Текст книги "Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)"

Глава XIII. Предварительные условия брака

«Какие же это будут условия и какую из своих родственниц хочет он выдать за меня? – думал Марильяк, выходя из Рюэльского дворца. – Это не может быть ни вдова Пюйлорана, ныне графиня д’Аркур; ни мадемуазель де Брезе, невеста герцога Ангиенского; ни госпожа де Комбале, – хотя еще и свободна, но назначена для брачного ложа более великолепного и знаменитого, чем мое. Кто же помимо благородных невест тройного племени де Плесси, де Пон-Курле и де Пон-Шато достанется на мою долю? Без сомнения, какой-нибудь уродец, обиженный природой, толстая старая дева или какая-нибудь грешница, оставленная Ариадна, которую выдают замуж, вместо того чтобы отправить в монастырь. Во всяком случае, кардинал делает мне к свадьбе подарок – жизнь, а жена принесет мне богатство в вознаграждение за свое безобразие или за свои грехи; будь это сам черт… если только он осыпан золотом, если он будет принят ко двору, – женюсь! Эх, кардинал! Вы только страшно меня напугали, и совсем напрасно. Вы получили бы мое согласие с меньшим трудом!

Покинув Рюэльский замок, Марильяк нашел своего пажа после трех смертельных часов ожидания на том же самом месте: покрытый снегом и грязью, окаменев от холода, он плакал… Увидев господина, вскрикнул, стряхнул с себя снег, бросился ему навстречу и стал целовать руки… Марильяк побранил его за то, что тот остался его ждать, потом поцеловал, и оба поехали обратно в Париж.

Удивляться тому, что страшный кардинал разыгрывал в этом случае такую комедию, – значит забыть, что это одна из его наклонностей: сначала поразить ужасом того, кому хотел оказать милость. Может быть, думал этим придать ей больше цены или находил удовольствие в том, что имел случай выказывать двоякое свое могущество – делать добро и зло. А возможно, для него это способ изучать характеры людей, им используемых, открывать в них слабую сторону или узнавать какое-нибудь благородное их стремление, с тем чтобы впоследствии извлечь из него для себя пользу.

Таким же образом в другом случае он велел явиться к себе графу д’Аркуру, со строгостью в лице он сказал ему тогда:

– Милостивый государь! Король повелевает вам немедленно выехать из Франции! – Позабавился его смущением, удивился безропотному повиновению и прибавил: – Потому что он удостоил назначить вас главнокомандующим своего флота в Средиземном море.

Особенное обстоятельство, по которому Марильяк находился в его власти, делало того благонадежным для целей кардинала. Дабы осуществить великие свои намерения, Ришелье довел короля до того, что тот играл роль простого пассажира на корабле государства. Из всех наследственных прав оставил ему только одно – лечить от зубной боли. Однако этот царственный пассажир при всех своих благих намерениях, беспрестанно подстрекаемый приближенными, затруднял иногда ход дела и грозил низвергнуть кормчего, а он один, может быть, имел способность ввести корабль в благонадежную пристань. Для этого министра мало оказалось того, что в продолжение пятнадцати лет он успешно боролся с кальвинизмом и остатками феодальной анархии, производившими потрясения, которые обессиливали Францию и лишали ее единства; унизил Австрийский дом, вечного ее соперника; что бросил семя бунта под каждый трон Европы, заставив обладателя его заниматься только собственными делами, – ему приходилось более всего смотреть за своим государем, ставшим его воспитанником, и проникнуть политикой своей в самые тайные интриги двора.

Разговоры короля с придворными перед сном казались ему в тысячу раз страшнее, чем испанские армии и все французские парламенты вместе. Еще один любимец, новая любовница, какая-нибудь прихоть короля могли уничтожить все его планы в ту самую минуту, когда он достигал уже своей цели.

Теперь его беспокоила любовь короля к мадемуазель де ла Порт. На этот раз король принял меры предосторожности, окружил себя тайной – не хотел более принуждать себя ходить на половину королевы, чтобы там встречаться с избранницей. Фрейлины, такие как д’Отфор и де ла Файетт, причинили ему много хлопот. Не следовало ли ему любить их открыто, так чтобы весь двор знал и видел это, – ему, кого пугала малейшая безделица.

Итак, Людовик XIII совершенно переменил свою методу в любви. Он решился выдать Луизу замуж, предписав мужу ее, как сделал в подобном случае влюбчивый отец его, самые строгие условия, клонившиеся к тому, чтобы заставить его играть только роль человека, чье имя она будет носить. Этот муж получит должность, которая приблизит его к королевской особе. Впрочем, целомудренный монарх, напитанный правилами платонизма, думал сначала лишь доставить приятное чувство своему сердцу, однако юность Луизы, ее цветущая красота поразили и подействовали на него сильнее, чем достоинства всех его прежних пассий.

Найти такого мужа казалось ему самым трудным делом. Приходила ему на первых порах мысль о молодом маркизе де Риё: тоже и игрок, и весь в долгах; кроме того, подозревали, что он принадлежит к партии королевы; такая сделка не нравилась кардиналу (мы это видели). Поэтому на ла Шене возложена была обязанность обеспечить торжество Марильяка в этой битве – соискателям следовало явиться на поле ее, вооруженными множеством осуждаемых качеств. Марильяку отдали предпочтение по причине благорасположения кардинала.

Неудовлетворенный тем, что опутал сетями Марильяка, которого тайно держал в руках, Ришелье хотел заманить в свои сети и Луизу – узами мнимого родства. И вот король назвал того, кому желал поручить начальство над своей охотой; тогда министр притворился, что на это никак не согласен, и разразился гневом против всей фамилии Марильяков.

– С ними поступили жестоко – надо бы это как-нибудь загладить, – высказался король.

– Но этот Марильяк – отъявленный мот, игрок!

– Что ж, исправится.

– Плут!

– Мы сделаем ему отеческое наставление.

– Человек распутный!

– Мы его женим.

– В добрый час!

Таким образом, кардинал как будто одобрял только из снисхождения к государю выбор, которого сам желал. Теперь оставалось только приготовить Луизу к этому браку. Заботу взяли на себя ла Шене и госпожа де Сен-Сернен, которые уже искусно начали это дело – оклеветали перед девушкой всех живописцев вообще и Евстахия Лесюёра в особенности.

Со времени бала в Городской думе и скандала из-за Жанны Брабансон Луиза если и встречалась с художником где-нибудь на дороге, что случалось почти каждый раз, как она выходила из дома, то с негодованием отворачивалась – просто на него не глядела.

Лесюёр приходил от этого в отчаяние и с каждым днем все больше терял всякую надежду. Однажды поутру, встретив на Новом мосту Марильяка вместе с его пажом – на том самом месте, где за несколько месяцев перед тем они впервые встретились, – Лесюёр рассказал ему про свою печаль, про невозможность сблизиться с Луизой и объясниться с ней, оправдаться. Марильяк, так занятый своими делами, ведь прошли только сутки после свидания его с кардиналом, сначала слушал не слишком понимая, о чем речь; наконец, больше для того только, чтобы ответить, чем дать совет, сказал:

– Ах ты школьник! Когда нет случая с кем-то говорить, можно писать!

– Так я и сделал.

– Ну и хорошо.

– Но как передать ей?..

– Так только это тебя затрудняет? Я берусь это сделать и ручаюсь за успех. Принеси мне на днях твое письмо.

– Оно у меня! – И влюбленный вынул из кармана драгоценное послание, запечатанное сургучом и тщательно завернутое в бумагу.

– Превосходно! Теперь, Сюдориус, подкарауль только, когда она выйдет из дома, и наведи меня на ее след!

– Она именно теперь недалеко отсюда! – прервал весело Лесюёр. – Смотрите, она со своей теткой вон в той лавке мануфактурных товаров… пониже моста… Но вот они выходят! Видите ли вы этих двух дам, которые поднимаются на Луврскую галерею? Вам надо не терять ни минуты, друг мой!

– Черт возьми, – воскликнул Марильяк, – вот, что называется, ловко поймал на слове! Я бы лучше отложил это дело… Ладно, я не откажусь от своего обещания. Но твое здесь присутствие может только нам повредить, ступай домой и жди меня! Надеюсь скоро прийти и дать тебе отчет в успехе.

Лесюёр ушел или притворился, будто ушел, и Марильяк в сопровождении своего синьора, стараясь быть как можно незаметнее, ускорил шаги, чтобы приблизиться к дамам; он говорил про себя: «Ну, это моя последняя штука как холостяка!»

Выйдя из лавки купца, торгующего тканями, баронесса намеревалась сделать и другие покупки – у знаменитого перчаточника и торговца благовонными товарами; он был в большой моде и жил на улице Тюильри. Прекрасная погода манила ее также прогуляться по саду. Своенравное время в этот день идет так медленно; только около трех часов пополудни ей надо принять у себя с необходимым визитом одну весьма важную особу.

Чтобы скорее прошли длинные часы ожидания, она уже с утра исповедалась, прослушала две обедни, сделала несколько визитов, а потом принялась бегать по лавкам и магазинам: осматривала чрезвычайно внимательно мебель, драгоценные вещи, кареты; приказывала разворачивать самые дорогие материи; покупала, однако, мало, зато много торговалась. Луиза, вынужденная повсюду за ней следовать, не ведая еще тайны, не знала, как объяснить эту необыкновенную деятельность тетки.

В то время сад Тюильри не представлял еще собой такого симметричного и величественного целого, как впоследствии благодаря знаменитому Де-Нотру, – таким он остается по сию пору, несмотря на изменения, которым неоднократно подвергался. Это было что-то вроде большого, неправильного по форме парка, с купами густых деревьев, окаймленных кустарником, усеянным цветами. Поперечная улица отделяла его от замка; вместо прелестных цветников, огражденных решетками, там простирались большие лужайки с кустами дикого терновника и шиповника; вместо шума фонтанов слышались пронзительные, неприятные крики павлинов, цесарок и попугаев и еще – гиен и львов. В саду помещались тогда птичники и зверинец; были устроены также питейные дома, бывшие тогда в славе, – они стояли на месте, занимаемом ныне Большим Бассейном и Малым Провансом со стороны площади Согласия.

На открытых местах сада, где по времени года было меньше сырости, собирались многие, чтобы подышать воздухом или повеселиться: окрестные граждане; нижние чины, служившие в замке; провинциалы, временно проживавшие в Париже; между тем немного далее разъезжали по аллеям великолепные экипажи, украшенные гербами.

Баронессе Сен-Сернен, не перестававшей мечтать о будущем своем богатстве, всегда хотелось попасть в круг этих вельмож; но как явиться пешком… И потому более чем прежде карета занимала теперь ее мысли – она представляла уже ее себе: обита внутри красным бархатом, с золочеными головками гвоздиков; в дверцы вместо кожаного занавеса вставлены бассомпьеровские стекла. «Все это скоро у меня будет!» – говорила она самой себе, бросая украдкой взоры на свою племянницу, находя ее все прекраснее и ощущая живейшее чувство удовольствия и даже признательности.

Скоро, однако, она почувствовала усталость – хотелось бы уже отдохнуть не на мягких подушках своей кареты, а на освещенной теплым солнцем деревянной скамье близ лужайки. Часть скамьи оказалась занятой, и дамам пришлось усесться между кормилицей и толстым нормандским фермером, только что приехавшим в Париж. Баронесса де Сен-Сернен вздыхала – ах, должна сидеть на одной скамье с такими людьми! – и горько оплакивала неудобства прогулки пешком.

Луиза тоже казалась встревоженной, но совсем по другой причине. Сквозь купу обнаженных деревьев напротив она заметила, как быстро проскользнула какая-то тень, – Лесюёр, она не сомневалась; однако, художник, если это был он, едва мелькнул позади кустарника, так густо переплетались между собой частые ветви. Глаза совсем уж равнодушные вряд ли его узнали бы.

Пока Луиза об этом размышляла, все еще следя за ним своим взором, соседство ее на деревянной скамье переменилось: молодой человек привлекательной наружности сел подле нее, не смея даже повернуть к ней голову, – по-видимому, скромен. Сидел он задумавшись, опустив глаза в землю; но через несколько минут, пришла ли ему мысль поторопиться куда-нибудь или хотел догнать какого-нибудь товарища, вдруг вскочил и пустился бежать со всех ног, делая зигзаги между деревьями позади скамьи…

Едва он скрылся из виду, баронесса, хотя почти его и не видела, принялась почему-то хвалить его наружность – цвет лица, волосы – и даже обернулась – видела, как она заявила, легкость и приятность его движений. Луиза в это время заметила, что исчез ее ридикюль, лежавший подле, что очень ее раздосадовало, а тут еще и тетка сделала ей строгий выговор.

– Ты то и дело что-нибудь теряешь, дорогая, – как же ты рассеянна! На балете короля потеряла маску, а сегодня – ридикюль. Без сомнения, уронила по дороге! Невозможно, чтобы этот молодой человек, с такой прекрасной, заслуживающей доверия наружностью, был вором. Ты забыла его в магазине, где мы покупали духи, – да-да, скорее всего!

При этих словах баронесса, а за ней и племянница встали, намереваясь вернуться в этот магазин. В эту минуту они внезапно увидели, что убежавший молодой человек остановил на бегу другого, – как они заметили, изящно одетого, – схватил за рукав, ударил по спине хлыстом и вырвал у него ридикюль, уже было тем спрятанный. Дамы, пораженные, не успели опомниться, как сосед их по скамье поспешно вернулся и, поклонившись с изысканной вежливостью, обратился к баронессе:

– Эта прекрасная вещица не ваша ли, сударыня?

– Моей племянницы, сударь!

– Этот бродяга – без сомнения школьник, разгуливающий, пока наступит время учения, – украл ее у вас. Но я издали следил за ним, поймал, когда он бежал, и славно его наказал – лучше, чем то сделал бы его учитель, уверяю вас!

– Ах, зачем вы его били! – посетовала жалостливо баронесса.

Марильяк, это был он, отдал ридикюль Луизе и взамен получил от нее приветливый поклон. Тут он увидел ее вблизи и, хотя нашел довольно хорошенькой, но не в своем вкусе. То ли симпатии сразу к ней не возникло, то ли из-за восторженных описаний Лесюёра жаждал чего-то другого.

– Посмотри же в свой ридикюль, Луиза, – не вынуто ли что-нибудь оттуда, – встревожилась тетка.

– Нет-нет, сударыня, – с живостью прервал ее Марильяк, – это невозможно! Я ни на одно мгновение не терял этого человека из виду.

В сумочке и правда все было цело, даже прибавилось – любовное послание Лесюёра, которое честный вор – синьор положил туда между вышитым носовым платком, парой испанских перчаток, цветным флакончиком и пахучей подушечкой.

Марильяку, конечно, и в голову не приходило, какую роль ему скоро придется разыгрывать и как велико сходство Луизы де ла Порт с родственницей кардинала. На городской башне пробило два часа, и баронесса поторопилась возвратиться домой, боясь опоздать к нетерпеливо ожидаемому визиту. А рыцарь, получив наконец возможность заняться своими делами и не заботиться о любовных интригах других, стал думать о кардинале, об Эльдорадо, издали ему показанном, и тоже отправился к себе домой, где уже почти час ожидал его с живейшим нетерпением первый камердинер его величества, Эдмон-Франциск де ла Шене. Удивившись такой встрече и не угадывая причины, заставившей ла Шене к нему приехать, он осведомился:

– Чему обязан я честью видеть вас у себя?

– Нам совсем неудобно здесь объясняться, – отвечал ла Шене, – сядем сперва в карету, господин Марильяк, – там я постараюсь объяснить вам причину моего посещения.

Карета, весьма скромная, без позолоты и гербов, ожидала их у ворот; они сели в нее; Марильяк никак не мог понять, куда его везут.

– Время дорого – я буду говорить коротко! – Почтенный придворный фамильярно положил ему руку на колени. – Король желает вам счастья, сударь!

«Ну, – подумал Марильяк, – мне не на шутку повезло!»

– Он сам, лично желает вас женить, милостивый государь!

– Стой! – вскричал рыцарь. – Велите остановить карету… Я уже просватан, я дал честное слово!

– Мы знаем, – отвечал с улыбкой ла Шене. – Успокойтесь, это все тот же план, о котором говорил вам его преосвященство.

Марильяк колебался; ла Шене продолжал:

– На меня возложено двоякое к вам поручение, милостивый государь. Первое, и самое главное, – объявить вам тайные условия брака, в который вы вступите, и определить отношения, которые должны существовать между вами и будущей вашей супругой.

– Понимаю… Это статья об обязанностях мужа по отношению к жене.

– Напротив.

Марильяк, изумленный, слушал с величайшим вниманием.

– Вы, без сомнения, знаете историю предшествовавшего царствования, – продолжал ла Шене, – и вам известно, на каких условиях герцог де Лианкур женился на прекрасной Габриеле д’Эстре, а маркиз де Вард – на не менее красивой Жакелине де Бейль?

– Знаю очень хорошо, – подтвердил Марильяк, – они сделали как наши адмиралы, никогда не видавшие моря, или как наши аббаты, которых увольняют от совершения священнодействия; супруги in partibus[11]11
  Номинальные (лат.).


[Закрыть] обрели это название, а король Генрих Великий сам исполнял их обязанности.

– Точно так, сударь. Надо исключить только то, что его величество Людовик Тринадцатый имеет совесть слишком чистую и слишком богобоязненную…

– Боже мой! Так что же он хочет делать с моей женой в таком случае?

– Не наше дело судить о его намерениях. – Ла Шене принял тон почтительной скромности.

– Так и быть, я согласен! Так вот чего от меня требуют… – продолжал Марильяк с некоторым недоумением. – Но мне даны некоторые обещания…

– Они уже приведены отчасти в исполнение, – отвечал ла Шене, показывая диплом с подписью короля и желтой восковой печатью, – вы назначены начальником охоты его величества на зайца и на оленя со стрельбой и гончими собаками; ваше жалованье восемь тысяч ливров, квартира в королевском дворце.

– Понимаю, – отозвался Марильяк.

– Банкир Жакомени явится к вам со счетом ваших долгов и принесет квитанции.

– Очень хорошо!

– Приданого за вашей женой сто тысяч ливров, половину из них составит ее вдовий капитал. Хорошо ли исполнены сделанные вам обещания, милостивый государь, и не надеялись ли вы получить более?

– Нет, клянусь, нет!

А себе он говорил: «То, чего я наиболее боялся в супружестве, – жена! Теперь мне с этой стороны бояться нечего…» Однако он оставался некоторое время в задумчивости.

– Неужели вы еще колеблетесь? – Ла Шене уже испугался.

Марильяк поднял голову и с достоинством произнес:

– Я на все согласился наперед!

– Хорошо! Теперь мне остается исполнить второе поручение. Сей же час я буду иметь честь представить вас лично вашей будущей супруге… мы скоро будем у ее дома.

Карета повернула на улицу Коломбье; наступала ночь, но, несмотря на это, Марильяк узнавал места, где они ехали. Какое-то неопределенное подозрение родилось у него в уме; когда вышли у дома из кареты, он остановил руку ла Шене, когда тот намеревался уже дернуть рукоять колокольчика:

– Мы забыли главное: как зовут мою невесту?

– О, – ла Шене дружески улыбнулся, – уверен, вы спрашиваете об этом только из любопытства.

– Скажите же мне ее имя!

– Луиза Машо де ла Порт.

– Луиза де ла Порт?! – вскричал рыцарь, побледнев. – Но позвольте… мне говорили о родственнице кардинала…

– Не надо тревожиться – она из хорошей фамилии… мать его преосвященства принадлежала к роду де ла Порт.

При этом добрый ангел Марильяка, по крайней мере тот, который внушает добрые мысли, заставил его сделать шаг назад; он колебался, не желая идти вперед. Изменить другу, которому сам за минуту перед этим помогал обрести любовь, казалось ему делом гнусным. Но ла Шене играл роль злого духа – тотчас напомнил ему о его зависимости:

– Подумайте, милостивый государь – вам известна тайна короля, и вы дали слово кардиналу-герцогу!

На этот раз Марильяку, может быть, следовало бы просто бежать, но сколь многое его останавливало: должность при дворе, богатство, блеск удовольствий являлись ему в будущем, шум праздников уже раздавался в ушах… да и время ли теперь отвлекаться… Ла Шене позвонил – дверь отворилась, и они вошли.

Глава XIV. Королевская охота. Прибытие

Прошло два месяца; двор собирался отправиться из Парижа в Версаль, где король приказал построить себе поблизости, немного выше церкви Святого Юлиана, в долине, называемой Гали, дом, состоявший из главного корпуса и двух флигелей, оканчивающихся четырьмя павильонами. Все получилось не очень красиво, поэтому Людовик XIII предназначил теперь выбранное ранее место для охоты и в этот самый день велел туда собраться охотникам. Предполагалось затравить оленя и охотиться на соколов для увеселения дам.

С самого утра, гораздо раньше прибытия короля и его свиты, все пришло в движение в Версальском замке. Дворяне, которым предназначалось участвовать в звериной и соколиной охоте, начальники над борзыми, конюшие, егеря, служители при собаках, пажи соколиной и звериной охоты – все уже на своих местах.

С нижнего и до самого верхнего этажа слышались ржание и фырканье лошадей, лай собак, голоса начальников, брань слуг, и среди всей этой кутерьмы раздавался звук рога.

Лошадей чистили, надевали на них черные бархатные седла; связывали попарно собак, приучали их к делу, разговаривая с ними, называя кличками, собирая их звуками рога; между тем соколы, с надетыми шорцами на глазах, дрались, сидя на насесте, а егеря пробовали свое оружие.

Во дворе собрались чиновники охоты, среди них Марильяк в красной, подбитой мехом венгерке, на шляпе с загнутыми краями, прикрепленной под подбородком золотой пуговкой, развевалось перо.

Марильяк – начальник охоты! Марильяк женат! Чтобы достигнуть этого, заслужить благосклонность Ришелье, ему приходилось из ложного стыда хитрить, обманывать Лесюёра… Но мог ли он поступить иначе… рассказать все другу значило передать отчаянному любовнику тайны кардинала и самого короля!

При этом, считая любовь Лесюёра делом относительно столь же важным, как и свою, скоро дошел до того, что стал принимать за шутку все, что сначала казалось ему гнусным вероломством. Художник, узнав через короткое время о замужестве Луизы, сам себя изгнал из Парижа, не желая даже знать имени, которое она теперь носила.

Дни быстро следовали один за другим, и каждый из них приносил с собой какую-нибудь перемену в судьбе Марильяка. В настоящий момент, утвердившись при дворе; будучи супругом, хотя только по названию, имея без кредиторов кошелек всегда полный; не сомневаясь притом нисколько в совершенном исцелении от любви беглеца, своего друга, – он думает только о первой своей охоте, она должна вот-вот начаться…

Среди всего охотничьего шума, раздававшегося в Версальском замке, он, не ведая еще нового своего ремесла, прикрывал свое незнание, задавая с гордо поднятой головой вопросы – как бы для того, чтобы подвергнуть испытанию тех, чьим руководителем по обязанности своей был.

– Ну-ка, любезный храбрец, – обратился он к старому егерю, – опиши мне голову оленя!

Егерь описал ему рога оленя – сначала вообще, а потом со всеми подробностями, украшая свой рассказ специальными терминами, которые охотники вообще употребляют для обозначения различных разветвлений и частей оленьих рогов. Когда он умолк, Марильяк одобрил:

– Егерь рассказал все очень хорошо.

Потом молвил слуге, который ходил за собаками, – тот стоял поблизости с разинутым ртом и удивлялся:

– А ты, мой друг, опиши мне, какие собаки самые лучшие в охоте на оленя.

– Белые варварийские, мессир.

– Белые… что ж, очень хорошо, – прервал Марильяк, – всё точно!

– Или черные Святого Губерта, – продолжал слуга. – Есть еще рыжая британская и красные, но они боятся жара.

– Очень верно! А как узнается хорошая ищейка?

– По длинной, но не сплюснутой голове, мессир, расщепленному носу, большим и открытым ноздрям, широким ушам, дугообразному крестцу, прямому подколенку, толстой спине, тощим ногам и по жесткому хвосту у крестца.

– Превосходно! – похвалил вопрошавший и бросил каждому по полуэкю, как бы в награду за урок, который от них получил, делая вид, будто сам его дал им.

На всем протяжении на сколько хватал глаз тянулись кавалькады, спешившие на место собрания. Вдоль кустарников, не покрытых еще зеленью, толпы крестьян и крестьянок с детьми прибегали из соседних деревень посмотреть на короля и на травлю оленя.

Небо являлось в своем великолепии сквозь легкие светло-розовые весенние пары. Нагота деревьев, мрачная тишина, царствовавшая в глубине лесов, доказывали, что зима только еще кончалась. Каждый, казалось, возрождался под сладостным влиянием воздуха; нетерпение начать охоту проявляли и люди, и животные, и взоры всех с любопытством обращались в ту сторону, откуда должен показаться король.

Ординарец, отправленный вперед верхом, возвестил о его прибытии. Крики: «король»! «король!» раздались повсюду, дав всему новый толчок. Вскоре Людовик XIII – в сопровождении придворных дам, а также четырехсот дворян в красных камзолах, с плетьми в руках и охотничьими ножами у пояса – проскакал сквозь оборванную толпу крестьян, в которой почти все стояли на коленях на сырой земле, и въехал во двор замка.

Для дам, желавших следовать вблизи за охотой, привели иноходцев, покрытых богатыми попонами. Дамы смело вскочили на них, с хлыстами в руках, как и мужчины, также в форменных платьях и с токами на головах, украшенными перьями, для защиты от солнца. Некоторые из дам остались в каретах; из-за множества экипажей и лошадей все не могли следовать за его величеством внутрь замка, и большая часть оставалась во дворе, в то время как король надевал сапоги, снаряжался и отдыхал.

Кавалеры, чтобы скоротать время, занимались кто чем: одни забавлялись, бросая крестьянам горстями мелкую монету и наблюдая, как они ссорились и дрались, чтобы ее подобрать; другие скакали на лошадях вокруг карет, где сидели дамы, и вступали с ними в беседу; третьи довольствовались тем, что проезжали по всей линии и отыскивали наиболее хорошеньких.

В лицах, достойных их любопытства, недостатка не было. Там замечали прекрасную герцогиню Монбазон, веселую и кокетливую, несколько гордую, что очень ей шло; принцессу Конде, Шарлотту де Монморанси, которая в зрелом возрасте сохранила еще часть своих прелестей, ради которых Генрих IV совершал столько глупых поступков (из угождения ей, стараясь казаться щеголем, опрыскивал духами свою седую бороду, бегал в карусели за кольцом, в надушенном воротничке рубашки и в рукавах из китайского атласа); мадемуазель Бурбон-Конде, дочь ее, столь известную впоследствии, во время Фронды, под именем герцогини Лонгвиль, – она сидела тут с ней рядом и обещала вскоре соперничать в красоте.

В другой карете видели герцогиню Роган, также вместе с дочерью, спустя шесть лет передавшей огромное богатство герцога, отца своего, и великое имя Рогана простому дворянину – здесь он находился как раз в числе любопытных господ и, увидев ее, остался как будто совершенно равнодушен. Этих герцогинь приняли бы за сестер, если бы гордое, немного резкое выражение лица матери не смягчала отчасти моложавость – ее время пощадило.

В третьей карете сидели Мария Гонзага, дочь герцога Неверского, будущая королева польская, и мадемуазель д’Отфор, безжалостная насмешница, не щадившая даже самого короля; еще менее щадила она толпу ветреников, скакавших на красивых лошадях у дверей ее кареты. У Марии Гонзага, старавшейся прикрыть рукой лицо – смех ее был ответом на каждый сарказм подруги, – остались открытыми для любопытных взоров тех, кто проезжали или останавливались перед ними, только глаза и лоб.

В следующей карете – герцогини де Гиз и де Вандом, обе красавицы. Еще в одной – мадемуазель де Шемеро, одна из камер-фрейлин короля, которую Людовик XIII едва мог терпеть – обвинял в том, что она подучивала д’Отфор над ним насмехаться; наконец, госпожа де Марильяк. Новое лицо при дворе, она не знала никого, кроме короля, и с большим удовольствием слушала разговор умной и любезной особы, которая хотела, казалось, почти насильно овладеть ее дружбой и доверчивостью.

Случай соединил их: баронесса де Сен-Сернен вдруг заболела и принуждена была отказаться от удовольствия присутствовать на охоте. Луиза хотела остаться дома с теткой; но ей дали понять, что такой безделицей нельзя отговориться от личного приглашения короля; кроме того, приличия требовали, чтобы она присутствовала при вступлении в должность мужа. Так ей пришлось занять место в карете, где уже находились мадемуазель де Шемеро, госпожа де Гемене и госпожа д’Ескар, сестра д’Отфор; но так как эти две дамы для охоты предпочли карете лошадей, то графиня Марильяк поневоле осталась наедине с де Шемеро.

Та, бедная, но ловкая и любезная, умея весьма искусно притворяться, любя интриги и успешно играя в них свою роль, ожидала себе богатства и мужа от одной высокой и могущественной особы, врагом которой открыто себя называла; особа эта держала ее на своем иждивении. Но не исключено, что, изъявляя Луизе, по-видимому, искреннее благорасположение, она действовала с секретными инструкциями.

Между кавалерами, рассматривающими с наибольшим вниманием хорошеньких женщин, были два будущих писателя: Монгла, который в виде памятных записок оставил нам историю гражданских войн своего времени, и Ларошфуко, описавший в виде правил отчаянную тогдашнюю нравственность. Взоры последнего остановились на мадемуазель Бурбон-Конде, этом восходящем роковом светиле, под влиянием которого он узнал любовь и очернил ее. Вместе с этими двоими – молодой маркиз де Риё, чья глупая и бесполезная жизнь вскоре прекратится от удара шпаги в сердце; герцог Немурский – он умрет такой же смертью, под ударами своего зятя; молодой д’Еффиа Сен-Марс[12]12
  Или Сен-Мар.


[Закрыть], теперь уже начальник королевского гардероба, впоследствии пользовавшийся величайшим благоволением этого государя – тот, однако, не изъявил ни малейшего о нем сожаления, когда палач отрубил ему голову, и многие другие знатные молодые люди, которые думали только о любви и ежедневных удовольствиях, смеялись над судьбой, презирали ее, и будущее их также облито слезами и кровью.

В это время Сен-Марс был влюблен в прекрасную де Шемеро; его взоры искали ее, и он ее заметил; увидел возле нее молодую женщину, а может быть, молодую девушку. Красота ее поразила его, черты ее лица были ему незнакомы. Он описал ее своим товарищам, и ему назвали имя; ею восхищались, и кавалеры, подъехав к ней, осыпали ее приветствиями, поздравляли с вступлением в брак и даже с таким мужем – Марильяк не завел еще врагов при дворе.

Луиза краснела, смущалась; она давно уже видела, понимала, что обманулась в своих надеждах. Воспользовавшись любовной ссорой, тетка уговорила ее согласиться на брак с Марильяком. Непорочных молодых девушек, чья чувственность еще не пробудилась, невинность предохраняет от сильных страстей; власть родственников имеет пока силу убеждения; привычка к повиновению делает покорнее к перемене. Луиза любила Лесюёра, бессознательно предалась увлечению его любви; но страсть в ее сердце не имела ни той энергии, ни постоянства, как в сердце художника. Потом на эту монастырскую мечту подуло злословие и половина ее исчезла; далее, в то время, когда она считала Лесюёра вероломным, явился Марильяк, с тем чтобы жениться на ней; благородный и по происхождению, и внешне, изящный в манерах и одежде; он имел чин, титул, ему открывалась дорога ко двору, и потому стремление к честолюбию, жившее в Луизе с самого детства, легко пробудилось в ней.