Текст книги "Ген Огинского"

Глава 5
Залесье

Михал Клеофас был не единственным, кто вернулся на родную землю. Тысячи его соотечественников, разочарованных обещаниями французов и обретших надежду в послеекатерининской России, предпочли возвратиться и вверить свою судьбу новым правителям. Ситуация с собственностью в Литве и Беларуси сложилась крайне хаотичная, поэтому главной задачей Михала Клеофаса было уладить свои наследственные дела и найти, где жить. Наследства оказалось не много. После смерти дяди Михала Казимира Огинского 1800 объектов его собственности пошли на уплату долгов. У другого дяди Михала Клеофаса – Францишка Ксаверия – оставалось еще три поместья: одно в Ретове (ныне Ретавас в Литовской Республике) и два в Беларуси – в Молодечно и одно, весьма значительное, в Залесье, около города Сморгони, на полпути между Вильно и Минском. Дядя отдал это поместье Михалу Клеофасу.

Одной из самых обаятельных представительниц виленского общества была Мария Нагурская, которую Михал Клеофас, возможно, уже раньше встречал в Венеции, хотя никаких письменных подтверждений этой встречи не имеется. В 1795 году, после последнего раздела Речи Посполитой, в Венеции скопилось много польских беженцев, среди которых оказались два молодых участника Литовской кампании – друг Михала Клеофаса Каэтан Нагурский и Тадеуш Высогерд. Молодые люди все делали вместе, включая ухаживание за местными девушками. Среди последних была привлекательная и возбуждающая, девятнадцатилетняя Мария Нери. О ее происхождении известно немного. По одним сведениям, она являлась дочерью флорентийского буржуа, по другим – ее отец, выходец из Флоренции, владел небольшой гостиницей. Каков бы ни был социальный статус девушки, оба молодых человека страстно влюбились в нее. Проворнее оказался Высогерд: он соблазнил Марию и уехал с ней во Флоренцию. Не желая уступать, Нагурский преследовал их до самой столицы Тоскании и, после бурного выяснения отношений, отбил молодую особу у более энергичного и красивого Высогерда. Несмотря на свою несомненную красоту, Мария Нери была девушкой с ограниченным набором достоинств, проявлявшихся в пении баркарол и опытности в любовных делах. Нагурский был влюблен в нее до безумия, а в раскрепощенной атмосфере, которая царила в эмигрантской среде, почти все условности общества уносило адриатическим ветром, поэтому он мог красоваться со своей новой пассией довольно безнаказанно.

Мария де Нери

Между тем в бывшей Речи Посполитой жизнь стала возвращаться в более или менее нормальное русло, многие беженцы приняли амнистию, дарованную Павлом I, и начали возвращаться домой.

К потоку реэмигрантов присоединился и Нагурский. Находясь, вероятно, под воздействием недавней постановки «Пигмалиона» Руссо, он решил взять с собой в прусскую Варшаву Марию, где нанял ей гувернантку, окружил различными наставниками, чтобы «отточить» образ своей возлюбленной и тем самым сделать его приемлемым для высшего общества. Сам он вернулся в Литву, в свое поместье. Документалист и комментатор Станислав Моравский в воспоминаниях о своих «молодых годах в Вильно» описывает, как Нагурский, который тогда еще не смог получить паспорт на обратный выезд в Пруссию и, следовательно, в Варшаву, попросил отца Моравского, Аполлинария, навестить Марию и узнать, как ей живется: «Мой отец дал обещание сделать это, отправился к молодой даме и встретился с ней. Естественно, он ожидал увидеть перед собой девицу из дешевой харчевни. Представьте его неожиданное удивление, когда, едва переступив порог, он встретился взглядом с дамой редкой красоты, хорошо знакомой с правилами салонного этикета, прекрасно говорившей по-французски и по– итальянски без венецианского акцента, умевшей бегло писать, не делая при этом серьезных орфографических ошибок, – словом, с совершенно рафинированной дамой без каких-либо признаков прошлого воспитания в харчевне. Никакого прогресса у нее не было лишь в музыке – к разочарованию моего отца, который музыку страстно любил…»

Аполлинарий Моравский и Мария Нери превратились в любовную пару за спиной Нагурского. Их связь прервал сам Нагурский, которому удалось отвезти Марию в Литву, где он на ней женился. К сожалению, здоровье супруга, которое всегда оставляло желать лучшего, пошатнулось, и Нагурский заболел желтухой. В конечном итоге он слег в постель, а Марию стали замечать в компании с неотразимым молодым графом Людвиком Пацем, отец которого, граф Михал Пац, являлся владельцем Езно, одного из прекраснейших дворцов Литвы. Через некоторое время Нагурский с Марией отправился в Вену, где рассчитывал излечиться от желтухи. Надежды не оправдались, и он умер. Его вдова, превратившаяся теперь в независимую и довольно состоятельную даму, возвратилась в Вильно. Она вызвала туда свою младшую сестру Кукину, – вероятно, это прозвище, ее настоящее имя в документах не обнаружено, – чтобы украсить себе жизнь в литовском обществе. Кукина быстро забеременела от Николая Моравского, младшего брата бывшего любовника Марии. Сестра отослала Кукину обратно во Флоренцию и устроила ей брак с графом Скотти, который, в конечном итоге, оказался довольно удачным разрешением всех проблем. Ребенок родился в счастливой обстановке, законнорожденным Скотти.

В 1801 году Мария Нагурская привлекла внимание генерала Беннигсена. Граф Левин Август Теофил фон Беннигсен родился в Брауншвейге в 1745 году. Свою военную карьеру он начал в ганноверской пехоте, а с 1773 года перешел на службу в Россию. Он участвовал в войнах России против Турции и отличился в польских походах в период последних разделов Речи Посполитой. Беннигсен подружился с молодым царевичем Александром, которым уже завладело сомнительное чувство своей божественной миссии, позволившее ему в ускоренном порядке домогаться российского трона. Опираясь на тесный круг аналогично настроенных идеалистов, включая Беннигсена, Александр замыслил покушение на жизнь своего отца – якобы для того, чтобы испугать его и заставить отречься от трона. Замысел удался не совсем так, как планировалось; именно Беннигсен, если верить документации Моравского, оказался тем, кто совершил деяние лично, именно его руками царь был задушен в своей постели. Александр надлежащим образом унаследовал трон и без промедления в знак благодарности назначил Беннигсена военным губернатором Литвы.

Генерал поселился в своей резиденции в Вильно, где Мария Нагурская тогда выступала в роли популярной – и очень осторожной – куртизанки. Беннигсен был в восторге от нее, и она вручила ему ключ от черного хода своего дома, назначив время и день, когда сможет его принять. Такая процедура вполне соответствовала сексуальным нравам общества того времени. Тем не менее ей удавалось держать генерала в неопределенном состоянии ожидания, переносить которое становилось для него все труднее. Возраст его приближался к шестидесяти, и он сильно и долго мучился, оказавшись в столь сложном для него положении. В конце концов, Беннигсен решил «взять быка за рога», отправиться к ней и просить ее руки. Воспользовавшись выделенным ему черным ходом, он проник к ней в дом и, ворвавшись в покои Марии, застал ее in flagrante delicto[17]17
  На месте преступления (лат.).


[Закрыть] с Михалом Клеофасом Огинским. Беннигсен вышел немедленно, громко хлопнув за собой дверью, и больше никогда не искал с ней встреч.

Как и Беннигсен, Михал Клеофас страстно влюбился в Марию Нагурскую; чувство оказалось взаимным, и их пылкая любовь продолжалась, не угасая, пока не обнаружилось, что Мария беременна. Михал Клеофас сделал ей предложение, Мария приняла его без возражений, и где-то в 1804 году они поженились.

У новой княгини Марии Огинской, красивой, обаятельной и умной, ничто больше не указывало на ее скромное происхождение, и она отлично вжилась в свою новую роль хозяйки поместья. Поместье располагалось в Залесье и гнездилось среди зеленых лугов и березовых лесов, недалеко от города Сморгони. Хотя построенный там дом привлекал скорее комфортом, нежели роскошью, Марии он нравился. «Залесье – восхитительный уголок для нас, – писала она своей сестре Кукине Скотти в Италию. – Нас окружают снег и мороз, но мы едва замечаем их, потому что верно говорят: счастье можно найти везде, где сердце избавлено от раскаяния и полно любви».

В течение последующих пятнадцати лет Михал Клеофас полностью и радикально перестроил усадьбу в Залесье, чтобы она максимально соответствовала его вкусам. Огинский нанял профессора архитектуры Виленского университета Михала Шульца для выполнения чертежей, а руководить строительством поручил Жозефу Пусье – официальному архитектору литовского правительства. Постепенно дом превратился в четырехугольную одноэтажную усадьбу с четырьмя башнями в каждом углу, дорическими фронтонами и двумя отдельными флигелями. Усадьбу окружал обширный парк, разбитый в английском стиле, украшенный беседками и павильонами. По соседству размещались крестьянские хозяйства и озеро, через которое по узкой насыпной дороге можно было попасть на поросший деревьями Лебяжий остров.

Усадьба в Залесье. Рисунок Л. Ходько, 1822 г.

Хотя Михал Клеофас принял решение уйти с общественной стези, царь Александр предложил ему работу в Министерстве образования, возглавляемом Чарторыйским. Александр испытывал симпатию к Польше и часто обещал восстановить ее независимость – ради такой перспективы Михал Клеофас не мог не работать. Александр по-прежнему окружал себя тесным кругом единомышленников, идеалистов и мистиков с макиавеллистскими взглядами на лучшее обустройство мира. Кроме Чарторыйского, в эту компанию входили Николай Николаевич Новосильцев, Павел Александрович Строганов и Виктор Павлович Кочубей – бывший российский посол в Турции, который как-то с усмешкой признался Михалу Клеофасу в том, что приказал шпионить за «гражданином Жаном Риделем» в Константинополе и подкупил его слугу Дмитрия, чтобы тот выкрал переписку Михала Клеофаса с Выбицким и парижскими поляками. Все это происходило давно, и сейчас оба эти господина могли лишь посмеяться, вспоминая давние проделки. Хотя Огинский находился на некотором расстоянии от тесной компании императора, он искал с ним дружбы и доверия, а Александр, в свою очередь, считался с мнением Михала Клеофаса, хотя и поступал всегда вопреки ему, – сказывались, по мнению последнего, воспоминания о короле Станиславе Августе. Александр снял с Огинского все обвинения, выдвинутые в период заключительных разделов Речи Посполитой, признав, что тот действовал ради, как он считал, блага своей страны, а это вызывает уважение уже само по себе.

Главной задачей в работе Михала Клеофаса являлось развитие образования литовцев, белорусов и украинцев. Его назначили почетным куратором Главной Виленской школы, которая в 1803 году получила университетский статус. Он принимал участие во всех ученых советах и пожертвовал факультету естественных наук университета необходимое оборудование. Огинский живо интересовался творчеством композитора Яна Давида Холланда, с которым был знаком в пору музыкальной славы Несвижа. В 1802 году Холланд получил должность преподавателя теории музыки и дирижера оркестра, на которой состоял вплоть до своей смерти в 1827 году. Он проживал в резиденции Ежи Радзивилла в Вильно. Михал Клеофас помогал в творческой работе дочери Холланда Иоганне, которая сочиняла фортепианные миниатюры и также преподавала музыку в Верках под Вильно.

В те первые годы XIX века Михал Клеофас поочередно бывал то в Залесье, где сочинял музыку и отдыхал, то в Вильно, где построил себе дворец (который сохранился и поныне) и принимал участие в университетской деятельности, то в Санкт-Петербурге, где общался с Чарторыйским, в то время министром иностранных дел, царем и, естественно, Козловским.

В Залесье первенство принадлежало музыке. Не будучи отягощенным чрезмерными обязанностями, Михал Клеофас посвящал свое время фортепиано, скрипке и композиции. Еще находясь в изгнании, он вынашивал идею написания аллегорической оперы о Наполеоне. В этом его горячо поддержал Юзеф Козловский, которого в 1801 году назначили директором императорских театров в Санкт-Петербурге. Идея о постановке оперы Михала Клеофаса на санкт-петербургской сцене представлялась собеседникам весьма заманчивой, особенно в свете наметившегося французско-русского сближения. Одноактная опера «Зелис и Валькур, или Бонапарт в Каире», автором музыки и текста которой являлся Михал Клеофас, была закончена и отправлена в Санкт-Петербург в 1803 году. Ее ближневосточный сюжет, рожденный как сочетание псевдотурецкой выразительности и истории египетских походов Наполеона, немного напоминает «Похищение из Сераля» Моцарта, хотя непосредственным источником вдохновения явилась сочиненная в 1787 году опера Франсуа Андре Филидора «Прекрасная рабыня, или Валькур и Зелис» на либретто А. Ж. Дюманьяна. Герой оперы – молодой французский офицер Валькур, пленник египетского паши Абубокира. Валькур влюблен в Зелис, девушку из гарема паши, влюбленную в Валькура и отвергающую любовь Абубокира. Паша приговаривает Валькура к смерти, однако благодаря вмешательству Бонапарта-освободителя и его адъютанта – польского генерала Сулковского, жизнь Валькура спасена, и Бонапарт разрешает возлюбленным вступить в брак.

Премьера оперы так и не состоялась, и она долгое время ждала своего часа. Насколько известно, впервые это произведение прозвучало только в 1950-х годах по радио, – его исполнили солисты, хор и симфонический оркестр Польского радио под управлением Станислава Гайдецкого.

Эта опера, или, скорее, зингшпиль[18]18
  От нем. singen – «петь» и Spiel – «игра». Этот жанр характеризуется сочетанием разговорных диалогов с пением.


[Закрыть], длится примерно один час и состоит из 11 сцен. Тяжелые турецкие аккорды слышатся в балете, а также в Азиатской увертюре, фактически представляющей собой долгий квазивосточный грохот фанфар. Четыре арии поет Зелис, по одной арии поручено паше, Сулковскому и Наполеону; два раза Зелис и Валькур поют дуэтом, один раз трио с пашой, и, наконец, в опере имеется несколько хоров. Каждая сцена – самостоятельна по характеру, речитативы отсутствуют, музыкальные номера перемежаются диалогами.

Михал Клеофас не питал иллюзий относительно «Зелис и Валькура», понимая, что опера – это не его «амплуа». То, что авторство оперы принадлежит Михалу Клеофасу Огинскому, вызвало даже хорошо обоснованные сомнения, несмотря на собственноручно подписанную им рукопись произведения. Арии не отличаются ни новизной мелодии, ни новизной гармонии, хотя и не лишены незамысловатой привлекательности.

Несравнимо более высокими по качеству являются романсы Огинского для голоса и фортепиано, которые навеяны его, казавшимся бесконечным, медовым месяцем с Марией. В стилистическом отношении романсы совершенно не похожи на оперу, поэтому можно лишь удивляться, как «Зелис и Валькура» мог сочинить тот же автор. Романсы созданы на польские, французские и итальянские тексты; каждый из них можно полноправно назвать песней любви, звучащей под аккомпанемент фортепиано в шубертовском стиле, в отличие от скромных оркестровых средств оперы, обеспечивающих лишь основную вертикальную поддержку без гармонической фигурации или с незначительным ее использованием. Из общего количества семнадцати пронумерованных романсов, шесть, вероятно, относятся к годам, проведенным в Залесье: № 1 «Livrons-nous au tendre amour»[19]19
  Предадимся нежной любви (франц.).


[Закрыть], № 2 «Sur un rien»[20]20
  Ни о чем (франц.).


[Закрыть], № 3 «Fallait-il me guérir»[21]21
  Нужно ль было исцелять меня (франц.).


[Закрыть], № 4 «G’est pour vous»[22]22
  Это не для вас (франц.).


[Закрыть] с посвящением «Романс Папы и Эммы Огинской», № 16 «Перестань лить слезы предо мною» на слова поэта Антония Гурецкого (1787–1861) и № 17 «Люблю приют четы достойной» с последующим посвящением своему двоюродному брату Габриэлю Огинскому.

Как и фортепианные полонезы, которые текли тогда если не рекой, то с регулярным постоянством, романсы приобрели широкую популярность в Польше того времени, особенно если они выходили из-под пера человека, уже при жизни сделавшегося легендой – музыкально одаренного воина-князя и «благородного авантюриста», о котором рассказывали столько экзотических – и апокрифических – историй. В немалой степени их популярности способствовало и закулисное лоббирование Козловского, который с гордостью и где только мог восхвалял сочинения своего бывшего ученика.

Простота и ненавязчивое богатство мелодии произведений Михала Клеофаса идеально подходили для домашнего музицирования в тот сравнительно стабильный период, который переживала бывшая Речь Посполитая. Кроме того, они отвечали самым разным вкусам и настроениям. Поговаривают, что поляки, как никто другой, за исключением русских, наслаждаются страданиями. Поэтому неудивительно, что самые популярные полонезы были написаны в минорном ключе, чтобы как можно совершеннее отразить то чувство меланхолии, которое владело в тот период сердцами поляков. Мелодия одних полонезов была полна лиризма, у других она выглядела капризно-причудливой и радостной, у третьих по-военному строгой и ассоциировалась скорее с оловянными солдатиками, нежели с суровыми реалиями войны. Самое главное – что эти полонезы следовало слушать, а не танцевать. Такая концепция была впоследствии позаимствована Шопеном в его танцевальных жанрах: ни один шопеновский вальс, мазурку или полонез нельзя охарактеризовать как чисто танцевальное произведение – не исключая и балет «Сильфида».

Портрет Фридерика Шопена. Художник М. Водзиньска

Речь не идет о том, что под музыку полонезов Михала Клеофаса нельзя было танцевать. Они также могли звучать в переложении для камерного оркестра в более изысканной среде; некоторые такие переложения существенно отличались от оригинала, часто к «скелетным» вариантам Михала Клеофаса добавлялись другие музыкальные элементы, чтобы «облечь их плотью». В сочинениях Михала Клеофаса отражалась его несколько ограниченная фортепианная техника. В партии левой руки преобладали альбертиевы басы в среднем регистре, часто записанные «стенографически», поэтому фактическая структура аккордов создавалась самими исполнителями. Для ведения мелодической линии в басовой тесситуре Михал Клеофас применял прием перекрещивания рук. Такой стандартный алгоритм устраивал всех музыкантов, начиная от девочек, постигавших азы музыки и полагавшихся на довольно простое нотное письмо, и кончая виртуозами и капельмейстерами, которые могли создавать собственные аранжировки, отвечавшие их вкусам или исполнительским возможностям. Так или иначе, Михал Клеофас не возражал против того, как поступали с его полонезами, а был просто очень рад, что его произведения привлекали внимание и нравились. Как и прежде, он совсем не отслеживал своих публикаций и оставил всю работу по их редактированию и корректировке на попечение Козловского. Именно ему Михал Клеофас должен быть благодарен за то, что часть его полонезов опубликовал Эльснер в Варшаве.

Юзеф Эльснер – плодовитый композитор, педагог, издатель и пропагандист польской музыки, особенно произведений Кароля Курпинского, Мацея Каменского – автора первой оперы на польском языке – и впоследствии своих учеников в Варшавской консерватории, Игнация Добжинского и Фредерика Шопена. Эльснер родился в Гродкуве, в Силезии, в 1769 году. Родители у него были шведы, говорившие по-немецки. Он изучал теологию, медицину и, наконец, музыку. После работы в Вене, Брно и Львове окончательно обосновался в Варшаве, где «натурализовался», и, как многие другие немцы того периода в его ситуации, стал считать родными польский язык и культуру. В 1799 году Эльснер воссоздал к тому времени почти почившую Варшавскую оперу привезенными из Вены произведениями Моцарта, из Италии – Чимарозы, из постреволюционной Франции – Мегюля и Гретри, разбавив ими доморощенные оперы.

В 1803 году первым из двух венецианских полонезов Михала Клеофаса – № 6 до минор «Прощание» – открылся первый выпуск ежемесячного музыкального альманаха Эльснера «Собрание прекрасных музыкальных сочинений и польских песен». Другой венецианский полонез – № 7 фа минор (в последующих изданиях называемый Polonaise Funébre[23]23
  Похоронный полонез (франц.).


[Закрыть]) – был опубликован в восьмом выпуске альманаха. В свой четвертый выпуск, 1805 года, Эльснер включил более величественный и оптимистичный полонез № 22 ми-бемоль мажор. Примерно в то же время был написан аналогичный по настроению полонез № 24, также в ми-бемоль мажоре, переписанный Козловским, который вписал ключи, но пропустил трио. Полонез считался утерянным до 1935 года, пока В. Гордынский не опубликовал его факсимиле вместе с полонезом № 23 си-бемоль мажор в своем «Календаре Иллюстрированного ежедневного курьера» в Варшаве.

Портрет Юзефа Эльснера. Художник M. Фаянс

В том же 1803 году бывший учитель игры на скрипке Михала Клеофаса, импульсивный и неугомонный Джованни Джорновики, по окончании своей кипучей деятельности в Европе приехал в Санкт-Петербург, где до этого сравнительно мирно работал с 1783 по 1786 год. Несмотря на свои приближающуюся старость и неискоренимый анархизм, он все же получил почетную должность в императорском оркестре Александра. Работать ему пришлось недолго: в следующем году во время игры в бильярд у него случился сердечный приступ, и 23 ноября Джованни Джорновики умер. Михал Клеофас и все светское общество Санкт-Петербурга собрались на пышных похоронах в его честь, завершившихся исполнением Реквиема Козловского.

Михал Клеофас сочинял также вальсы, мазурки и кадрили – правда, сохранились до наших дней лишь немногие. В вальсах чувствовалось что-то польское, напоминавшее скорее Мазовию, нежели Вену, а в мазурках явственно проступали глубоко народные интонации, восходившие к очень медленному и меланхолическому куявяку и более стремительному обереку – народным танцам из куявского и мазовецкого регионов к западу от Варшавы. Таким образом, они лучше отражали простоту народного стиля, нежели более поздние и рассчитанные на более подготовленную публику мазурки Шопена. Любопытна в этой связи публикация «Шесть мазурок и вальс Целлариуса[24]24
  Целлариус – известный французский танцмейстер XIX века.


[Закрыть], предлагаемые для танцев на балах у аристократов и при всех дворах Европы», вышедшая в свет в начале XIX века, издателем которой значится Дж. Киган, Берлингтонская аркада, 3, Лондон, а сочинителем музыки – С. Oginskey. Буква «С», предваряющая фамилию Огинского в ее своеобразном английском написании, могла означать либо «граф» (по-английски – count), либо Казимир (Casimir в английском написании), либо даже Кароль (Charles в английском варианте). В XVIII веке действительно жил композитор по имени Кароль Огинский, однако он никакого отношения к семье Михала Клеофаса не имел. Кроме того, поскольку публикация сводится в основном к пошаговой записи танцевальных мелодий, вряд ли она принадлежит перу Михала Клеофаса.

Садово-парковый ансамбль в Залесье. XIX в.

10 декабря 1804 года Мария подарила Михалу Клеофасу их первую дочь Амелию, а в следующем году родилась Софья. Девочкам наняли английскую гувернантку, и все домочадцы воспользовались случаем, чтобы изучать английский. Когда Амелия немножко подросла, она стала быстро схватывать уроки гувернантки, и Мария писала своей сестре Кукине Скотти, «как красиво малышка делает реверанс и произносит по-английски «спасибо, дорогая мамочка». Девочке также нравилось слушать, как играет на фортепиано и скрипке ее отец, и она часто танцевала под исполняемую им музыку.

В 1806 году маленькая Софья умирает. Это стало настоящей трагедией для Михала Клеофаса и Марии и положило начало концу их идиллии. Осенью того же года Западная Европа стала ареной важных событий, которые оказали серьезное влияние на настроения в императорском дворе Санкт-Петербурга. 14 октября Наполеон нанес поражение армии Фридриха Вильгельма III под Йеной и вступил в Берлин. Михал Клеофас помнил о Наполеоне как о проницательном, но безжалостном политике, блестяще разбиравшемся в военной тактике. Он также помнил его совет полякам, лишенным собственного государства, – вооружаться и ждать своего часа. Вспомнил Огинский и то, как в последние дни XVIII века Наполеон организовал переворот и стал первым консулом Французской Республики. В мае 1804 года он провозгласил Францию империей, а в декабре папа Пий VII короновал его императорской короной в Соборе Парижской Богоматери. Прусские поляки встретили победу под Йеной с ликованием – казалось, что их слепая вера в Наполеона была, в конце концов, не напрасной. В декабре 1806 года император тайно прибыл в Варшаву на фоне шумного и триумфального вступления туда французских и польских войск под командованием генералов Мюрата и Домбровского соответственно. Они маршем прошли по украшенным флагами улицам города под радостные возгласы населения.

В следующем году, 8 февраля, царь Александр и король Фридрих Вильгельм, пытаясь ограничить бесконечное, по-видимому, стремление Наполеона к безраздельному господству, объединили против него свои силы в сражении под Эйлау в Восточной Пруссии (ныне г. Багратионовск), но выбить французские войска с занимаемых позиций им не удалось. Позднее, 14 июня, русские войска, как в свое время армия Беннигсена под Эйлау, были отброшены к реке Алле у Фридланда (ныне г. Правдинск), после чего Александр решился на переговоры с Наполеоном. Переговоры состоялись в Тильзите (ныне г. Советск) на российско-прусской границе, в домике на плоту посреди Немана. Хотя среди дружеских заверений, которые Наполеон сделал российскому царю, было обещание не восстанавливать польское государство, впоследствии он создал на землях прусской Польши Варшавское герцогство, а саксонец Фридрих Август, который по Конституции 3 мая должен был стать королем, получил статус великого герцога. Несмотря на то, что герцогство являлось марионеточным государством, зависимым от Франции, его население видело в нем первый шаг к восстановленной Польше.

Портрет Александра I. Художник Дж. Гоу

И Чарторыйский, и Михал Клеофас долго взвешивали сложившееся положение. Чарторыйский уже начинал понимать, что бесконечные философские рассуждения Александра – это не более чем пустая и бесперспективная болтовня, поэтому он решил выйти в отставку. Михал Клеофас оказался терпеливее. В тот момент он еще верил, что Польше надо надеяться прежде всего на Александра и доверять ему, что позволило бы ей развивать свою культуру и национальную самобытность под властью российской короны. В отличие о возрадовавшихся поляков по ту сторону реки Буг, считавших Наполеона героем и освободителем, Михал Клеофас сомневался в якобы пропольских настроениях французского императора и не доверял ему. И все же ему снова надо было поговорить с Наполеоном, за спиной Александра, не как с генералом, а как с императором. Учитывая, что Мария никак не могла оправиться после смерти Софьи, Михал Клеофас объявил, что поездка в Италию скажется на обоих супругах благотворно. Не исключено было также, что этот «второй медовый месяц» укрепит их брак, ведь первый медовый месяц уже давно и безвозвратно закончился, и в их отношениях образовались серьезные трещины. Кроме того, у него появится возможность встретиться с французским императором, который собирался посетить Венецию в 1807 году. Царь пожаловал Михалу Клеофасу отпуск, чтобы он мог отвезти жену за границу – поправить здоровье.

В июле чета Огинских прибыла в Венецию, за день до приезда туда Наполеона, пытавшего укротить сопротивление папы относительно своих новых замыслов на итальянском полуострове. Михала Клеофаса вместе с другими чиновниками и сановниками представили императору, который ничего не хотел упустить. Наполеону понравился орден Белого Орла на груди у Михала Клеофаса, и он удивленно спросил, почему царь разрешил ему носить старые, существовавшие до раздела Речи Посполитой, награды. Михал Клеофас подтвердил, что царь действительно позволяет носить польские награды в знак уважения и признания заслуг польского народа. Такой ответ императору не понравился – он хотел убедиться в исключительной верности поляков, прежде чем вести с ними дела.

Михал Клеофас понял его позицию, кроме того, он хорошо помнил, каких взглядов придерживался Наполеон десять лет тому назад. Во-первых, император как-то сказал: «Я хочу убедиться, заслуживают ли поляки права на собственное государство». Во-вторых, Наполеон заверил Александра в Тильзите, что не собирается восстанавливать Польшу. В-третьих, он заверил императора Франца, что Галиция будет по-прежнему находиться под властью Австрии. В-четвертых, в течение последнего десятилетия он использовал польские легионы, которые, по собственному его признанию, «дрались, как черти», в качестве пушечного мяса во всех своих кампаниях в Европе и Вест-Индии. В-пятых, Варшавское герцогство постепенно беднело и превращалось в военную базу и дойную корову для наполеоновских авантюр. Население было задавлено налогами на содержание наполеоновских гарнизонов – обеспечение их оружием, боеприпасами, продовольствием и жильем. Тем не менее, невзирая на эти ужасающие лишения, несравнимые даже с теми, которые пришлось испытать в последние годы существования Речи Посполитой, простые поляки горели желанием умереть за своего героя – на любом поле брани, куда бы ни отправил их Наполеон.

Огинские возвращались домой через Флоренцию. Для Марии этот было место, где она росла. Для Михала Клеофаса это означало еще одну возможность побывать в городе Микеланджело, и он вспомнил свой памятный визит туда накануне отъезда в Турцию. Встреча с Наполеоном дала ему пищу для размышлений и породила серьезные сомнения. Он был убежден, что император не только не будет восстанавливать Польшу, а, наоборот, непоправимо навредит ей.

В 1808 году, после прибытия в Залесье итальянского певца Джузеппе Палиани для обучения Амелии музыке, горечь утраты Софьи частично сгладилась рождением Иренеуша и еще через год – Эммы. К тому времени от брака Михала Клеофаса и Марии не осталось совершенно ничего, кроме названия. Ни он, ни она не питали никаких иллюзий относительно «открытости» их дальнейшего пути в браке. Каждый жил в свое удовольствие, сохраняя благоразумие и видимость нормальной семейной и общественной жизни. Никто из супругов верностью не отличался, и, понимая это, они нашли для себя приемлемый modus vivendi [25]25
  Образ жизни (лат.).


[Закрыть].

Некоторые разъяснения генетической характеристики Огинских дал Станислав Моравский, причем трудно определить, где в них правда и где вымысел. Он писал, что «не было ни одного влиятельного человека, ни одного молодого русского генерала, а может быть и ни одного широкоплечего камердинера, кто бы не был ее [Марии Огинской] любовником. К ним можно добавить актеров, певцов и даже обыкновенных солдат. Нужно отдать ей справедливость: она и сама не пыталась это отрицать». Далее Моравский высказывает свои сомнения относительно родословной ее других детей: «За исключением Залуской [Амелии, впоследствии графини Залуской], зачатой от Огинского, все остальные дочери [Эмма и Ида, последняя родилась в 1813 году] родились от разных отцов. Сын [Иренеуш] был зачат от связи с певцом Палиани».