Текст книги "Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)"

Говор удивления распространился среди собравшихся… Луиза, изумленная, остолбенела, понимая лишь сомнительный смысл этого страшного приглашения, и приблизилась к королеве. Получив жестокий поцелуй и едва опомнившись, шатаясь, она вернулась на свое место, закрыла глаза обеими руками и долго оставалась неподвижной и оледеневшей…

Анна Австрийская переступила уже за порог церкви; все устремились за ней следом, – все заметили гневные взоры, которые Людовик XIII бросал вокруг.

Д’Отфор и де Шемеро, оставшиеся последними возле графини, расточали ей свои любезности; потом, вынужденные присоединиться ко всем, также удалились. Вскоре Луиза осталась одна – на том самом месте, где минутой ранее поцелуй королевы Франции запечатлелся на челе ее, как клеймо позора!

Глава IV. Возвращение

Лесюёр, покидая Париж, оставил там и все свои надежды на будущее счастье. Глубоко опечаленный предстоящей свадьбой Луизы, но не обвиняя ее, он пытался отыскать в своем сердце для нее оправдание.

«Итак, – говорил он сам себе, – я не хочу увеличить свое горе, думая, что Луиза фальшива, что она изменница. Я любил ее, люблю теперь… и всегда хочу ее любить! И в чем мне ее обвинять? Виновата ли она, что такое впечатление вся внешность ее произвела на меня? Движение руки, сделанное, конечно, невольно, от страха, – она была смущена, – а не по любви, разве можно считать признаком симпатии?..

А когда она служила мне моделью, – знала ли, чувствовала ли, что со мной происходит в то время, когда я поднимаю вверх руку, чтобы показать ей позу, которую следует принять… О, понимала ли она, что рождалось в моем сердце, какую клятву давал я ей?..

На балу, среди шумного веселого общества, мог ли я сам под ее маской угадать чувства, волновавшие и ее сердце? Глаза ее блестели, глядя на меня, – от радости и шума праздника. Сердце ее билось при моих словах любви, щеки покрывались внезапным румянцем, – это по скромности, от стыдливости…

Нет, Луиза, я не обвиняю вас! Вы слишком чисты, непорочны, чтобы в чем-либо лгать. Быть может, пришло бы время и вы меня полюбили бы, но воля сильнее вашей не допустила его наступления. Ну что ж, такой выпал мне жребий – горе и несчастье! Будьте счастливы, Луиза! Для меня наслаждением станет и то, что я не перестану вас ценить и уважать».

Вынужденный удалиться из Парижа, где радости и удовольствия лишь растравляли сердце, Лесюёр поехал в Лион, потом в Гренобль, а оттуда – в уединенную деревню в нескольких верстах от него. Там он вполне предался своей печали. Талантливую свою кисть почти забыл, сделал лишь несколько превосходных эскизов – всегда, как бы в память минувших дней, изображались в них под разными формами черты Луизы…

Вдруг одно обстоятельство или, скорее, одна неожиданная встреча положила конец глубокому отчаянию молодого живописца. Он узнал, что его мать-кормилица находится в весьма стесненных обстоятельствах и ей придется, пожалуй, продать последнюю хижину, доставшуюся по наследству. Зная, как многим обязан ей, Лесюёр прилежно принялся за работу. Томас Гуле, родственник его, тоже живописец, приехал к нему в Гренобль и воспламенил в нем страсть к живописи, объявив ему, что имя Евстахий Лесюёр красуется в списках художников старой Сен-Люкской академии.

Лесюёр вернулся в Лион; в этом городе только и говорили о написанном им образе Святой Урсулы. В Лионе он недолго оставался неизвестным: не прошло и двух дней, как увидел себя окруженным обществом художников и знатоков живописи. В этом-то городе, славившемся тогда своей школой живописи и где процветал гений Рафаэля, Лесюёр позаимствовал метод этого великого художника, состоявший в удивительной простоте и легкости штрихов, а еще в особенном составе теней и колеров. И с таким совершенством исполнял он свои работы, что впоследствии заслужил прозвище Французский Рафаэль.

Здесь же начал первый эскиз своей картины «Святой апостол Павел, возлагающий руки на больных», которую планировал как знак своей благодарности Сен-Люкской академии. Занимаясь рисованием одних только религиозных сюжетов, проникнутый тут живым чувством набожности, он старался еще более возвысить в душе это чувство, надеясь найти в нем облегчение своего горя. Однако работа, исполненная им для часовни Благовещенского монастыря, беспрестанно приходила ему на память и он снова предавался горьким раздумьям.

Не надеясь более на счастье, решил он вернуться в Париж; но вот уже к нему приближался, а грусть и тоска его еще более усилились… Воспоминания о днях минувшего счастья тревожной цепью проносились в его воображении, да и возможно ли забыть ту, первую, – она породила в сердце чувство непорочной любви…

Приехав в столицу, первым долгом думал он отправиться в прежнее свое жилище на улице де ла Гарп, – в свою мастерскую. Увидит он ее пустой, с голыми стенами… картины, которые так любил, оружие, живописно им расставленное, – не найдет уже их, и пустое пространство там, где все это было, увеличит пустоту вокруг него…

Но вот он вошел в комнату: все на своих местах, он все равно что никуда не выезжал из квартиры – все вещи там же, в том виде, как их оставил…

Вот стул со скамейкой, стул перед подставкой, а на ней словно ждавший его эскиз, только что начатый вчерне… На скамейке немного позади сидела Жанна ла Брабансон… Бюсты, картины, коллекция платьев, оружия – все тут же, где прежде, но чистое, тщательно обметенное, как будто сама Магдалина Кормье беспрестанно приходила их осматривать, с щеткой и тряпкой в руке… Даже часы заведены и ходят – теперь полдень… Лесюёр глазам своим не верил – не во сне ли все это видит?.. Его поездка, причина, заставившая его уехать из Парижа, – все это, быть может, не что иное, как страшный сон… Только одежда его измята, грязна, сапоги покрыты пылью… и сомнения вмиг исчезли.

Но ведь картины его назначались на продажу; они даже были утаены, как и коллекция военных снарядов, – Магдалина Кормье уведомила его об этом письмом. Обман это или сюрприз, который она готовила ему при возвращении?.. Неужели опять поселилась в своей прежней квартире…

Лесюёр вышел из комнаты, спустился по лестнице на следующий этаж – и не встретил ни одного знакомого лица. На его вопросы отвечали коротко и сухо; дом большой, жильцов в нем много; вход в него открыт для всякого; движение тут большое: кто переехал в квартиру, кто выехал… толку не добиться – никто ничего не видел и не знает.

Художник отправился в Нантор. Почтенная Кормье при виде его чуть не упала в обморок и удивилась больше его, когда он рассказал ей о своей квартире, – ведь вещи его она уже продала и получила деньги…

– Все продано, – говорила она, – продано… и кому следует отдано, в доказательство чего вот и деньги – остались у меня после этой распродажи. Возьми их, сын мой, – бери же скорее! Тебе, думаю, теперь о-ох как они нужны…

Во время их разговора кто-то постучался в дверь; Лесюёр открыл – и перед ним появилась Луиза… Она ушла из часовни Святой Женевьевы после поцелуя королевы еще дрожащая, но успела немного успокоиться, опомниться от нанесенной ей публичной обиды.

И опять Лесюёр оказался в полном замешательстве, опять едва верил своим глазам… Это сон, обман зрения… мечта, а не действительность… А Луиза начала уже краснеть, смущение ее усилилось, и Лесюёру показалось, что он уже читает на лице ее причины волнения и страха…

Закрыв лицо вуалью, она отошла в сторону, и он не осмеливался к ней подойти, опасаясь, что это чудное видение исчезнет…

Итак, первое свидание двух любящих сердец, – совершенно случайное, неожиданное – оказалось наполненным особенной робостью, стыдливостью с обеих сторон.

– Это вы, Лесюёр! – пролепетала наконец Луиза слабым голосом, положив обе руки на сердце, чтобы успокоить его биение.

– Ба, да они знают друг друга! – воскликнула Магдалина Кормье, подбегая то к Лесюёру, то к Луизе с поднятыми в удивлении руками и пристально глядя на молодую женщину. – Как, это опять та самая благочестивая девушка, которая раздает детям золотые экю, все равно как другие угощают их лакомствами! Как, моя добрая красавица, вы знаете моего сынка, вам известно его имя?! Так потому-то в тот день, когда вы пришли в мою хижину, вам и не терпелось взглянуть на письмо?! И вы плакали, когда его читали… мне даже совестно стало за себя, что вы больше меня плакали!

– Что я слышу!.. – проговорил Лесюёр, безмерно взволнованный словами матери-кормилицы; хотел еще сказать что-то, но глубокий вздох прервал его речь.

– Ну что, молодчик, – с веселым видом продолжала Магдалина, – ты точно как осел нашего соседа – сейчас и в тупик встал! Ну полно же, разомнись! «Дорогому гостю и прием хороший», – знаешь пословицу? Да что у тебя язык прирос к губам, что ли?! Скажи же что-нибудь барышне!

– Сударыня… – начал было Лесюёр.

Луиза бросила на него взгляд, выражавший безмерное сочувствие и сожаление.

– Так вы наконец вернулись, Лесюёр?.. Каким долгим было ваше отсутствие!.. – Потом обратилась к Магдалине: – Не правда ли, моя добрая?.. Но сегодня вы ведь очень счастливы – снова увиделись с тем, кого любите как сына!

– О да никто, наверно, не может быть теперь счастливее меня! После разлуки опять вижу моего бедного сынка, мое детище, моего утешителя! Вот он… он тут… тут, со мной!.. – И, схватив толстыми руками лицо молодого живописца, наклонила к себе его голову, покрыв ее поцелуями. – Что же ты, Евстахий, ничего мне не расскажешь о поездке своей? Кто путешественник, тот и рассказчик, дело известное! Эта молоденькая барышня ведь не лишняя – вы знакомы! Поручусь, что не без удовольствия послушает твой рассказ…

Умолкла она ненадолго:

– Нет, вы посмотрите, пожалуйста, как они оба друг на друга глядят! – И с улыбкой бросала взоры то на нее, то на него. – Эти молодые люди, сдается мне, стесняются друг друга… А ведь славная парочка! Но, конечно, о женитьбе нечего и думать, не так ли, Евстахий? Эта барышня не чета тебе… не нашего поля ягодка, а?

– Да… правда, маменька, – согласился смущенный Лесюёр.

Луиза совсем покраснела, сердце ее билось сильнее прежнего.

– Благородной барышне и жених дворянин, – продолжала словоохотливая Магдалина, – «дворянке не простолюдина же брать в мужья» – так говаривали наши деды. Жаль-жаль, но что же делать… Полно об этом, расскажи-ка мне лучше, сынок, про свою поездку: где побывал, что делал, что видел… Время-то теперь для рассказа хорошее – ни слова не пророню из твоих речей: три маленьких шалуна наших ушли к соседу, а дед мой уж так тих, что его и не слышно.

Говоря это, она поставила перед горевшим очагом два дорожных стула, бросила горсть виноградных веток в огонь и осторожно отвела деда в угол комнаты, чтобы освободить место у очага, а ему сунула в руки большие четки – надо же его чем-то занять.

Лесюёр принялся рассказывать, без всякого порядка и последовательности, обо всем, что видел замечательного во время своей поездки. Говорил, что скучал, умалчивая о причине, что одна особа легко угадает ее; о своих работах, об успехах и почете, оказанном ему в Лионе; не сказал только о первой своей картине, написанной в этом городе. Луиза, слушая его, забывала о себе и чувствовала себя счастливой…

Во время этого рассказа Магдалина Кормье стояла позади сынка и, облокотившись обеими руками на спинку его стула, тоже слушала со вниманием все, что он говорил, и целовала его время от времени в голову, прерывая свои ласки беспрестанными восклицаниями:

– Ах господи! Бедняжка ты, милый ты мой!

Наконец материнское ее любопытство было удовлетворено; теперь она не могла более оставаться на месте – движение вошло у нее в привычку, стало необходимостью. Магдалина вышла из комнаты, чтобы приготовить молока, яиц и вынуть из погреба бутылку старого Сюренского вина, которую приберегала для деда.

Оставшись одни, в присутствии только столетнего воина, Лесюёр и Луиза в первые минуты не говорили друг другу ни слова. Лесюёр боялся лишиться надежды, только что снова появившейся в его сердце: слово «барышня», произнесенное Магдалиной, привело его в недоумение, и он вовсе не хотел из него скоро выйти. Ну а Луиза, понимая, сколько горести причинит и Лесюёру, и ей самой их объяснение, и почти уже овладевавшая прежними своими впечатлениями, бессознательно желала хоть на минуту снова предаться сладостным мечтаниям теперь, рядом с любимым… Оба, задумавшись, боялись слов, которые лишат их долгожданной радости думать о другом, ощущая его рядом, а не где-то далеко…

А между тем им так много надо сказать друг другу! Луиза первая нарушила молчание. Вспомнив о тех обстоятельствах, которые Лесюёр исключил из рассказа о своем путешествии, она подняла голову и, с нежной улыбкой посмотрев на художника, промолвила:

– Вы нам ничего не говорили о вашем образе Святой Урсулы…

– «Святой Урсулы»? – повторил он с удивлением. – Вы услышали о моей смелости… и вы явились мне в этом образе… я представил черты той, кого ценил и уважал втайне… можете винить меня. Если только кисть моя изобразила ваш облик, то это потому, что наружность ваша оставила сильный отпечаток у меня в голове… и в сердце! О, вам не понять того, что было со мной, когда, стараясь забыть вас, я брал в руки кисть и палитру! Мой разум помрачался… устремив глаза на холст, еще белый, еще нигде не тронутый краской, я долго сидел перед ним в задумчивости, и мне казалось, что холст вдруг, как по волшебству, принимал на себя несколько колеров… лишь тени и оттенки пробегали по раме, которой моя кисть еще не коснулась… Эти тени смешивались, останавливались сами собой… И тогда ваш образ представлялся на холсте живым, одушевленным, со взором, так много говорящим прямо моему сердцу! И я, радуясь испугу, причиненному мне таким видением, боялся, что он исчезнет с приближением к нему моих очарованных взоров… Это была мечта, грезы… Я бродил где-то, я был в жару… О, я много, много страдал!..

Луиза ничего не отвечала, но протянула ему руку, которую он схватил с восторгом и долго держал в руках… Эта благородная смелость, непринужденность в обращении, эта улыбка радости, что показывалась на ее губах, когда она слушала его объяснение в любви к ней… эта рука, которую она так непринужденно ему протянула, – все воскрешало в Лесюёре разрушившиеся надежды на счастье, которое он считал навсегда для себя потерянным. Теперь чудное видение здесь, рядом, оно не исчезло с глаз его…

– Неужели ваше сердце еще свободно? – спросил он наконец Луизу тихим, дрожащим голосом. – Боже, что я слышу! Стало быть, этот ужасный брак не состоялся?!

– Не спрашивайте меня… Приятно иногда заблуждаться… Надейтесь… я постараюсь забыть все!

– «Забыть»? – повторил с беспокойством Лесюёр. – Забыть… вашу оплошность?

– Позднее я вам все расскажу… все, что перенесла.

– Надеюсь, мы снова увидимся, Луиза?

– Почему нет? Неужели нам снова мучиться и страдать от разлуки? Может быть, у нас и сил на то не хватит. – И почти весело она прибавила: – Нет, мы более не испытаем этого! Вы станете моим руководителем, наставником, моей опорой и защитой… моим утешителем…

– Разве вы несчастливы?! – воскликнул Лесюёр.

– Да… все расскажу, но только не сейчас, позже… – отвечала Луиза, бросив один из своих нежных взглядов на молодого художника.

– Какова же причина вашего несчастья?..

– Говорю вам, – впоследствии вы все узнаете… если только я почувствую себя в силах рассказать вам все. Только вы… прошу вас, не старайтесь сами узнать эту причину! Обещаете ли вы мне исполнить это?

– Даю вам клятву!

– Для вас достаточно знать только, что я, кроме одного человека, никого еще не любила… что этого человека я могу любить без упрека своей совести и с этой стороны вовсе не опасаюсь открыть вам свою тайну.

Небо разверзлось для Лесюёра – он оросил своими слезами руки Луизы.

– Я ничего более и не желаю! – произнес он с воодушевлением. – Пусть настоящее для нас пагубно, не благоприятствует нам, – у нас еще много дней впереди! Мы будем счастливы, Луиза! Не по воле ли провидения мы вновь встретились, не сама ли судьба позаботилась о нашем свидании?! И я благословляю случай, который соединил нас здесь! Теперь я верю в будущее!

– «В будущее»… – повторила Луиза. – Нет, не будем ему доверяться – надежда нередко обманывает. Верьте мне, лучше, если мы последуем примеру старых людей, которые живут воспоминаниями о прошедшем. Мои воспоминания были мне большой помощью! – При этих словах она незаметно вздохнула, потом с нежным упреком прибавила: – А ваши воспоминания разве уже изгладились, Лесюёр?

И они принялись говорить, вспоминать о своем общем прошлом. Живо воскресили балет в Городской думе, и Лесюёр оправдался в мнимой своей вине относительно польки; потом рассказал о письме, отданном в Тюильри, о пропавшем ридикюле… Луиза с трудом скрыла сильное свое смущение, узнав от Лесюёра, что Марильяк был его другом и наперсником. О, в эту минуту она ни за какие блага в мире не согласилась бы назвать ему свою новую фамилию, опасаясь ранить еще больнее несчастного, обманутого и в любви и в дружбе… О, как усилилось ее отвращение к Марильяку!..

До тех пор не успокоилась она сердцем, пока не стали вспоминать о Благовещенском монастыре, липовой аллее, о монастырской часовне; с особенной признательностью и радостью говорили о доброй настоятельнице Елене-Анжелике Люилье и в особенности о мадемуазель де ла Файетт. Когда разговор зашел о ла Файетт, столетний старец зашевелился на своем стуле, снял шерстяной платок, покрывавший ноги, чтобы предохранить его от простуды, уронил четки и вышел вдруг из своего бесчувственного состояния.

– Ла Файетт? – повторил он так, будто кого-то звал или о ком-то старался вспомнить.

Лесюёр и Луиза с удивлением, даже с некоторым страхом посмотрели на дряхлого солдата. Чувствуя такую радость при новой встрече, упоенные восторгом и счастьем, они забыли, что кроме ни, тут, в комнате, старик – печальный остаток прошлого века, составлявший полную им противоположность.

Он открыл глаза, зашевелил губами – и не произнес более ни слова. Мускулы лица его сжались, как будто перед тем, как начать говорить, он должен был разжевывать свои слова. Наконец, собравшись с силами, произнес внятным, но слабым и судорожным голосом:

– Ла Файетт… любовница короля… бесстыдная…

Это имя произвело, по-видимому, впечатление на старого солдата и, казалось, пробудило в его слабой памяти мысль о той незаслуженной обиде, которую ему когда-то нанесли. Конечно, ла Файетт тут ни при чем, но это имя принадлежало фаворитке короля, а звание фаворитки оживило в нем негодование на несправедливость, совершенную по отношению к нему более пятидесяти лет назад!

По слабости памяти смешивая все царствования, эпохи, имена, называя Габриель д’Эстре фавориткой Карла IX, Диану де Пуатье – фавориткой Генриха IV, Мари Туше – Генриха II, старик произнес несколько бессвязных, без всякой последовательности фраз – Мариньянскую битву он поместил после Варфоломеевской ночи, – потом продолжал:

– Герцогиня ла Файетт… гугенотка… злая баба… фаворитка Генриха Третьего, женщина дурного поведения… По ее милости я исключен из полка алебардщиков… гм… за то, что не сделал ей алебардой честь, как королеве…

Старик издал несколько звуков, походивших на смех, насупил брови, осмотрелся кругом – и вдруг с гневом уставился на Луизу.

– Так вот для каких лиц угнетают народ… Но народ их презирает! Ох, как презирает народ эти лица!..

В это время вошла Магдалина, очень довольная: она приготовила для гостей не только яйца и молоко, а еще и пирожки положила им на тарелки.

– Вот, видите, как я скоро! Дорогим гостям и кусочек хороший – нашла в нашем селе… – и не договорила, изумившись: столетний ее дед стоит на ногах!

Ох, упадет еще, расшибется до смерти – младенцу да дряхлому старику много ли надо… Скорее подойти к нему… но руки заняты тарелками и приборами… Она сделала между печкой и столом два-три шага вперед-назад, не зная, на что решиться. Наконец освободилась от своей ноши, подбежала к старцу, схватила его под руку и посадила на прежнее место.

– Вишь какой удалец! Уж не собрался ли танцевать?! Будь же умнее, дедушка, не то пожалуюсь капитану!.. Знаешь… капитану…

Дед тут же успокоился; тогда она подошла к молодым людям и пригласила их позавтракать. Но не до завтрака им было, о нет! Лесюёр никак не мог понять, почему так печально стало лицо Луизы, за несколько минут до того еще такое приветливое и веселое. Лесюёр был в большом недоумении. Может быть, ее напугало бормотание полоумного старца?..

Стараясь, хоть и безуспешно, еще раз улыбнуться Лесюёру, молодая графиня устремила на него взгляд… и тут дверь хижины отворилась и де Шемеро в сопровождении старой компаньонки показалась на пороге. Одно их слово, имя, титул – и Лесюёр тотчас лишится мечты, которая несколькими минутами ранее вернула его к надежде, жизни, к счастью! Луиза не колебалась – сделала головой и глазами знак, что прощается с Лесюёром и Магдалиной, бросилась к де Шемеро, прежде чем та что-либо рассмотрела в темноте комнаты, схватила ее за руку и потащила к ожидавшей карете.

– Что это… король Дагобер, право, вежливее оставлял своих собак! – проворчала Кормье, бросив сожалеющий взгляд на принесенный ею завтрак.