Текст книги "Чудо-юдо"

Глава 71

Меня тошнит от моей жизни, и человек, который приехал ко мне из Кремля, знает это.

Я решил уничтожить свою дочь. Гость из Кремля меня понимает и сочувствует мне.

Разговор с ним выглядит странно. Он ничего не навязывает, ничего не предлагает, он знает все, что я собираюсь сказать, наперед. Он со всем заранее согласен. Он задает вопросы и так строит ответы, что они снова превращаются в вопросы. Я отвечаю, я все время только отвечаю, этот сладкий допрос длится вечность, и в конце разговора уничтожение дочери из области фантазий переходит в осязаемую реальность. Его реальность. И мою реальность. Реальности совпадают.

Я никогда не видел этого человека. Я встретился с ним впервые. Его лицо не показывали по телевизору. Его фотографии не размещали в газетах. Но я был твердо уверен, что знаю его всю жизнь. Его слова были моими словами. Его чувства были моими чувствами. А моя жизнь – стала его жизнью. Я хотел принадлежать ему и быть копьем в его руке.

Мне казалось, он похож на Бога.

Глава 72

Когда тебя предают, у тебя два выхода: 1) убить себя, 2) убить того, кто предал. Похожий на Бога ушел, и я потерял уверенность. Уже очень давно я не хотел жить и продолжал делать это по инерции. Инерция была навязана традицией, которая утверждала, что рожденного ребенка надо вырастить.

Вырастить для чего?

А если мир потерял право на жизнь? Что, если он развратен, лжив, распух от обжорства, заражен неизлечимой болезнью и гниет заживо?

Что если имя болезни – Катерина Измайлова, и она– моя дочь?

Так говорил похожий на Бога. И был тысячу раз прав.

Крохотное сомнение беспокоило меня. Если моя правота вынуждает меня стать убийцей – прав ли я?

Глава 73

Я победил последнее сомнение. Я ушел. Бросил дом. Ненавистную жену, опостылевшую жизнь. Забыл про дочь. Я ушел, а он остался.

Он был не я.

Я был не он.

Я бежал из Москвы, как Наполеон в 1812 году – бросив армию, обозы и гвардию. Армия моих мыслей полегла под холодным Смоленском, обозы моей памяти утонули в ледяной Припяти, гвардия моих желаний поедала гнилую конину на берегах Немана.

Я был везде и нигде. Я бродил по миру, свободный от него, того, кто остался в Москве.

Я ненавидел его.

Он ненавидел меня.

Глава 74

А ее убил мерзавец, который проиграл игру. Это случилось на глазах у всех, прямо на экране телевизора. Катерина написала прекрасный, великолепный, изысканный донос на него. Прочитала вслух, под бурные аплодисменты зала. Внешне мерзавец ничем не отличался от людей, Катерина улыбнулась ему. Мерзавец вскочил и ударил ее молотком по голове.

И случился вселенский кошмар. Мерзавец оказался ее родным отцом.

Как я пронес молоток в охраняемую зону телевизионного эфира? Как сумел пробраться в команду игроков сквозь редакционные ограждения?

Как, в конце концов, осмелился поднять руку на национальное достояние? Разве меня не учили, что быть Павликом Морозовым – хорошо, а отцом Павлика Морозова – плохо?

В одной дурной голове, правда, возник вопрос: зачем все это показали? Программы КЛД выходили в записи, можно было не предавать огласке эту мрачную историю, вписать ее в скромные анналы хроники происшествий.

Зачем все показали в прайм-тайм, подробно, замедленно, с разных камер – так показывают во время футбола забитый гол: удар, фонтан крови, разодранный криком рот, летящее трагическое падение тела на стеклянный подиум, камера сверху, камера снизу, слезы присутствующих дам, ярость присутствующих кавалеров, мгновенный суд Линча, который едва остановила охрана…

Охрана спасла меня по плану. Ожидался торжественный публичный судебный процесс надо мной, чтение приговора в прямом эфире.

Убить автора формулы счастья – это ведь мало для всеобщего счастья! Смерть надо размножить, внедрить в каждый дом, сделать легендой. И нет лучшего способа создать легенду, чем публичная расправа над врагом в прямом эфире.

Вот я и мой прокурор, сумевший рассказать о смерти Катеньки стихами в прозе!

Вот я и мой молоток, убийца ребенка! И какого ребенка! Спасителя Отечества! Ангела радости! Автора Формулы счастья!

Вот я и мой судья, великолепным певучим голосом зачитывающий приговор! Судья, полный негодования, презрения, справедливости!

Вот я и они, кадры моего кровавого преступления, повторенные тысячекратно на всех телеканалах в течение месяца, пока шел процесс! Кадры, навечно внедренные в сознание обитателей лагуны вместе с брендом лучшего в мире стирального порошка.

Орудие смерти объявили священным, окровавленный молоток прямо из суда увезли в музей-святилище, который открылся в хрущобе нашего детства.

Хрущобу расселили, освободили от жильцов, обложили мрамором, накрыли стеклянным колпаком. Но все это после того, как хрущобу разобрали, перенесли на Красную площадь, и там снова собрали – справа от мавзолея, над могилой дочери. Мамашку назначили пожизненным директором музея.

А дурную голову, которая пыталась озвучить свои наивные телевизионные подозрения, случайно отрезало трамваем на Чистопрудном бульваре. Было желание повторить все на Патриарших, но там трамваи давно отменили. А на Чистопрудном трамвай все еще ходил, подсолнечного масла в магазинах шаговой доступности было предостаточно. И лейтенанта службы безопасности, которая плеснула масло под ноги дурной голове, звали Аннушкой, она служила домашней работницей. И фамилию домашняя работница не скрывала. Фамилия у Аннушки была странная, не домработницкая – то ли Клэптон, то ли Драпман.

Глава 75

Меня приговорили к смерти, с отсрочкой приговора на двадцать лет. После чего я получил для жизни трехкомнатный барак в Читинской области. Там я и пребываю ныне, в совершенном одиночестве. Строчу рукопись о себе и о вас, мои безжалостные современники.

Меня не расстреляли, хотя на городских площадях и партийных собраниях народ публично требовал казни. Стихийные митинги и организованные профсоюзные коллективы хором скандировали:

– Смерть предателю! Смерть убийце! Уничтожим кровавую собаку!

Эти же слова, черным по белому, большими буквами печатали газеты на первых страницах.

Кровавая собака – метафора, пусть она останется на совести придворного поэта. Со вторым лозунгом я тоже был согласен. А вот первый считал откровенной диффамацией и требовал опровержения. Если я кого-то и предал, то исключительно самого себя. И судить себя за это имею право только я сам.

Спас меня от немедленной гибели Президент-победитель. Привычно побеседовал с народом, высказал сомнения. С одной стороны, отец Катерины – убийца. А с другой стороны, убийца – отец Катерины. Катерина – национальная героиня. Нельзя отрицать заслуги отца в ее рождении и воспитании. Предложил соломоново решение: отложенный смертный приговор.

Гениальное изобретение! Именно так оно и родилось. Наша национальная идея.

Судьи и прокуроры захлебнулись от восторга. Теперь можно было объявлять жесточайшие приговоры, не испытывая угрызений совести. И зло наказуемо, и государству не в убыток – судебные решения не растрачивают без пользы трудовые ресурсы.

Рабочая дисциплина в стране сделалась идеальной – как только количество смертных приговоров превысило половину списочного состава населения. То есть примерно через полгода.

– Надо же, – сказал Президент-победитель. – Сотни лет не могли победить зло! Мучились с безумным электоратом, поколение за поколением. А вот оно, решение!

– Вы – гений! – сказал похожий на Бога.

– Спасибо за высокую оценку моего труда, – ответил Президент-победитель. – Благодарю вас, мои верные товарищи. Мы искали всеобщее счастье. И мы его нашли. Кто не спрятался, я не виноват.

Глава 76

Рябой Сталин улыбнулся в густые подернутые сединой усы. Крикливый жиденок Троцкий перестал мычать, голова с ледорубом в затылке болталась, как тряпка, на левом плече. Картавый Ленин, законсервированный навеки, портил обзор справа, но жить не мешал.

Страну спасли. Более того, нашли новую национальную идею: отложенный смертный приговор. Возник консенсус между хваленым западным гуманизмом и легендарной восточной жестокостью. Азиопа, рожденная в мозгах интеллектуалов и долгое время не имевшая политической перспективы, вдруг нашла свое материальное выражение.

Горыныч был доволен. Уже сколько раз он являлся на эту землю, меняя исторический облик, рубил жестоким хвостом безумные головы, огненным выдохом наводил порядок и исчезал в буреломе времен до нового пришествия.

Нелегкая ему досталась работа – хранить державу. Но он не жаловался. Любил всех: умных и глупых, толстых и тонких, живых и мертвых, правых и виноватых, верных и неверных, бандитов и праведников, алкашей и трезвоедов. А что делать? Где родился, там и сгодился. Судьба наша змеиная.

Надолго ли ему было суждено уползти в свое дремучее болото? Когда вновь откроется миру его огнедышащий гений? Дай ответ!

Нет ответа.

Никто не знает. И он сам не знает – хотя знает все.

Все-то он знает, а почему целая страна вдруг сходит с ума – того ему понять не дано. Мраком недомыслия покрыто. И туманом безобразия.

Огляделся по сторонам рябой Сталин, с видимым сожалением распрощался с уютным кремлевским залом. Тряхнул головой и апгрейд себе сделал – полный апгрейд – до сказочного змеиного рыла. Вернулся в привычный образ, лизнул замороченных товарищей справа и слева, очнулись они – и мумия, и череп с ледорубом – тоже апгрейдились.

Зазвенела хрустальными колокольчиками люстра – это Горыныч шеи свои разминал, затекшие от временного кремлебытия.

Размял Горыныч шеи, да и вылетел в трубу.

Никто не знал, что в Георгиевском зале Кремля есть труба. Даже архитекторы-реставраторы не знали. А Горыныч знал. Он же все знал. Кроме того, о чем сказано выше.

Эпилог

У каждого настоящего романа должен быть пролог и эпилог. На пролог я не потянул. А эпилог – вот он, пожалуйста.

Нате!

Я сидел в своем читинском трехкомнатном бараке и тосковал.

Судьба по-разному распоряжается нашими жизнями. Кого превращает в икону, кого – в исторический навоз. Кому дарит тяжелое бессмертие, кому – легкое забвение.

Я попал осенним листом в компостную яму. Был легкий, красивый, летучий, живой. Дрожал на ветке, пил солнечный свет, искрился хлорофиллом. Дождался осени, живописной осенней красоты, и был счастлив. Знать не знал, думать не думал, что закончится все компостной ямой.

Уготовила мне судьба стать простым ферментом. Биологическим ферментом для рождения национальной идеи. Моими руками она была рождена, моими руками запущена в народный космос. За что и вознагражден вечным презрением. Но разве я первый?

Хотел бы я стать иконой? Не знаю, не уверен.

«Дорогие дамы. Не целуйте икону крашеными губами. Грех!»

И зачем мне все это?

Р.S.

Самый человечный из драконов не оставил меня. Пришел, осветил состраданием остаток дней моих барачных. Постучал железной лапой в ночное зарешеченное окно.

Я проснулся. Выглянул в дождливую черноту. И увидел мою ненаглядную Катеньку. Ее голова покачивалась на длинной змеиной шее, в окружении драконов-защитников.

– Поговори с папашкой! – сказал левый дракон. – Он скучает.

– Да мне пофигу! – сказала Катенька.

– Зря, что ли, прилетели? – сказал правый дракон. – Пусть на тебя посмотрит.

– Боюсь я его. Опять по башке трахнет, мудозвон. Гребем отсюда!

– Ну, как пожелаешь, – дохнул серой Горыныч и апгрейдил Катеньку, недоброе мое солнышко. Обдраконилась она, щелкнула желто-каменными зубами, оплавила огнем оконное стекло и провалилась в кромешную тьму. Больше я ее никогда не видел. Но всегда вспоминаю о ней, когда по оплавленному стеклу шипя текут мертвые слезы дождя.

Москва, май-июнь 2011