Текст книги "Анна Герман. Сто воспоминаний о великой певице"

Одно из последних выступлений в Польше, август 1979 года. Фото Ежи Ундро

Здесь нужно сделать отступление, вспомнив о том, что в советские годы достать катушечный магнитофон было делом непростым, а 31 декабря – почти невозможным. Я обзвонила десятки знакомых, но все только улыбались: «Раечка, ну что ты, завтра же Новый год, как мы будем без магнитофона? У нас гости, будут танцы…». Но меня не покидало необъяснимое ощущение, что я обязана записать концерт Анны, мне уже тогда казалось, что она больше не приедет… В итоге магнитофон был у меня, но с ним были какие-то проблемы, и мне не удалось записать первое отделение концерта. В антракте Сташек наконец-то подключил мою «бандуру», и второе отделение записалось на плёнку…

После концерта ситуация традиционная – я у служебного входа, и вопрос Анны: «Раечка, а завтра мы увидимся?».

Завтра, т. е. 1 января 1980 года, мы увиделись. Новогодний концерт был в БКЗ «Октябрьский». Был аншлаг, все 4000 мест были заполнены. Я снова отдала Сташеку свой магнитофон, и он записал первое отделение концерта… Так у меня оказались записанными на плёнку оба отделения той программы.

Но разве я могла догадываться, что во втором отделении концерта меня ждёт сюрприз от Анны? Эх, магнитофон уже был выключен (закончилась плёнка), и запись «сюрприза» не сохранилась. После одной из песен Анна подошла к роялю и, взяв листочек бумаги с текстом песни, сказала: «Я обратила внимание, что к нам на концерт несколько человек ходят в каждый мой приезд. Это очень приятно, но я боюсь, что им надоест слушать одни и те же песни, ведь они не пропускают ни одного концерта. Специально для моих верных друзей – Раечки и Нелли (Нелли Низамова – подруга Раисы Алексеевой, поклонница А. Герман. – Прим. ред.) – я хочу в подарок, в честь Нового года, спеть совсем свежую песню»:

 
Белые хлопья ложатся чуть слышно,
Может быть, это цветёт наша вишня…
Ветви, как крылья, слегка встрепенулись,
Может быть, лебеди в зиму вернулись…
 

У служебного входа после этого концерта Анна взяла меня за руку, и мы пошли к автобусу. Анечка села на ступеньку возле водителя и попросила всех дать ей десять минут пообщаться со мной. Анна говорила, что завтра улетает в Варшаву, что очень ждёт встречу весной… В конце разговора Анна попросила меня приехать наутро к гостинице «Европейская» к 9 часам утра. Оттуда она должна была уезжать в аэропорт и лететь, кажется, в Москву.

2 января 1980 года я уже в 8 утра была у гостиницы, улица была абсолютно безлюдной, шёл мягкий снег, и было очень красиво. В 9.00 из гостиницы вышла Анна, кутаясь в дублёнку, очень бледная: «Раечка, давайте погуляем. Что-то нехорошо себя чувствую. Кофе выпила, лекарство тоже, а давление всё еще низкое…». Мы ходили с Анной по улице вдоль гостиницы, она много расспрашивала обо мне, о моей работе. Я тогда работала в вычислительном центре и одновременно помогала одной ленинградской актрисе воспитывать её дочку. Услышав это, Анечка улыбнулась: «Вот, Раечка, жалко, что я здесь не живу, а то вы бы и мне помогли сыночка растить». Потом она рассказала о своих московских друзьях, об Анне Николаевне Качалиной… Разговор был таким доверительным, будто мы всю жизнь были в приятельских отношениях. Так за разговорами пролетел час, Анечка позвала меня погреться в автобус. Представительница «Госконцерта», приставленная к коллективу Анны, с недоверием на меня посмотрела: по правилам я не имела права заходить в автобус с группой иностранцев без особенного разрешения, но, поскольку я была с Анной, мне это разрешили.

В автобусе мы опять много говорили, Анна взяла у меня мой адрес и сказала: «Я бы так хотела жить в России, но это сложно и невозможно. Но я бы очень хотела». Потом поинтересовалась, сколько ехать до аэропорта, я ответила, что минут сорок. Она со свойственной ей протяжностью речи сказала: «Далеко-о-о! Пора расставаться!». Мы расставались со слезами. Музыканты, которые уже знали, кто я такая, провожали меня рукопожатиями.

Автограф Анны Герман: «Раечке, моей очень, очень умной приятельнице – с самыми лучшими пожеланиями на весь високосный 1980 год! Anna German, 02.01.1980

Автобус уже отъехал от «Европейской», и тут меня осенила мысль! Я беру первое попавшееся такси и «лечу» с Нелли в Пулково. Обогнав автобус, мы приехали в аэропорт на десять минут раньше Анны. Когда подъехал автобус и нас с Нелли увидели, все не скрывали эмоций удивления! Вышла Аня, я подала ей руку. «Раечка, у вас что, вертолёт свой?!» – с улыбкой спросила она. Я проводила её до самых последних дверей, куда мне уже нельзя было проходить, а Нелли бросилась провожать вообще до пограничного кордона. Это были последние минуты, которые мне довелось быть рядом с Анной.

Я посетила все концерты Анны Герман в Ленинграде в период 1972–1979 годов. Эти концерты проходили на самых разных площадках города: в зале «Музкомедии», ДК им. Горького, ДК им. Капранова, ДК в Измайловском саду, ДК им. Кирова, в Ленинградской филармонии, Большом концертном зале «Октябрьский».

Но на один концерт, который проходил в 1978 году в зале ленинградского Театра эстрады, я всё же не попала. Там был «закрытый» концерт, билеты не продавались, а распространялись по каким-то учреждениям. Я приехала к театру с букетом роз, но меня не пустили. Милиционер, сжалившись надо мной, открыл дверь, чтобы я могла слышать выступление Анны хотя бы краем уха. А билетёры отказались даже передать мои цветы Анне в зал… Но я всё-таки дождалась конца концерта и подарила ей эти розы у служебного выхода.

В этом же 1978 году я и Нелли купили билет на самолёт и прилетели в Киев, где был объявлен концерт Анны Герман. К нашему сожалению, концерт не состоялся. В кассах на афиши Анны приклеили надпись: «Концерт отменяется в связи с болезнью артистки».

26 августа 1982 года я пришла на работу и поняла, что мои коллеги что-то от меня скрывают. Я долго выспрашивала, а они только задавали мне вопросы: «Ты ничего не знаешь?», «Ты слушала сегодня радио?». Я поняла, что речь идёт об Анне… «Аня?» – «Да». И всё оборвалось… Меня в тот день отпустили с работы, по дороге я купила газеты с сообщениями ТАСС о смерти Анны Герман… Мне казалось, что белый свет просто перестал существовать.

Выбраться из того состояния горечи и уныния мне очень помогла Людмила Сенчина, у которой я работала няней при её сыночке Славике. Люда, видя мои страдания, поддерживала, давала работу, чтобы я могла отвлечься от печальных мыслей…

Вскоре я получила несколько писем от пани Ирмы. Поскольку у меня не было тогда собственного дома, а письма иностранцев могли приходить только по адресу прописки, то пани Ирма на конверте писала следующий адрес: Ленинград, адрес… Людмиле Сенчиной (для Раи)… В артистических кругах Сенчину часто спрашивали: «Люда, скажи, Рая твоя поклонница?», и Люся всегда отвечала: «Нет, это поклонница Анны Герман, но она мне очень помогает»…

P.S. Моя жизнь уже долгие годы связана с Церковью. Многое изменилось в жизни, я теперь не Раиса Алексеева, а монахиня Екатерина… Неизменным осталось одно – прекрасные воспоминания о том периоде моей жизни, когда я имела счастье бывать на концертах Анны, видеть и слышать её и разговаривать с ней.

В 1983 году ту магнитофонную плёнку с записью двух отделений концертов Анны Герман 31 декабря 1979 года и 1 января 1980 года мы с Нелли решили передать Анне Николаевне Качалиной. Через несколько лет, в 1987 году, была издана пластинка «Эхо любви» с лучшими фрагментами тех выступлений. Я счастлива, что в наши дни эта запись полностью издана на диске «Анна Герман. Эхо любви» без купюр… Это уникальная запись.

Пластинка с записью фрагментов концерта в Ленинграде вышла в 1987 году, а диск с полной версией в 2004 году

25 августа 2012 года исполнилась моя мечта – я впервые побывала в Варшаве, поклонилась могилам Анечки, её мамы Ирмы и бабушки Анны. Это был день 30-летия ухода Анны Герман из жизни. На площади Вильсона, недалеко от дома Анны, мы купили красивые красные розы и вместе со Збышеком и несколькими друзьями из Москвы поехали на кладбище. Я много раз приходила к Анне на концерты именно с розами: она их очень любила. В этот раз я шла ей поклониться, но в душе было ощущение, что я дарю цветы живой Анне…

Анастасия Ивановна Цветаева (Москва) «Анне Герман»

Анна Герман ушла в зените своей славы, в зените своей красоты. Сама душа Лирики звучала и томилась в невыразимой словами прелести её голоса, сама Любовь тянула к нам руки в каждой её песне, само Прощание прощалось с нами в её интонациях, в каждом углублении певческой фразы, сама Природа оплакивала свой расцвет и своё увядание – потому так неотвратимо очарование её тембра, и только те, кто слышал её пение, смогут понять скорбь расставания с ним. Если я проживу ещё год и несколько месяцев – мне пойдет уже десятый десяток, – я за мою жизнь слышала не один, казалось, неповторимый голос певицы, но только голосу Анны Герман принадлежат по праву слова «неповторимый» и «несравненный».

На концерт Анны Герман впервые повел меня её поклонник, мой младший друг, литературовед, человек тонкого вкуса, много раз её слышавший. Он говорил о ней с таким восхищением, что я ещё по пути предвкушала радость услышать необычайное. В жизни я слышала Мариан Андерсон, думается, мулатку, певшую голосом невероятного диапазона и силы, и в те же времена моей зрелости я не пропускала концертов Зои Лодий – средних лет, горбатой и очаровательной, выходившей в лёгком, светлом, длинном платье, на очень высоких каблуках, в накинутом на плечи боа из перьев. И её смеющееся лицо, гордое восторгами публики, светилось победой над своей искалеченностью – и побеждало вдвойне. Память о вечерах её до сих пор греет остывающее из-за всего пережитого, но еще не остывшее сердце. И молодая мать наша с Мариной пела низким печальным редко-чудесным голосом, должно быть предчувствуя раннюю смерть…

Фото Валерия Плотникова

Со всем этим в душе я шла об руку с моим спутником, ценителем Анны Герман. Где был её концерт? Не помню. Я запомнила только её.

Мы входили в зал. Я уже любила Анну – не за ту высокую радость, которую она нам подарит, а за то страшное прошлое, через которое она прошла, чтобы пробиться к нам, вновь стать певицей. От моего спутника я узнала, что годы назад она в Италии пережила катастрофу: в машине с шофёром ночью на большой скорости потерпела аварию, так разбилась, что её, почти как Ландау, собирали. Три года лежала она – то одна часть тела, то другая. Долго было неизвестно, не будет ли она калекой… Искусством врачей и ещё больше своей жаждой жизни, голосом, хотевшим петь, упорством человека и женщины, чудесами массажа и лечебной гимнастики она возвращала – и вернула себя к жизни, движению и – чудо чудес! – пению! Её голос звучит не хуже, чем до катастрофы. Говорят – лучше…

В волненье, на которое способна старость при встрече с такой судьбой, в трепете материнства и преклоненья, я входила, опершись на руку моего молодого спутника, в переполненный шумной радостью зал. Ещё не взошло из-за гор солнце, но уже лучи золотой пылью легли на вершинах. Ещё нет её – ни шага, ни шелеста платья, – но самозабвенно лицо моего спутника. Очарованность? Преданность? Страх, что концерта не будет, отменят? Ожиданье зала уже накалялось, перерастая в нетерпение, в усталость, и всё-таки она вошла неожиданно. Стройная, очень высокая, волосы, лучами её окружившие, не в изыске парикмахерского искусства, темнее или светлее соседок. В несравненном цвете природы, повелительном, пленительном, польской нации, польской панны – только Гоголя перо бы могло её описать! О, этот миг – кратче мгновенья, неучитываемый миг тишины перед взорвавшимися рукоплесканиями зала! Эта отрава славы, за которую «продают душу», не она ли терзала тебя годами больниц, Анна? Не ещё ли нежней стал голос? Томленье, до катастрофы тебе незнакомое? А может, предчувствие беды, в тебя проникавшее, тогда томило людской слух уже переносимым очарованием?

…ЗАПЕЛА! Половодьем берега ты затопила, и нетерпенье зала, и рукоплесканье, – всё…

Ища помощи в отклике, я взглянула на спутника – увы, это было как сорваться с обрыва! Он был бледен, как полотно. Его не было. Только чуть дрожали ресницы остановившихся глаз.

Так человек глядит один раз. Так решает. Её голос – лейтмотив его жизни. С нею он должен жить Жизнь! Она – или никто.

Мой спутник отсутствовал. И всё-таки я сжала его руку в лёгком за него страхе, чтобы вернуть его к нам. И добр, как всегда, он опомнился, улыбнулся, золотые глаза потеплели. Но не его лет усталость пронизала всё его существо. Так именно захватывает такая любовь жизнь человека. Этим путем, если не разомкнуть его звенья, проходят до конца. Им шел Вертер. Но им шел и Рогожин… Мышкин своей жизнью перечеркнул этот путь…

Закрыв глаза, я вслушиваюсь в своеобразие интонаций, тихое тонкое скольжение от низкого тона в высокий, в грацию и печаль этого голосового полёта, перелёта через глубины и тишину, glissando через эту игру, ей одной свойственных звуков, легких и длинных, ускользающих, догоняющих, встречающихся в теснотах смычка и широком разливе рояля, выныривающих из-под объятий аккомпаниатора и вновь овладевающих темой, – прощания в этой песне, прощания, тесно сжавшего встречу такой неотвратимой властью, что ничего уже нет в мире – одно Прощанье, и им, им одним захлебнулась душа певицы, познавшей в нем больше, чем дано человеку, невозвратно ушедшей от радости – в неутолимую тьму.

«Она колдует, – размышляла я, вырываясь на миг из-под обвалов печали, – колдует или она заколдована? Но ведь нет такого вопроса – она тем и колдует, что заколдована, тем и безысходно колдовство музыки, что оно пропало в себе, в этом без дверей царстве! Тем и убедительно прощанье – с человеком, молодостью, с судьбой – жизнью в последнем полёте. Анна, Анна, для того ли тебе возвращена эта жизнь, чтобы ею играть в последнем-то счёте? Колдунья, заколдовавшая зал…»

А она стояла – высокая, нежная и печальная, портрет, со стены сошедший, выше всех, стройнее всех, нежней всех, светлей всех, в платье небывшего цвета, и, чуть протянув руки в зал, допевала свою песню, и её волосы, как тот отсвет зари на вершинах гор и дерев, обвевали её лицо, начавшее улыбаться, освобождаясь от печали смычка…

И вдруг улыбнулась и уронила руки, невинная и бессильная перед своей прелестью, одинокая среди иноплеменности. Она стояла и улыбалась, опустив руки, неуловимо повела плечами, и вдруг сгорело всё, что было ею наколдовано, – стройная девочка была перед нами, выколдованная из её пропавшей печали, улыбкой нас пустившая на волю… В какой-то никем не жданный час юности, ничего не зная ни о какой печали, в первый раз увидевшая зал!

«Гоголя нет, – подумала я снова, – только он так воспевал панн-колдуний – мглу очей их из-под стрелок бровей, этот смех, разбивший в хрусталь горе жизни, всё горе всех, всё, что было, и всё, что будет, заручившись на век и за всех сумасшедшей прелестью песен, музыки, их обнимающей, мощью счастья, которое не проходит, которым дышит земля… Но что-то и злое тут есть, – продолжаю я бороться с Анной, счастливо вверяться ей (и я уже забываю о рядом со мной сидевшем), – я сейчас, сейчас очнусь и брошусь ему на помощь! Но я должна допонять тут что-то, чтобы ему помочь».

Аплодисменты рушили зал. Анна кланялась.

И пошли концерты за концертами – годы и годы, в каждый приезд Анны в Москву мы не пропускали ни одного, были случаи, когда подруга её, тоже Анна, сообщала нам, что будет слушаться новая пластинка вблизи улицы Герцена, и мы шли туда и слушали новые песни Анны, предвосхищая её приезд. В её репертуар входило всё больше русских песен, романсов. Анна все больше входила в душу русского певчества, всё охотнее и увлеченнее пробовала свой голос на русских мелодиях.

Однажды, после того, как я услыхала её на пластинке в звуках Скарлатти, я сказала моему молодому другу: «Мне не хочется, чтобы Анна ограничивала себя эстрадой, ей надо менять путь, делаться камерной певицей». И не успел меня удержать от этого верный поклонник Анны, как я в антракте ей поверила мою мечту.

Лёгкое смущение пробежало по её чертам. Она хотела его скрыть с помощью улыбки, она ответила мне, нагнув лицо и сильно склонившись (её рост настолько превосходил мой!): «Когда постарею…».

Ошибка русская в её нерусских устах сделала ещё милее смущение. Кто-то подошёл, я не успела сказать то, что просилось в ответ.

Но неожиданна была реакция моего друга!

«Жаль, что вы ей это сказали! Разве вы не замечаете, что она после катастрофы не может дать целый концерт? Она ещё недостаточно окрепла, потому она и возит с собою свой джаз. Чтобы занять публику во время её передышек…»

«Ах вот оно что! Как жаль! Я сделала ей больно… Вечный эгоизм не подумать о другом, а говорить то, что тебе хочется…». И все же, думаю, было лучше поздно покаяться, чем…

Весной 1977 года я слегла в больницу с воспалением лёгкого. Это была хорошая больница, в центре Москвы, и многие друзья, беспокоясь – мне шел уже 83-й год, – меня навещали. Как же я обрадовалась, когда однажды мой молодой друг, тот самый литературовед, что познакомил меня с Анной Герман, часто меня навещавший в положенные для того часы, приехал не один – а с Анной! Странно было мне видеть её в непривычной обстановке, не нам передавать ей цветы, а из её рук принимать горшочек земли весенней, с украсившим её и больничный покой – необычайным, как всё, что от неё исходило, – пышным и лёгким, густым и стройным, зеленеющим воздушным созданием, пустившим в стороны щедро узорчатые ветви, коронованные цветами, причудливыми и грациозными, какого-то несказанного цвета… Это был и терракот, и сгущенная алость, бледневшая от завязи к концу лепестков. Обрадованно вздрогнули мои руки, приняв подарок, слышала тоже непривычные слова приветствия: «Я желаю вам так же скоро поправиться, как скоро расцвели эти цветы!».

Она улыбалась, и я отвечала ей что-то, но меня охватила тревога, что дело тут не в цветке, и не в этом подарке, а в чём-то рядом, другом! Не теряя и мига общенья с Анной, я жарко анализировала происшедшее, и, должно быть, именно этот жар одолел тайну так тревожившей меня ситуации: в сложных конфигурациях и красках протянутого мне её руками растения было волшебство сочетания с пением Анны, с неповторимой грацией оттенков её голоса, с дремучим – пойди-ка, выйди из него! – лесом её певческих интонаций. Драгоценностью мне предстал Аннин подарок, и как же бережно я его поливала, стремясь не перелить, не недолить нужную здесь влагу, и как долго он жил после больницы у меня на окне, и сколько же в нём было бутонов, расцветавших и певших! Как возможностей, рождавшихся в её голосе…

Прослушав пластинку, где Анна пела Скарлатти, я запросила сведения о нём. И вот что я получила: музыкант XVII–XVIII веков. Служил при римском дворе польской королевы-изгнанницы Марии Казимиры, для театра которой писал оперы. «Любопытно, – думаю я, – ещё тогда столкнулся с Польшей, а теперь польская певица исполняет его музыку…».

Стиль Скарлатти. Читаю дальше: «Мелодика Скарлатти совсем не та, большого дыхания, величаво и покорно льющаяся кантилена, которая свойственна итальянской музыке. Диапазон широк, размашистый и оживленный контур, линии разнообразны, иногда гибки, округлы, текут, когда, рассыпаясь в фигурациях, взбегают или скользят вниз… Любит композитор ритмически острый, ломкий рисунок с короткими, остро выразительными фразами, шаловливыми, вызывающе-дерзкими бросками на широкие интервалы и в удалённые друг от друга крайние регистры». «Вот ему и потребовалась такая исполнительница, как Анна Герман!» – думаю я.

«Ритмическая изобразительность Скарлатти беспредельна. Сотни изящных вариантов. Он никогда не сковывал ими мелодического движения и не впадает в манерность!»

«Поразительно! Так же, как Анна!..»

«… Фактура… хрупкая вследствие захвата крайних регистров, всегда отделанная с совершенством и изяществом, требует от исполнителей отличной техники, культуры звука, блеска, тонкого вкуса». (В ком он мог встретить всё это, как не в Анне? – говорю я себе). «Когда посреди стремительного allegro в ритме танца какие-нибудь несколько нот вдруг резко и звонко забрасываются в светлый верхний регистр – "поднебесье" инструмента, – они звучат ликующе или реют, как птицы над широким солнечным ландшафтом… Стихия эмоций живёт и трепещет в них». («Не всё ли это можно отнести к манере петь Анны? Вот они и встретились в музыке почти через 300 лет…»).

Вновь приехала в Москву Анна Герман! А я – это редко бывало – болею. Мне не пришлось пойти. А она пела веселые польские песенки – не услышу – должно быть, мои польские гены? – так люблю звук неведомого мне языка! Пропущу разлив её голоса.

Как жаль!..

Я ждала нашего с Анной друга – он-то уже не пропустит её выступления!.. И он пришёл сразу после концерта. Но он мне показался новым, каким-то отчуждённым. Не рассказывал, точно не было что рассказать о пении на её родном языке! Помолчал, походил по комнате и, остановясь передо мной: «Анна замужем. Она меня познакомила с мужем».

«Замужем? – отчего-то замерло сердце. – Ну, расскажите, какой он?..»

«Большой, полный. Его зовут Збышек. Он был давно поклонник её пения. Он сделал ей предложение, когда она лежала в гипсе. Было неизвестно, выживет ли или, может быть, будет калекой».

Больше он ничего не сказал. И я не спросила. По его тону глубокого уважения к этому человеку я понял, что ему тяжело.

На следующий концерт мы пошли вместе.

«Я слыхал, – сказал спутник, – что кто-то из её начальства ей сказал, что она слишком скромно ведет себя с публикой, что это не подходит эстрадной певице».

Мы посетовали на эту весть и всматривались в Анну.

…Да, видимо, так: что-то чужое вкралось в её движения, нам было тяжело смотреть. Она протягивала к залу руки, повертываясь, демонстрируя россыпь белокурых волос… Но голос был тот же – её, ни на чей не похожий.

Затем она долго не приезжала в Москву.

Года через полтора в ответ на посланную ей мою книгу «Воспоминания» я получила от Анны письмо. Поблагодарив, она сообщала, что у неё родился сын. «Он большой, тяжёлый. Я очень устала носить его на руках. Не могу во всей Варшаве найти няню», – писала она.

Маленького Збышека я увидела много позже на фотографиях. На первой Анна держит его, прижав, столбиком и счастливо самозабвенно смеётся, а малыш столбиком спит. Воплощение безмятежного сна. На второй фотографии – плотный, лет трех, на мать не похожий, он держит мандолину и улыбается.

И снова в Москве концерт.

Первое, что заново поражает, – рост. Выше всех чуть ли не на голову! Платье до полу. Русалочьи волосы. И при росте таком – сама душа Женственности! В каждом движенье! В неуловимом опускании головы, действующем, как начало улыбки. Тенью за ней – тайна её катастрофы. Тайна её возрожденья. (Страх за неё. Страх будущего…) И вот она слегка развела руками – и вот она начинает петь…

И, пересекая эту победу над всем бывшим, с первых же звуков, длинных, низких, почти альтовых до сопрано, её, казалось бы, весёлая песнь получает странное подкрепление: печалью, задумчивостью над тут же рядом звучавшим весельем она голосом пишет по воздуху как бы двойным пером по бумаге – голос и его тень – миг! Сейчас погаснет! И я вдруг вспоминаю одного из моих друзей, возразившего мне, что в прощальной песенке она поёт саму Душу Прощанья. «Как раз обратное! – сказал он. – Никогда до конца не отдает она свой голос – ни Грусти, ни Радости – что-то матовое, её, особенное, именно не до конца себя предаёт теме…». Она владеет каким-то подъёмом её: «С птичьего полета?» – я тогда спросила, но согласия с этим не получила, собеседник ушёл от моей готовности принять его мысль, и я не пошла за этим. «Пусть так!..»

И вот её знаменитая песня «Надежда», staccato, сияющими каплями по началу мелодии, призвук заунывности, крепнущий, перерастающий в тему радости. И кажется, что ты эту мелодию слышал давно, всегда, с детства, где-то она звучала в соседней комнате рядом с той, где ты засыпал, где родился. Тема продолжала парить. И снова staccato, и снова протяжный, задумывающийся звук в Первозданность, и светлая попытка преодолеть, выскользнуть, и она вновь стоит перед нами, Душа звуков, и по чьему-то приказу (она бы сама не стала) тянет руки в заворожённый зал…

А зал кричит «Би-и-и-с» оглушительно, криком руша теплоту и тишину её певческих строк, но она соглашается, волшебно стихает зал, и над мигом начавшейся тишины вновь уже тянутся светлые заклинания Надежды звуками качающими, колыбельными, греющими, наполняющими нас отвагой предчувствия… И вдруг закружила нас Анна победно в дионисийской пляске, в летящей – да куда же мы летим в этой с горы сорвавшейся, опьянённой жизнью мелодии? Но голос Анны летит плавно, уступами, грациозно поворачивая лёгкую связующую ноту, и рядом, как всегда, у неё светится неуловимое сопровождение, как сказал возразивший мне друг, призрак печали в надежде, призрак надежды в печали? Как трудно разобраться в этом потоке звуков, в первичных связях поэта и музыканта, в своеобразии «подачи» певца, когда тебя уносит с собой этот голос… «Где границы прав исполнителя?» – думаю я и уже не помню своего ответа, потому что, отделённая её поклоном и минутой дыхания, звучит уже другая песнь, наново нас заливая иным ритмом, иным цветом звучания, и бубен ударами отчеканивает новую игру ритмов, а голос неистовствует в спешке погони озорством юности, счастья, догоняя беспамятство звуков, и вьётся, смеётся, берёт в плен – «мой бубен, мой бубен, мой бубен». И внезапно длинный, медленный, отчаянием захлебнувшийся крик: «Мой бу-у-у-бен…».

Задумчиво склонена каштановая голова моего соседа и спутника, покорно внимая чуду, тайне звуков, о чём он думает в этой смене песен: о том ли, что так же сменяется в жизни путь человека, годы юности, зрелости, или о ней он думает, о судьбе певицы, так сроднённой с тайной музыки, с трагической радостью композитора, из хаоса звуков вызвавшего гармонию этой мелодии, этого часа певца? Опущены веки его над каре-золотыми глазами – сейчас он подымет их, и глаза улыбнутся, и им отзовутся губы счастливо…

Уже откланивается Анна, смолкла, но звучит вся она, черты: и улыбка, движенье и шаг её, её платье и светлый поток волос…

«Гори, гори, моя звезда». Этот романс почти эпоха в моей зрелости. Его пела певица-друг в струе мощной романтики у рояля над морем в неумирающем Коктебеле, по моей просьбе чередуя с другой звездой Анненского (ей неведомой, мною ей лет 20 назад напетой, ею подобранной и в нас вселившейся), Анна поет его, еле касаясь. Это – воспоминание, прощание – налетевшее, пролетающее! Где слова – описать её, этот сверху вниз наклонившийся звук, словно кто-то берёт, нажав, струну гитары, скользит ею glissando по грифу этого печального, гулкого, в наш век испорченного модой, таинственного инструмента – её голос скользит и сдержанно и прихотливо по грифу печали и задерживается внизу, на повороте молчания, и перед тишиной медлит, еле уловимо кружась над pianissimo.

В зале совершенная тишина…

Песнь следующая завлекает её в игривый, ей не свойственный шёпот, но она и в него рождается, разменяв себя на шутливость, на шутки, на смех, и уже закупалась она в смешках жалости, в новизне неожиданностей, в неожиданности веселья!..

Как коротки польские песенки! Слова, звук слов на мой слух заглушены музыкой, но их щебет птичкой перепорхнул в голос Анны – это же её родной, её детства язык! Которым она укачивает маленького Збышека, в этот звук сын рождается все шире, звучнее, слухом своим – каждый день…

Стараясь войти в язык, не понимая, закруживаясь в его круженье, радуясь птичьим вскрикам иноземного веселья, в нём жила наша с Мариной бабушка до 28-го года её, прерванного смертью, – весны – в первые дни жизни нашей матери. И мать наша не узнала родного, наполовину родного своего языка. Зная столько языков других стран, она не спела ни под рояль, ни наклоняясь над гитарой ни одной польской песни… Вот их поёт одну за другой Анна, и я всею мощью воображенья, всею страстью так и не воплотившейся мечты изучить польский впитываю прелестные, таинственные своей непонятностью тайны чужой, моей же страны, отраженье её сказок, легенд, традиций, её истории – всё это живёт сейчас и протянуто нам, а мы не умеем взять. Не оттого ли Анна учит наши русские романсы, русские песни, старинную «Гори, гори, моя звезда», и мы ещё сегодня услышим знакомое с детства тарусское «Из-за острова на стрежень»… Ей, может быть, так же захочется до конца проникнуть в русскую музыку (но ей легче, она хорошо говорит по-русски), как мне: сколько раз начинала, но жизнь отрывала, учить польский язык!

Я кончаю мои воспоминанья о покинувшей нас Анне Герман. Птицей в польском золотистом оперении влетела она в русскую музыку и недолго погостила у нас!

А на другой день я получила от друга-поляка перевод текста пластинки, читаю: Анна Герман «Так это май», музыка Анны Герман, слова Ежи Фицовский.

1. Самый шальной из шалых; 2. Возвращающиеся вальсики; 3. Без тебя нет меня; 4. Такая малая птичка; 5. Рождественская песенка; 6. Мой оловянный генерал; 7. Что даёт дождь; 8. Дай мне радугу на воскресенье; 9. О-ле-ле-ей; 10. Мы живём в красочных снах; 11. Роковая девчонка; 12. Мой дядя разводит моль; 13. Так это май.

«Интересно… Совсем все иначе, чем наше», – говорю я себе.

Так это май? Да, это, конечно, май! Нам захотелось ещё раз вздохнуть песенкой «Без тебя нет меня», помечтать в «Новогодней песенке», раскрыть над головой зонт, заштопанный весенним дождем, пособирать круги с воды на серебряные браслеты, поискать самого шального и проведать дядю, разводящего моль, или оловянного генерала, которому не надо отдавать честь…

«И юмор другой, чем наш…» – думаю я.

А если встретим по дороге старомодные вальсики, то затем, чтобы наша улыбка встретилась с юной улыбкой бабушки, всматривающейся в нас со старой фотографии, и чтобы пригласить её на танец. Её тоже!

«И не наше изящество, совсем иное…»

Май стиснул в горсти вчерашние печали, май, сорванный, как букет сирени!

«Хорош образ»… – любуюсь я.

Май – настоящий автор, мы писали под его диктовку. Удалось ли нам это? Это покажут песни. Приглашаем! Если будет вам хоть немножко более по-майски, чем было без наших песенок, поставьте нам улыбку с плюсом!

Фрагмент первой страницы рукописи эссе «Анне Герман» с правкой А. И. Цветаевой, 1983 год. Из архива А. Качалиной

В последние годы я больше не слышала о концертах Анны Герман. Но от того друга и спутника моего, с которым я слушала её пение, я услышала: Анна болеет… Это упоминают в польских газетах, но, поболев, полежав в больнице, она вновь появляется там, на концертах.