить из комнаты родственница отказалась, считая, видимо, что волонтеры тут же бросятся распихивать по карманам пластиковые позолоченные статуэтки, стеклянные пепельницы или бог знает что еще. Машу смущало, конечно, такое отношение, но она могла родственницу понять. Чужие люди, чужие мысли.

Рывок, темнота и вскрик – это кто-то из новеньких пригнулся и заголосил, а Маша подавилась нервным смешком, зажала себе руками рот. Сафар таращился в пустую банку, медленно моргая черными ресницами. Лицо его осунулось, проступили рытвины на темной обветренной коже, стерлась улыбка.

– Чего там, совсем жесть? – с хищным любопытством спросила родственница.

Маша круто развернулась на пятках и ушла к переноске с Сахарком. За спиной у нее выговаривали, доносились всхлипы, скрежет, скрип, Виталий Павлович разбирался, что же произошло. Маша не слушала. Пахло горькими духами жены – крепкими, как дешевые папины сигареты, но запах рассеивался и оставался лишь спирт, крепкий перегар, как напоминание. Влезла какофония нескольких зажатых одним пальцем клавиш – она притащила откуда-то синтезатор и по вечерам сидела, в задумчивости наигрывая мелодии из головы, а он злился. Она дышала Маше в загривок, она скрипела больными зубами, потому что до истерики боялась стоматологов, и Маша истерично хихикала в ответ, уже не сдерживаясь. Дыхание жены было зловонным, но не от смерти даже, а от гниения заживо.

Не нужно было выволакивать диваны на улицу или искать в старых рукописных листах зазубренные обломки чужой памяти, никаких крошек сухой земли на подоконнике, припрятанных золотых колец, дешевых картин в рамках, нет. Просто надо вернуться домой.

Сахарок в чужой, не подходящей ему по размеру переноске забился в дальний угол и глядел с такой злобой, что Машу обожгло. Она открыла решетчатую дверцу, протянула руку – кот ударил ее по пальцам, порвал тонкую кожицу до крови. Маша сунула пальцы в рот, слизывая солоновато-горячую кровь, вспомнила про глюкометр: измерить бы, чтобы не пропадала зря… Лицо ей разрывало чужой ухмылкой, мрачным торжеством, и Маша отталкивала его обеими руками.

– Саханечка… ну прости меня.

Она позвала его так, как звала Анна Ильинична, и даже старушечьи нотки скользнули в негромком Машином голосе, но кот не поддавался. Она едва различала его в полутьме, темный абрис и ненавидящие глаза, сияние лысой шершавой кожи.

Внутри у Маши клокотал бульон, кислый и застоявшийся, с хлопьями белой пены, который ставят на огонь в надежде прокипятить и выпить залпом, лишь бы не отравиться, и она не понимала, кто в этом бульоне – человек из этого полудачного дома с безразличной родственницей или Анна Ильинична. При виде Сахарка она, казалось, поднялась во весь рост, выпрямилась, надавила на чужую память.

Слишком много чужих эмоций для одной лишь Маши.

– Я буду заботиться о тебе, – хрипло и уже от себя пообещала Маша коту. – Прости, что пришлось тебя в клетку запихивать, но надо ведь как-то нам до дома доехать…

Сахарок зашипел, и Маша не решилась больше совать к нему пальцы. Ранки припухли, заныли, и она без конца растирала их, сидя на теплом полу из больших мраморно-блестящих квадратов кафеля и не видя ничего, кроме нового питомца.

Что же она наделала…

Пришел Виталий Павлович и сел рядом, скрестил по-турецки ноги.

– Ты как?

– Хорошо.

– Он никогда не привлекался по уголовке, даже штраф административный у него всего один, древний. Ни скорость не превышал, ни пьяный не дрался – святой, если по документам. Мне откуда знать?

Маша пожала плечами и снова хихикнула, сухие смешки сыпались у нее изо рта сами собой. Конечно, Виталий Павлович не знал – иногда и родственников спросишь, и документы проверишь, а как вдохнешь чужую душу, и хоть вой, хоть под кровать забивайся: не слышать, не слушать, не вспоминать.

– У тебя кровь…

– Кот царапнул, я сейчас заклею пластырем. – И без паузы: – Когда жена у него пропала?

– Она не пропадала. Мать ее подала заявление на розыск, но этот… – Виталий Павлович выматерился. – Извини… В общем, заявил в полиции, что она с мужиком новым сбежала. Показал, какие вещи забрала и чемоданы, деньги со всех карточек сняла, уехала, а ему записку оставила, ну из принтера. Полиция и послала мать подальше, мол, сами свою дочурку по мужикам ищите. Вот… Никто не искал.

– Не искал… – эхом прозвучала Маша, протолкнула в глотку смех и снова заглянула в переноску.

Сахарок нервно саданул по прутьям лапой, зашипел.

– Поможешь ребятам карту составить, где кости закопаны? Или я слишком о многом прошу?

– Вы же не вызываете никогда полицию.

– Не вызываю. Но родственница говорит, что мать ее жива до сих пор, вроде как появилась на горизонте и попросила вещи дочкины, если найдут, передать – этот даже на порог мать не пустил. А тут тело, похоронят ее хотя бы по-человечески… Поможешь?

– Да. Но потом. Мне домой надо.

– Я подвезу. – Сафар все это время, как выяснилось, стоял в дверном проеме и слушал.

Лицо у него было расслабленное, но глаза чернели воспаленно, глухо. Он не улыбался, хоть и пытался подбодрить одним лишь взглядом. Это же Сафар, он по-другому не умеет.

Маша поднялась, снова замотала переноску в тряпки и простыню. Она не понимала, как избавиться от чужой памяти, – занесенная рука и затылок жены, блестящие от лака волосы, которые затем слипнутся и побуреют, ковер, торчащие узкие голые ступни, тряска, тяжелый стук в багажнике… Она хотела развестись и могла отсудить у него деньги, а он больше всего на свете боялся хотя бы копейку потерять. Она сама толкнула его на это, ушла бы – и жила бы спокойно. Он не виноват. Его мысли, не Машины.

Она свернула чужой голос, как коврик, и придавила его ногой.

Столько раз читала о похожем в книгах или соцсетях, но увидеть своими глазами, прожить, как оттягивал руку строительный молоток, и потом, когда все закончилось, как наступило облегчение…

Она не могла. И не знала, сможет ли.

– Маш… – окликнул Виталий Павлович, когда Сафар распахнул перед ней дверь. Обернулась. – Прости.

Она кивнула и вышла в беспроглядную ночь.