Текст книги "Феликс Медведев. Козырная судьба легендарного интервьюера, библиофила, игрока"

Увидеть Париж и… выжить

Харьков. Конец 60-х. Группа веселых молодых людей дурачится, читая друг другу стихи, экспромты, пародии. Вагрич Бахчанян, художник и оригинал, славился среди друзей умением «припечатать» раз и навсегда. Среди его афоризмов – «Искусство принадлежит народу и требует жертв», «Береги честь спереди», «Я испытываю чувство юмора за свою Родину», «Дурная слава КПСС», «Нет ли лишнего партбилетика?». Сам «Бах» любил заметить, что он армянин на 150 процентов, потому что даже его мачеха – армянка. Однажды, в разгар веселья, его посетила мысль: а не наградить ли друзей-литераторов симпатичными псевдонимами? Идея была подхвачена с большим воодушевлением, и скоро привычные «постные» фамилии сменились на эпикурейские, вроде «Буханкина» и «Одеялова».

– А Эдик Савенко у нас будет… – с видом злоумышленника повернулся Бах к очередной жертве. – Лимонов!

– Почему «Лимонов»? – удивился Эдик.

– Почему ли?.. – подмигнул Бах.

Именно Феликсу Медведеву, первому из советских журналистов, предстоит узнать, кто именно стал «отцом» известной ныне на весь мир фамилии Лимонов.

Феликс открыл для себя Париж осенью 1989 года, и во многом благодаря Татьяне Ивановне Лещенко-Сухомлиной. Идя навстречу неуемному, живому интересу журналиста, она помогла Феликсу провести телефонное интервью с Жоржем Сименоном, своим близким другом, чьи романы переводила. Она так часто рассказывала Феликсу о французских друзьях, среди которых блистали ослепительно яркие имена парижской богемы, о своей насыщенной, праздничной жизни в Париже 30-х годов, что журналист загорелся идеей увидеть легендарную столицу. К тому же именно там, в неизменно притягательном для русских городе, жили известные диссиденты и запрещенные в советскую эпоху поэты, писатели-эмигранты. Как только «железный занавес» приподнялся, Феликс, заручившись поддержкой Татьяны Ивановны, лучшей из всех возможных гидов-переводчиц, ступил на французскую землю. Незадолго до этого момента Татьяна Ивановна, волнуясь, быстренько записала в дневнике: «2 ноября 1989 года, в поезде Москва – Париж. Через несколько минут мы в Париже. Я до сих пор не могу опомниться и осознать это – все в каком-то тумане…»

Их встретили знакомые Татьяны Ивановны, среди которых была Андрэ Робель, переводившая для Франции Пастернака и Солженицына. Феликс и Татьяна Ивановна поселились у Андрэ, которая улетала в Боливию на следующий день и оставляла в распоряжение гостей уютную четырехкомнатную квартиру. Начались первые встречи, первые прогулки по городу, такому блистательному и туманным утром, и в ранних осенних сумерках. Татьяна Ивановна с замиранием сердца рассказывала Феликсу о памятных местах. Вот улица Жакоб, которую она когда-то называла своей, вот любимый Нотр-Дам, упрятанный среди высоких особняков старинного квартала Иль-де-ла-Сите… Песчаные дорожки Люксембургского сада, черные витые ограждения мостов, Елисейские поля с их вечным праздничным гулом, книжные и антикварные лавки, лотки букинистов вдоль очаровательных набережных, легендарное кафе «Клозери де Лила», крутые лестницы Монмартра, Париж обожаемых Феликсом Хэмингуэя и Модильяни… Художник Поль Моро, принимая гостей, тут же гордо предъявил дом в своем дворе:

– Вот здесь жил Пикассо, здесь, этажом ниже – Дега, а вот здесь была квартира Сары Бернар…

Феликс вдыхал воздух Парижа, чувствуя себя молодой гончей на первой охоте. Он едва успевал поесть, почти не спал, стараясь охватить неохватный Париж. Гений российского художественного андеграунда Олег Целков, старый киношник Борис Айзенштадт, бывший дипломат Жан Катала, благодаря переводам которого Франция узнала Шолохова, Рыбакова, Солженицына, редакция эмигрантской газеты «Русская мысль», потомки царственных Романовых – люди, места сменяли друг друга, как яркие стеклянные картинки калейдоскопа. В магазине русской книги Феликс познакомился с Иссой Паниной, вдовой замечательного ученого, философа и писателя Дмитрия Панина, ставшего прообразом Сологдина – одного из героев романа Солженицына «В круге первом». Исса Яковлевна пригласила Феликса к себе, в городок Севр, что недалеко от Парижа, и доверила журналисту знакомство с архивом своего мужа. Трепеща над каждым листком, Феликс читал письма Александра Исаевича своему другу и от всей души сожалел, что не удалось лично познакомиться с Паниным – Дмитрия Михайловича не стало всего год назад… Позже, приезжая в Париж, Феликс обязательно звонил Иссе Яковлевне и при случае заезжал с визитом.

Франсуаза Саган страшно понравилась мне с первой же встречи, – с удовольствием вспоминал Феликс. – Естественными манерами, раскованностью, мгновенной реакцией. Началось с того, что она опоздала на целый час – возила собаку к ветеринару, а когда влетела в квартиру и я спросил, где нам удобнее расположиться для беседы, тут же сверкнула улыбкой: «Я виновата и готова дать интервью у вас на коленях!..»

Удалось повидаться с Михаилом Хлебниковым, который познакомил Феликса с юной итальянкой русского происхождения Марией Соццани, девушкой со строгим лицом мадонны. Спустя некоторое время Феликс узнал, что был в компании с будущей женой великого поэта ХХ века Иосифа Бродского.

Встреч было столько, что временами Феликс забывал о своей спутнице Татьяне Ивановне. «Ни к чему надеяться на то, что Феликс будет мне здесь настоящим другом, – как-то загрустила она. – Ему очень хотелось поехать в Париж, он понимал, что я помогу ему во многом. Впрочем, он вполне и во всем может обойтись без меня…»

В гостях у Бессмертия

Благодаря рекомендации Татьяны Ивановны Феликс побывал в гостях у ее старинного знакомого, одного из самых именитых писателей Франции, причисленного к славной когорте «Бессмертных», Анри Труайя. Лев Асланович Тарасов, а именно так звучит в оригинале имя писателя, впервые принимал у себя журналиста из России. В квартире Льва Аслановича, до потолка наполненной книжными сокровищами, Феликс чувствовал себя как в родной стихии… Татьяна Ивановна согласилась переводить беседу, потому что Анри Труайя, как ни странно, не был уверен в безупречности своего русского языка. Правда, часть разговора проходила все же на русском, и только отвечая на волнующие его темы, писатель прибегал к помощи привычного французского.

– Лев Асланович, не обижайтесь, – Феликс доверительно глянул на собеседника, – но вот о чем хочу вас спросить. Вы человек, облеченный наградами, званиями. У нас сейчас отношение ко всякого рода регалиям довольно скептическое. Как вы на это смотрите?

– Сами по себе награды и звания – вещь ничтожная. Писателю главное – верить в то, что он пишет. И писать только о том, во что веришь. Для меня гораздо большее значение, чем принятие в академики, имеет то, что я могу по четвергам встречаться с умными, интеллигентными людьми, а главное – свободомыслие. Эти «бессмертные», извините, свободомышленники. Если же отойти от эмоций, то могу заметить другое: Гонкуровская премия, к примеру, принесла мне и материальный достаток. Потому что до нее я продавал не так много своих книг. Гонкуровская премия – это такая реклама, что изо дня в день вы становитесь прямо сверхзнаменитостью…

Феликс вспомнил, как Иосиф Бродский рассказывал о процедуре избрания лауреатом Нобелевской премии и решил полюбопытствовать – а как стать членом легендарной Французской Академии?

– Все довольно просто, – Лев Асланович откинулся в кресле и слегка улыбнулся. – Вы сидите у себя дома и ждете телефонного звонка. В зале заседаний идет голосование, и вдруг вам телефонируют, что вас избрали. Сейчас же с поздравлениями к вам приезжают все академики и друзья…

Гости развеселились. Немного поговорив о великих именах французской литературы, о романах Труайя на острые темы российской истории, Феликс решился спросить:

– Лев Асланович, как вы думаете, в связи с большими социальными и политическими переменами в России не стареют ли те или иные страницы ваших книг?

– Это уже политический вопрос, – протестующе поднял руку писатель. – Мы не договаривались…

Он немного подумал, глядя в глаза журналисту. Тот смотрел безмятежно и доверчиво: Феликс не расставлял коварных ловушек, ему было просто очень интересно узнать мнение мудрого человека, так много знавшего о России.

– Ну что же, отвечу и на него, – кивнул Труайя. – Я считаю, что тоталитарные системы должны исчезнуть, они обречены на гибель… Я за свободу… Я боюсь, что у нации не хватит смелости понять, что напрасно было всегда кивать наверх, соглашаться с верхом, с тем, что диктовали властелин, правительство.

Труайя признался, что хотел бы увидеть Россию, но страшно боится разочарования, боится разрушить то хрупкое, духовное представление о родине, сложившееся за его долгую жизнь… За полвека работы он не припомнил случая, чтобы кто-то из бывших соотечественников, а ныне советских граждан, интересовался бы его трудами и исследованиями. Феликсу с трудом верилось в это, но Льву Аслановичу незачем было лукавить… Он обожал русскую литературу. В числе почти семи десятков его книг – биографии Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Гоголя, Толстого… Феликс с изумлением узнал, что у хозяина хранятся два письма Дантеса Геккерену, и в этих письмах будущий злосчастный дуэлянт жалуется другу, что смертельно влюблен в Наталью Гончарову-Пушкину, но та не стала ему близка, храня верность законному супругу. Письма переданы Льву Аслановичу наследниками самого Геккерена. Документы развенчивали культивируемый в СССР миф о распутнице, безответственно погубившей «Солнце русской поэзии». Именно такая версия, как единственно верная, осталась в памяти Феликса со времен учебы в школе.

– Ах, как жаль, что в России почти неизвестны исторические труды Анри Труайя! – бурно переживал Феликс по дороге домой, призывая Татьяну Ивановну в свидетельницы вопиющей несправедливости. – Как много мы теряем!..

У  храма в Покрове. Здесь Феликса приобщили к христианскому братству. Со второй попытки

– Я согласна, Феликс, – вздохнула спутница. – Конечно, согласна…

2013 год. Среди книжных завалов и развалов в кабинете Феликса дружная чета Медведевых безуспешно ищет среди неисчерпаемого архива документальное подтверждение вручения Феликсу премии Союза журналистов СССР. Документ тем более интересен, что в отличие от респондентов, с удовольствием рассказывающих Феликсу о получении премий, наш лауреат не помнит ни одной детали…

– Так, всего у меня было премий десять, – бормочет Феликс, перебирая документы, письма, фотографии. – Где же эта грамота?.. Куда дел-то?

Оглядывается на Милу в ожидании ответа. Мила отвечает ему привычным – чистым и слегка вопросительным, мол, а сам как думаешь? – взглядом. Феликс супит бровь, как будто силясь что-то припомнить.

– Не проиграл же ее в казино! – чешет он затылок.

Русский патриот с французской мансарды

Одним из самых заметных персонажей, к кому помчался Феликс при первой же возможности, будучи в Париже, был Эдуард Лимонов. Бывший московский портной, поэт, насильно лишенный советского гражданства, автор бестселлера «Это я, Эдичка», потрясшего читателей словесным эротическим экстремизмом, одиозная свободолюбивая персона, бунтарь-одиночка – он был чрезвычайно интересен и как личность, и как поэт. Феликсу, высоко ценившему изящный слог, нравились стихи Лимонова, которые услышал в исполнении барда Евгения Бачурина. Идя на встречу с Эдуардом, Феликс спешил на встречу с легендой. У легенд бывает неприятное свойство развеиваться, и Феликс этого немного боялся. Но зря.

Рю Детуренн, на которой стоял старинный, отчаянно нуждающийся в ремонте особняк, располагалась в центре Парижа, в 3-м округе. Поднявшись по беспомощно попискивающим ступенькам на четвертый этаж, Феликс вошел в мансарду. Стены непрезентабельной квартирки украшали странные вещи: густо-советские плакаты, портрет Железного Феликса, тщательно отобранный фотоэпатаж. На вешалке красовалось белое покрывало, декорированное серпом и молотом. За это скромное, но горячо любимое жилье Лимонов платил 3200 франков в месяц, о чем доверчиво сообщил первому в своей негабаритной биографии советскому журналисту.

– Я хотел бы жить здесь всегда… Я люблю этот район, – признался Эдуард. Он не возражал против внимания к себе, а, может быть, даже ждал именно таких доброжелательных и простых вопросов.

Лимонов поведал о перипетиях эмигрантской судьбы, о том, что будучи безвестным, разделил судьбу многих вынужденных переселенцев. Долго пытался встать на «писательские» ноги, и 35 американских издательств, отказавших ему в издании первой книги, не способствовали началу карьеры. Не сдавался. Выучился двум языкам – английскому и французскому, чтобы стать конкурентоспособным на писательской ниве. Работал кем придется, даже мажордомом в одном богатом американском доме, куда, кстати говоря, заезжал в гости Евгений Евтушенко. Наконец, повезло с издателем, и дальновидный, с отличным чутьем на нестандарт Жан-Жак Повер дал путевку в жизнь даровитому русскому…

«Я не считаю, что совершал какие-то экстравагантные поступки, – заметил Эдуард, вспоминая скандальные пассажи своей книги, – всегда говорю о том, что меня особенно волнует, максимально честно. Может быть, моя манера высказываться щекочет нервы обывателей…»

– В истории своей жизни я ничего не выдумываю, она сама по себе достаточно экстравагантна, без усилий, – Эдуард поправил очки и глянул в окно, как будто припоминая что-то. – Недавно, к примеру, на конференции русских писателей в Вене какой-то кретин англичанин стал говорить мне какие-то гадости о России. Я попросил его извиниться. Он этого не сделал, и мне пришлось дать ему бутылкой по голове…

Феликс вопросительно посмотрел на собеседника. Тот не выражал особых эмоций по поводу рассказанного. Ну, пришлось человеку дать кому-то бутылкой по голове, но ведь его же вынудили…

– Конечно, история попала в печать, – продолжил Лимонов. – Вот так и создаются легенды… Но ведь я никого не задирал, я был таким тихим, скромным и спокойным. Меня вынудили на резкий поступок. Иногда следует дать физический отпор.

Слушая Лимонова, Феликс заметил, что разговоры о России, о судьбе нации задевают писателя за живое порой сильнее других тем.

– Как вы понимаете патриотизм? – спросил Феликс напрямую.

– Вот перед вами патриот! – мгновенно вскинулся Лимонов. – Я всегда был патриотом и не скрывал этого. В моих милитаристских устремлениях, я считаю, нет ничего зазорного. В отличие от многих русских, попавших на Запад, я России никогда не стеснялся. Скорее чувствовал определенный комплекс превосходства по отношению к Западу… Я считаю, что русские излишне каются, излишне считают себя хуже других, а свою систему – хуже всех систем на Земле… Другим нациям тоже есть в чем каяться. С момента своего приезда в Америку в 1974 году я до сих пор стою на той же самой позиции: я считаю неприличным «капать» на свою родину, на страну, в которой родился. И этого не сделаю никогда.

Особое, неприязненное отношение к «стукачеству» у Эдуард сформировалось еще в юности, когда его пытались завербовать в агенты КГБ.

– Я отказался. Сказал, что мой отец был сотрудником НКВД, а потом МВД и завещал мне никогда не связываться с вашей организацией… Мне еще с детства внушали, что стучать – это плохо, гадко. Вот если бы они мне предложили по-серьезному: «Дорогой товарищ Лимонов-Савенко, мы хотим направить вас в Академию КГБ», я бы, наверное, пошел. Но стучать, быть какой-то шестеркой – отказался… Бурями своего времени меня выбросило на западный берег. И вы знаете, я не считаю это трагедией, как пишут о нас советские журналисты. Я считаю, что писателям полезно пожить в другой стране. Они приобретают более широкое понятие о жизни… Их надо время от времени «выбрасывать» из своей страны, чтобы они не были провинциальными. Любое изгнание полезно…

Автограф Нины Николаевны Берберовой. С ней, покинувшей Родину вместе с мужем Владиславом Ходасевичем в 1922 году, Феликс встречался в американском университетском городке Принстоне, а потом в Москве, куда наш неутомимый антрепренер пригласил писательницу для съемок в «Зеленой лампе». Зал ЦДЛ был переполнен, когда Феликс вел диалог-интервью со знаменитой соотечественницей. Нина Николаевна не была в России 67 лет

Покидая мансарду-гнездо, Феликс был донельзя доволен: интервью получилось, а герой не разочаровал. Его железобетонная уверенность в себе, в собственных убеждениях и правоте поистине заражала. Он не скулил, не плакался, ни на что не жаловался. Он был честен, спокоен и слегка влюблен в себя. «Очень интересный человек», – решил Феликс, мысленно набрасывая статью.

В Париже Феликсу довелось побывать в настоящем французском клубном ресторане на улице Фобур Сент Оноре. Клуб располагался в здании XVIII века, где к услугам обладателей членских карт были бассейн, библиотека, научные кабинеты, концертный зал… Чтобы выглядеть «комильфо» среди обеспеченных месье, Феликсу пришлось надеть вечерний костюм с плеча своего нового знакомого известного парижского врача, литератора Льва Чертока, пригласившего московских гостей приобщиться к «западной культуре». Но и отсюда, еле досидев до конца обеда, Феликс унесся к очередным знакомым, впопыхах забыв оставить Татьяне Ивановне ключ от квартиры. Пожилая дама сидела на холодных, неуютных ступеньках, переживая о том, что будь она молода и хороша собой, как в юные годы, никто бы не бросил ее одну, у запертых дверей… В разгар ее переживаний раскрылся лифт, и из него выскочил бледный, перепуганный Феликс.

– Татьяна Ивановна, извините ради Бога! Я только на пути домой сообразил, что ключ у меня остался! Я весь похолодел!

Горящие, умоляющие глаза и бесконечно виноватый вид не могли не растрогать слабую женщину, и спустя несколько минут прощенный и довольный, Феликс вез свою спутницу к ее старинным приятелям Сычевым, как выразилась потом Татьяна Ивановна, в «их очень русский дом с иконами и прялками»…

«Лагерь – это Советский Союз в миниатюре»

Среди советских диссидентов, осевших на французской земле, особого внимания заслуживал Андрей Синявский, советский «политический преступник», как он сам себя называл, и автор книги «Прогулки с Пушкиным», родившейся в заключении и наделавшей много шума среди пушкинистов и почитателей таланта Александра Сергеевича. Да что там шума! Феликс прекрасно помнил, как поднялась целая вакханалия с требованием призвать к ответу зарвавшегося литератора, покусившегося на «наше все».

– В «Прогулках» я писал панегирик Пушкину, – переживал Андрей Донатович. – А мое сочинение приняли за пасквиль, за издевательство над великим поэтом. Просто потому, что книга необычно написана и любовь к Пушкину выражается другими словами, чем это принято…

Первая встреча с гостеприимной семьей Синявского-Розановой была долгой и для московского гостя очень и очень интересной.

…За окнами быстро темнело. На парижское предместье опускались густые декабрьские сумерки. Феликс и его собеседник не заметили, что сидят в темноте. Феликсу казалось, что седоватая борода Синявского светится в полумраке. Андрей Донатович, словно догадавшись, о чем подумал журналист, вдруг сказал:

– Чекисты запугивали, что подожгут мою бороду, намекали, чтобы я побрился. «По-хорошему», – твердили они…

Но Синявский не только не побрился, он ни на йоту не изменил своим убеждениям за все шесть лет тюрьмы. Более того, он считал, что лагерь обогатил его в эстетическом смысле.

– Я, конечно, не представлял, что лагерь – это как бы Советский Союз в миниатюре… Именно в лагере я убедился, как талантлив мой народ, вернее, народы, населявшие страну. Нет, не обязательно в творческом смысле… Просто невероятно талантливы были рисунки судеб, мысли заключенных. Из заключения я вернулся с ощущением, что у нас все-таки есть почва для возрождения культуры…

Мария Васильевна Розанова, жена Андрея Донатовича, заботливо угощала мужчин чаем с вареньем и печеньем.

Когда заговорили о писателях, имеющих русское прошлое и французское настоящее, Феликс рассказал, что здесь, в Париже, он успел познакомиться с живым классиком Франции – Натали Саррот, по первому паспорту Натальей Ильиничной Черняк. Дочь богатого русского фабриканта, прожившая всю жизнь во Франции, куда после развода с мужем уехала ее мать, она великолепно говорила по-русски, но стеснялась писать на родном языке. Саррот с парижским «гидом» Феликса Татьяной Ивановной связывала давняя дружба. Ее обожал и последний муж Татьяны Ивановны известный публицист Василий Сухомлин. Феликсу понравилась эта уверенная в себе, миниатюрная женщина с тихим голосом, короткой стрижкой и твердой, немного мужской походкой. Наталья Ильинична была искренне рада увидеть свою добрую знакомую:

– Таня, – взяла она за руки Татьяну Ивановну, – как я бы хотела, чтобы вы жили рядом со мной… Вы лучистая!

Феликс с интересом наблюдал за тем, как хозяйка старается быть по-русски гостеприимной – непременный чай, вкусные соленые лепешки с сыром…

Феликса потрясли встречи с Андреем Синявским и его женой Марией Розановой, которых волновали судьбы и Пушкина, и Пастернака, и диссидентов, вынужденных покинуть родину, и простых советских заключенных… Подпарижье. Дом-усадьба знаменитой четы

Дарственный автограф Андрея Синявского, советского «политического преступника» и автора нашумевших «Прогулок с Пушкиным»

Незадолго до этого к Саррот приезжали Зоя Богуславская, Евгений Евтушенко, но Феликс намеренно не читал их статей, чтобы составить свое собственное впечатление от знакомства с классиком французской литературы. Он радовался тому, что в Наталье Ильиничне нет ни позы, ни притворства. Это значит, что разговор может получиться. Саррот предложила журналисту встретиться для интервью в кафе «Флер» на бульваре Сен-Жермен.

– Вы будете брать интервью у Саррот? Сколько вам за него заплатят? – оживилась Мария Васильевна. Будучи издателем ставшего широко известным независимого русского журнала «Синтаксис», она прекрасно знала, каким непререкаемым авторитетом среди русских и французов пользуется имя Натали Саррот, лауреата престижных французских премий.

– Не знаю, может, миллион франков, – отшутился Феликс на неожиданный коммерческий вопрос.

– В любом случае я его перекупаю! – не сдавалась Мария Васильевна.

– Перекупите что-нибудь еще, дорогая Мария Васильевна, у вас тут знаменитостей – пруд пруди, – мягко ушел от шутливой сделки журналист. – А это интервью я повезу домой, в России оно будет сенсацией…