Текст книги "Луиза де ла Порт (Фаворитка Людовика XIII)"

Глава XII. Закон о прелюбодеянии

Король чувствовал себя немало оскорбленным тем, что в этой комедии по поводу мнимой смерти кардинала сам он играл поначалу, наравне с прочими, жалкую роль. Напрасно Ришелье приносил ему свои извинения, оправдываясь необходимостью распространить этот слух в Нойони, чтобы избавиться наконец от врагов и выйти живым из засады, в которой находился. Ла Гудиньер опоздал явиться к его величеству – это правда, но не сам он, а другие – причина этой ошибки. Несмотря на все это, Людовик XIII был сильно зол на кардинала и вечером того же дня ясно дал ему понять – он находится в полной немилости.

При отходе короля ко сну собралась антикардинальская партия, состоявшая из знатнейших особ Франции. На следующее утро придворные говорили друг другу на ухо, что кардиналу сейчас же отдано будет приказание удалиться в свои владения, а граф Шаро через каких-нибудь десять-пятнадцать минут во главе шотландских стрелков очистит кардинальский дворец. Все обнимались, поздравляли друг друга с таким приятным событием, принося за то искреннюю благодарность королеве, герцогу Орлеанскому, мадемуазель д’Отфор и в особенности хорошенькой графине де Марильяк, чье влияние на ум короля считали слишком уж сильным, чего на самом деле, возможно, и не было: король действительно интересовался ею, но не сходил с ума, как думали придворные.

Д’Эспенан, капитан телохранителей, вышел из комнаты короля; тотчас его окружили и стали с любопытством расспрашивать.

– Дело сделано, господа, – отвечал он не останавливаясь, – Шаро получил сейчас приказание, что привело его в сильное смущение, ибо он, как вам известно, творение кардинала… Но, черт возьми, он должен повиноваться королевскому приказанию! Я со своей стороны приказал даже не впускать бывшего министра в Лувр!

– Да здравствует король! – вскричали в один голос антикардиналисты.

В это самое время входная дверь отворилась и дежурный камер-лакей провозгласил:

– Его высокопреосвященство кардинал-герцог!

Через несколько минут Ришелье, сопровождаемый более чем шестьюдесятью дворянами первейших фамилий Франции, медленным, важным шагом прошел через зал, опираясь рукой на плечо пажа и обращаясь с ласковыми, приветливыми словами к придворным, разинувшим рты от удивления.

В то время как он входил с одной стороны, с другой показался из дверей комнаты короля граф Шаро, бледный, встревоженный. Министр и капитан телохранителей, которому поручено было распорядиться тем, чтобы отправить кардинала в ссылку, встретились в зале лицом к лицу. Толпа придворных с любопытством ожидала результата этой встречи.

Ришелье выглядел задумчивым и печальным, – пожалуй, болезнь и неприятности вредно на него подействовали. Увидев графа Шаро, он, однако, приосанился, сменил свой смиренный вид на более важный и обратился к нему тоном повелителя:

– Подойдите ко мне, Шаро, и дайте мне руку, чтобы поддержать меня! Вы будете сопровождать меня к королю – нам нужно отдать вам кое-какие распоряжения. – Потом заявил толпе придворных, продолжавших стоять в изумлении: – На ваши поклоны я откланиваюсь вам, господа!

Через несколько секунд дежурный камер-лакей уже докладывал королю:

– Его высокопреосвященство кардинал-герцог!

Дверь в комнату короля закрылась; придворные – на лицах их выражались удивление и беспокойство, – не потеряв, однако, еще надежды на исполнение своих желаний, вполголоса и с некоторой боязнью разговаривали друг с другом, а тем временем приверженцы кардинала, казалось, спокойно ожидали результата свидания его с королем.

Кардинал понимал трудность своего положения. Он был извещен о разговоре, который происходил накануне в замке, при отходе короля ко сну, – узнал, что король потерял к нему благорасположение и не согласится так легко вернуть ему власть в присутствии двора. В случаях наиболее опасных для своего будущего министр показывал всегда вид, что хочет удалиться от дел и возложить всю тягость их на слабого короля. На этот раз он не намеревался, однако, прибегать к обычной своей тактике – это только обрадовало бы короля. Но если Ришелье и находился теперь в таком положении, что не ожидал помощи со стороны знатного дворянства, которым любил себя окружать, то мог все же вступить в битву с помощью войска.

Явившись в сопровождении Шаро к королю, Ришелье нашел его после проведенной без сна ночи слабым, бледным, с мутными глазами и встревоженным. Увидев кардинала, Людовик встал, пораженный, и бросил гневный взгляд на Шаро, но, прежде чем успел выразить то, что его возмутило, кардинал обратился к нему со следующей речью:

– Ваше величество, горе нам! Одна из ваших армий разбита перед Тионвилем! Храбрый маркиз Фёшер, командовавший ею, убит! Маршал Жатильон, вместо того чтобы подать ему помощь, как ему следовало, оставался стоять неподвижно со своими войсками! Пикколомини во главе императорских войск идет на Верден! Кардинал-инфант намерен соединиться с ним, чтобы идти на Мён. Я получил это страшное известие ночью. Государь, если мы не примемся горячо за дело, то, может быть, менее чем через пятнадцать дней увидим с высоты башен собора Парижской Богоматери вражеские знамена, развевающиеся по всему Парижу и его предместьям! – И, не ожидая, когда изумленный король придет в себя, продолжал: – Я уже принял меры; теперь нельзя терять время: швейцарская гвардия и шотландские стрелки должны выступить в поход и идти к Вердену. Все губернии Франции на днях получат приказ о наборе рекрутов, в Шампаньской армии произойдут некоторые перемены. Вот приказы для исполнения – нужна только подпись вашего величества.

– Фёшер убит… убит!.. – пробормотал король, вконец напуганный речью кардинала, и упал в кресло.

Забыв, по-видимому, свой гнев на министра, он тотчас опомнился и принялся читать бумаги, которые тот подал. Удостоверившись в истине рассказа кардинала, подписал все приказы.

Радость и торжество молнией блеснули на бледном лице министра. Он снова близок к королю: число, поставленное на бумагах, ясно докажет всем, что он еще министр! Одного его слова достаточно, чтобы уничтожить все замыслы врагов. Ему остается только мстить им!

– Граф Шаро, – обратился он к капитану телохранителей, принимающему уже спокойный вид, – отнесите эти бумаги государственному секретарю де Нойе и чтобы по ним все было сделано так, как сказано! – При этих словах он положил королю на стол другую кипу бумаг. – Это прежние бумаги, государь.

Шаро вышел. Министр и король остались одни. Фёшер дрался, Фёшер убит, чтобы спасти власть кардинала, не дать ей разрушиться. Смерть Фёшера очень помогла Ришелье. Король находился еще под впечатлением сообщения о смерти храброго Фёшера; некоторое время он хранил мертвое молчание, прерываемое время от времени сухим кашлем, который его в то время мучил. Кардинал тоже был не в лучшем состоянии здоровья; утомленный столькими неприятностями, ослабленный трудами, заботами, болезнью и, наконец, последним усилием, которое он только что над собой сделал, решившись явиться к королю, он стоял перед монархом, полусогнувшись от боли и страданий, опершись одной рукой на спинку кресла, а другой отирая с лица то и дело выступавший пот. Король сделал ему знак садиться и тотчас задал вопрос:

– Если мое государство теперь в опасности, кто виноват в этом? Не падает ли часть вины на вас?

– Помилуйте, государь!

– О ситуации в военном положении вам было говорено. Может быть, мы тогда предугадали бы это поражение… или по крайней мере поправили ошибку нашего главнокомандующего. Но вам угодно было потерять три дня, без пользы остаться…

– Кто виноват? – прервал Ришелье, принимая гордый вид. – Вы спрашиваете, государь, кого надо в этом винить? Лежит ли вина на мне или на тех, кто, вознамерившись покуситься на мою жизнь, заставил меня скрыться за стенами Сен-Жери? Этим самым они помешали мне исполнить приказания вашего величества. Этих господ впоследствии я изобличу в низости их целей, теперь же могу только назвать их по именам. – И медленно, с расстановкой, произнес имена – Тревиль, Тильяде, де ла Саль.

При каждом имени лицо короля принимало все более мрачное выражение, а когда он заговорил, голос его, только что гневный, прозвучал насмешливо, даже иронически:

– Вы, господин кардинал, выбираете себе в жертвы людей мне верных и преданных моей особе. Те, которых вы сейчас мне назвали, служат капитанами в моем конвое. Удалить от себя на основании одних только обвинений, на деле ничем не доказанных, тех, кто служат мне верой и правдой, значило бы обмануть самого себя. – При этих словах он пристально посмотрел на кардинала, потом продолжал: – Разве мои храбрые капитаны вас также беспокоят и связывают? И должен ли я верить тому, чтó мне говорили насчет вас?

– Что же вам про меня говорили, ваше величество?

Ришелье смутили не столько слова короля и тон, которым он их произносил, сколько его взгляд, против которого он не привык бороться, – Людовик XIII, всегда робкий и застенчивый, редко поднимал глаза на того, с кем вел беседу.

– Меня уверяли, – продолжал король, – и особа, которая это делала, не имела никакой надобности говорить неправду, – что вы имеете намерение сделаться моим начальником… моим властителем и, может быть, даже властителем всей Франции вместо меня! Что вы нарочно для этого уговорили меня объявить королеву лишенной права на регентство. Что вы с этой целью старались вооружить меня против брата моего Гастона. Но не бывать тому, чего вы добиваетесь! Я вернул свое доверие брату… и свою привязанность – королеве. Вы хотели, говорят, сделаться после моей смерти первым лицом в государстве… Вы имеете, значит, надежду пережить меня. Но нет, подождите, двоюродный братец, – король иногда так называл кардинала, – мы помоложе вас!

Ришелье готовился дать ответ на все услышанное от короля. Нервное потрясение, которое он испытал в эту минуту, так сильно сдавило ему горло, что он не мог произнести ни слова; последовавшие затем спазмы совершенно лишили его способности говорить и обессилили. Король же после своей энергичной эскапады начал вдруг так сильно кашлять, что у него из горла показалась кровь. Он вдруг лишился всей твердости, утратил силы и в изнеможении опустился в кресло.

Вот они, эти два человека, в чьих руках судьба всей Франции, два гордых атлета, только что толковавших о будущности королевской власти, – теперь это двое умирающих, идущих в ногу к могиле, как бы спрашивая друг у друга, кому ложиться первым в нее…

Кардинал первым отчасти пришел в себя; он понял тут же: в этом болезненном припадке король не в состоянии уже демонстрировать свою силу и власть перед ним, министром; ему можно начать говорить – и он на то решился.

– Как, государь, – он в свою очередь возвысил голос, – я отдал все свои силы, убил все здоровье на службе вашему величеству! И вот какую помощь вы теперь мне оказываете в борьбе против моих клеветников! Всякое слово, сказанное ими в мое обвинение, вы слушаете, и слушаете терпеливо… со вниманием! При всяких других обстоятельствах мне оставалось бы решиться на одно – удалиться от государственных дел. – Он не дал королю времени прервать себя и продолжал голосом более твердым: – Но государство ваше в опасности! Теперь дело идет о вашей славе, государь, о спасении вашей страны… Мне надо остаться… и я останусь!

При этих последних словах Людовик XIII вспомнил о том, что им решено утром и обещано накануне вечером, когда он отходил ко сну. Он поднял голову и взглянул на кардинала, но на этот раз его смутил быстрый, проницательный взгляд на него Ришелье. А тот продолжал:

– Я снова буду защищать вас, государь, против ваших врагов! Но кто защитит меня против моих, если вы меня оставляете?

– Вас оставить… Разве я не был для вас всегда добрым королем? – Людовик уже снова поддавался влиянию своего министра.

– Ах, государь, вы всегда были лучшим из королей! Поэтому-то я и хочу открыто, в вашем присутствии, нанести удар тому, кто старался повредить мне в том хорошем мнении, которое вы всегда обо мне имели. Пусть он явится! Пусть он придет! Может быть, мне скажут его имя!

– Только не я, господин кардинал. Меня обвиняют в том, что тружусь, работаю я в своих собственных интересах. Но нет – я пекусь о славе и чести государства моего! И думаю вас пережить! Не я ли три года назад мечтал о наследнике?

– Это правда, государь, но успокойтесь! Вы сомневались в моей к вам преданности, ваше величество, и не даете мне узнать его имя! Конечно, этот негодяй прикрывается христианскими чувствами… откуда же мне знать, с какой стороны, как вступить с ним в борьбу?!

– Ну, полноте, – короля, по-видимому, утомила эта борьба, и он как бы старался скорее от нее уйти, – вы слишком горячо принимаете это к сердцу. Человек, который мне говорил про вас, вовсе не враг ваш; он чужд всех придворных интриг… далек от них; он заботится только о том, что касается нашего спокойствия. – Он умолк на секунду. – Ведь вы, конечно, не захотите мстить женщине?

– Королеве?! Боже меня сохрани, если я когда-нибудь думал об этом! – воскликнул кардинал, внимательно наблюдая за всеми движениями короля.

– Это не королева! – с живостью возразил Людовик XIII и, как бы испугавшись, что выразил этими словами слишком много, тотчас прибавил: – Впрочем, не все ли равно – королева или какая-нибудь другая особа! Имеет ли королева достаточно причин любить вас? Неужели вы хотите заставить меня самого стать доносчиком?

– Я не настаиваю более, – возразил Ришелье, который узнал уже, хотя ему и не сказали, имя нового своего врага при дворе. – Если это женщина, то я прощаю ей! Она повторила только свой урок… Да, я прощаю ей!

Ришелье говорил это с особенным каким-то выражением и интонацией, что привело короля в некоторое смятение.

– Ну, на сегодняшний день довольно говорить об этом, – король попытался привстать с кресла, – ваше прощение должно заключить наш союз.

– Государь, – сказал Ришелье с видом чрезвычайно спокойным, – не угодно ли вам взглянуть на некоторые прежние законы и уставы, которые я положил вам на стол? – И, видя, что король хочет скорее прекратить разговор, прибавил: – Нам нужно подумать о войне, ваше величество. Необходимо поставить вас в скором времени во главе северной армии, ибо одно ваше присутствие ускорит наш успех.

Король приободрился и стал слушать внимательнее.

– Итак, – продолжал министр, – необходимо устанавливать надлежащий порядок внутренних дел в государстве, пока время еще не ушло.

Людовик стал перелистывать кипу бумаг, положенную министром на стол, – различного рода приказы и законоположения. Король подписал все; наконец начал подписывать последний приказ – и вдруг остановился.

– Что это… закон о прелюбодеянии? Ведь вы уже показывали его…

– Да, государь, но только в то время, когда вы собирались ехать на охоту в Шантильи.

– Как, смерть?! – воскликнул король, дочитывая до конца бумагу. – Смерть за какую-нибудь глупую любовную связь, затеянную лишь только для забавы?! Уж не слишком ли это строго?

– Совет подтвердил здесь только узаконение вашего достославного предка Святого Людовика, а также законы, изданные во время царствования вашего августейшего родителя. Этим законам дано только новое значение в подтверждение их прежней действительности. Впрочем, – продолжал после некоторого молчания Ришелье с притворным спокойствием, видя, что король не решается подписать бумагу, – этот указ можно отложить и до другого времени. Он как-то нечаянно попал между бумагами, которые я принес для подписи вашему величеству; об этом нечего более и говорить. Проявив настойчивость, я, пожалуй, буду выглядеть как человек, желающий мстить…

– Мстить, – перебил король, – кому?

– Кому? – отвечал с важностью министр. – Тому, кто оклеветал меня перед вашим величеством. Этот закон, может быть, коснется его! Но зачем – не надо этого. Я простил этому человеку… и пусть мое прощение будет полным, совершенным!

– Но на кого же вы хотите указать? – воскликнул раздраженный король. – Говорите! Отвечайте мне! Я вам приказываю!

– Если вы так воспринимаете, государь, я скажу: та, на которую указали и как на моего врага, и как на неверную супругу, – графиня де Марильяк!

– Господин кардинал, вы злой человек – вы клевещете на вашего короля! – При этих словах Людовик XIII встал – он был сильно взволнован.

Сердце его билось, он сделал, шатаясь из стороны в сторону, несколько шагов по комнате и, чтобы тверже держаться на ногах, опирался при этом о стены и мебель. Ришелье спокойно следил за ним.

– Я готов поклясться, что вы… – промямлил король, останавливаясь и устремляя на кардинала изумленный взгляд, – тоже готовы поклясться, что моя дружба к графине Марильяк не имела в себе ничего плохого и порочного и тот, кто обошел бы это… вполне заслуживает смерти!

– Кто посмеет когда-нибудь думать, что в прелюбодеянии может быть замешано ваше королевское имя! – с живостью воскликнул Ришелье. – Если бы ваша дружба к графине Марильяк и превратилась далее в любовь, то она всегда нашла бы в своем сердце, чем вам сопротивляться! И к тому же, государь, ваша добродетель, ваша доброта…

– Что же… – перебил король.

– Не я обвиняю ее, – тут же подхватил Ришелье, – вы знаете, государь, ее почерк – прочтите вот это. – И подал королю письмо.

Людовик прочел следующее:

«Марильяк мне чужой, я никогда никого не любила и не люблю, кроме вас. Как же я тогда могла принадлежать другому, хотя бы это был даже сам король? Хотите ли, чтобы я поклялась вам в том, что говорю правду? Вам же лучше будет, если вы поверите моим словам. Скажите, что вы верите мне!

Ваша Луиза».

Король снова опустился в кресло, с которого только что встал. Его бледность и смущение увеличились; он принялся рыться в бумагах, разбросанных на столе, чтобы отыскать указ, которым повелевалась смертная казнь за прелюбодеяние. Когда он взял перо, рука его задрожала, но не от жалости, не от угрызений совести – от гнева и негодования.

Возвращая указ Ришелье, он сказал:

– Будет ли этот закон подходить под преступление графини или нет, во всяком случае, она не должна более оставаться при дворе. Пусть она возвратится… к своему мужу! К мужу, которого ненавидит!

Кардинал сумел воспользоваться гневом или, лучше сказать, горячностью короля. Спустя несколько дней де ла Саль, Тревиль, Тильяде, Гито, Фонтрайль и Сент-Ибаль были, как и Луиза де Марильяк, удалены от двора. Анна Австрийская снова имела причины досадовать на могущество кардинала, а Гастон Орлеанский возвратился в Блуа.

Глава XIII. Розыски

В то время, когда все это происходило в Лувре, Марильяк только и думал, как исполнить задуманный план похищения. Он решил во что бы то ни стало, несмотря на любое сопротивление, похитить Луизу, спасти ее честь, а может быть, и жизнь, избавить ее от любви короля и от мщения кардинала.

Ему оставалось только найти тех, кто достоин содействовать ему в этом законном похищении. Положиться на своих друзей при дворе значило бы испортить все дело; требовалось привлечь таких, кто вполне сочувствовал его делу, – людей скромных, верных, чтобы не быть им обязанным за услуги; это все равно что актеры, которые играют немую роль в комедии и не знают ни завязки, ни развязки ее.

Непременно нашел бы он помощников среди своих прежних товарищей, прожигающих дни и ночи в игорных домах, – эти за кучу золота готовы быть верными и преданными и согласиться на любой смелый поступок. Марильяк считал, однако, нужным испытать их и оценить их добрые качества. Тотчас отправился он во все таверны, игорные дома и благодаря деньгам скоро завербовал себе двоих помощников. Марильяк перестал уже быть игроком, но при посещении на этот раз одного из игорных домов снова почувствовал страсть к игре; сначала показывал играющим свое умение и искусство, а потом сел и за игорный стол. Тот вечер он закончил тем, что вернулся домой с пустым кошельком, пришлось играть взаймы, чтобы получить больше средств для похищения своей Луизы.

Дома он оказался в четыре часа утра; паж, ожидавший его не ложась спать, подал ему пакет с королевской печатью – принесли еще в полдень. Он взял дрожащей рукой пакет и стал переворачивать то на одну, то на другую сторону, дав себе слово сопротивляться воле монарха, если, чего пуще всего боялся, имеют намерение удалить его от Луизы. Наконец сломал печать, прочитал письмо и протер глаза, будто не верил самому себе; приказал Синьору зажечь все жирандоли, канделябры, свечи и при усиленном свете снова прочитал письмо, но уже вслух и с какой-то особенной остановкой почти на каждом слове, словно оно радовало…

Ну да, это приказ о ссылке – для него рай земной… Ссылка, на которую он не смел надеяться, – вместе с Луизой, в их прекрасное имение Аттичи, далеко от двора, далеко от короля… Наконец-то он впал в немилость! Так станет хоть теперь мужем той, которую собирался похитить, – ему нет надобности готовиться к похищению собственной жены.

Первая его мысль – тотчас бежать к Луизе… но прилично ли явиться к ней в такую позднюю пору? Прервать среди ночи ее сон и, может быть, испугать ее счастливым известием, – нет, это невозможно. Надо ждать утра; Марильяк не мог спать; чтобы как-нибудь скоротать время, посвятил целых пять часов своему туалету. Наконец настала желанная минута: Синьора он послал вперед – к графине – и через несколько минут услышал слова, за которые готов был заплатить своей кровью:

– Просим пожаловать, граф!

О, как сильно забилось его сердце, всегда спокойное и равнодушное – среди и опасностей, и удовольствий. Ноги его дрожали и подгибались, дыхание учащалось, он чувствовал себя не в силах произнести хоть бы слово… Однако быстро пришел в себя, снял плащ, скрывавший красивую его талию, и, разряженный в бархат и золото, надушенный, напомаженный, вошел в зал. Но, увы, увидел там вместо Луизы других особ и с удивлением и нерешительностью остановился посреди комнаты… Его встретила баронесса со своей компаньонкой, старой девой. «Что это значит, зачем они вышли встретить меня? Уж не случилось ли чего-нибудь?» – подумал граф.

– Неужели вы не знаете, граф, что Луиза де Марильяк неожиданно куда-то пропала? – начала баронесса. – Мы не видели ее со вчерашнего дня, с того самого часа, когда ей прислали тот жестокий королевский приказ о ссылке. Но мы заставим короля отменить его… ибо интриги и клевета – повод к его изданию! Не правда ли, граф, что и вы со своей стороны этого попросите? Что же, наконец, вы оба могли сделать такого, чтобы заслужить подобное наказание?! Ваших врагов надо изобличить во лжи… и они будут изобличены!

Не дожидаясь, пока баронесса де Сен-Сернен исчерпает свои сетования, Марильяк, вконец растревоженный столь ужасным для него известием, вышел из зала, оставил Лувр и через несколько минут был уже перед домом графини де Мор, своей сестры. Здесь он надеялся встретить Луизу; но та не являлась к графине…

Решив во что бы то ни стало ее отыскать, он отправился к мадемуазель де Шемеро. При имени графини де Шемеро смутилась, заволновалась, слезы показались у нее на глазах; совесть как будто укоряла ее за какой-то проступок. Отвечая Марильяку, она винила то кардинала, то себя, но в таких нелепых и запутанных выражениях, что он ушел от нее с полной уверенностью: де Шемеро, как и другие, не знает местопребывания Луизы.

Следующий его визит – к богатому скорняку, дяде своему, на улицу Сен-Дени; тот принял двоюродного племянника, графа Марильяка, но и тут надежды несчастного мужа не исполнились – не встретил свою Луизу.

Потратив несколько часов на бесполезные розыски, граф наконец устал, ожесточился, и страшная, ужасная мысль – старался поначалу не допускать ее, отбросить – овладела им с еще с большей силой и неуклонностью. Он отправится к Лесюёру – и горе художнику, если подозрения его истинны! «Однако, – говорил он себе, – неужели стану я с ним драться, когда его ослабевшая рука не в состоянии держать шпагу?! Смерть этого человека, который был моим другом, уже не спасет чести и имени Луизы. Напротив, это значит очернить ее навсегда: всякий постарается доискаться причины этой дуэли, этого убийства…»

И на несколько минут он задумался, ни на что не в силах решиться. Потом одна мысль блеснула в голове, и он как будто ей обрадовался. «Нет, этого не может быть, это невозможно! Луиза не может быть у Лесюёра, я не пойду отыскивать ее там!» Рассуждая таким образом, Марильяк, казалось, и не заметил, что он уже перед дверями квартиры художника; преодолев нерешительность, он вошел наконец к Лесюёру.

Уже наступил вечер; тускло горевшая свеча слабо освещала мастерскую. Марильяк заметил в полумраке, что кто-то шевелится; оглянувшись, увидел женщину… Сердце его сильно забилось, он сделал несколько шагов вперед… Она сидела согнувшись, как старуха, закутавшись в широкую мантилью и накинув на голову капюшон, покрывавший почти все лицо, и казалось, погружена была в глубокое раздумье и сильно опечалена. Граф, не думая, что делает, быстро подошел к ней, схватил за руку, потащил к свету – и скинул с ее головы капюшон… Длинные черные волосы упали из-под него и кудрями спустились на плечи… Жанна ла Брабансон… да, это Жанна, с распухшими от слез глазами… внезапно увидев перед собой незнакомца, она в страхе вырвалась из его рук, но тут же узнала Марильяка и пришла в себя, стала дышать свободнее.

– А, это вы, моя милая! – молвил граф и, несколько себя осадив, уже ласково продолжал: – Очень рад вас видеть! Никогда не был так рад встретиться с женщиной, как с вами вот сейчас…

Жанна не переставала со страхом на него смотреть, ничего, как видно, не понимая.

– Да вы успокойтесь, не пугайтесь… я вовсе не расположен сегодня шалить и заигрывать с девушкой, будь она хоть первая красавица в мире. Неужели вы еще сердитесь со времени нашего последнего свидания здесь, в этой мастерской, – помните, когда ваш почтенный старичок отец пришел так неожиданно защищать вас? Как и тогда, готов теперь опять просить у вас прощения; но прежде всего скажу вам, что пришел повидаться с Лесюёром… где он?

– Он… его нет здесь… – отвечала Жанна, пробормотав еще, перед тем как дать ответ, несколько несвязных, вовсе непонятных слов.

– Как, неужели он уже так хорошо себя чувствует, что может выходить? Я его подожду, чтобы поделиться с ним искренней моей радостью по поводу его выздоровления.

– Вы хотите его ждать?! – вскричала Жанна с некоторым беспокойством. – Вам нельзя его ждать, вам надо отсюда уйти… и я запру его комнату!

– Это для чего? – Марильяк снова встревожился. – Разве он не придет домой?

– Нет… Разве я вам не говорила? Он в деревне… на чистом воздухе… переселился туда на некоторое время… чтобы совершенно поправиться… так доктор ему посоветовал.

– «Доктор»? – повторил Марильяк, удивленный таким странным совпадением: отъезд Луизы – то же у Лесюёра…

Снова приблизился к Жанне – страх и смятение ее усиливались – и спросил грозно, повелительно:

– Где же он, отвечайте?!

– Говорю вам – в деревне.

– В какой деревне?

– Я не знаю…

– Ну нет, вы знаете! – Схватил ее за руки и со злостью сжал их, устремив на нее суровый взор. – Знаете, это неправда! Где он? Уехал один или с кем-нибудь? Когда уехал? Где находится эта деревня?

При каждом вопросе, задаваемом так упорно и как будто с угрозой, Жанна вздрагивала… и молчала. А Марильяк все сильнее сжимал ее слабые, почти голые руки…

– Ничего я вам не скажу! – выговорила она наконец, вскрикнув от боли.

Марильяку стало стыдно – хватит, в самом деле, мучить и терзать девушку, нельзя же так грубо! Выругал себя за зверство и стал ее умолять: где Лесюёр? Если скажет это, он щедро ее наградит! Но ни просьбы, ни обещания графа на Жанну не подействовали. Тогда он ожесточился и снова стал прибегать к угрозам. Потеряв терпение, Жанна смело подошла к нему и протянула обе раскрасневшиеся руки.

– Ломайте их, если вам хочется! Ни золотом и деньгами, ни просьбами и насилием вы не вытянете из меня ни слова о Лесюёре – ничего я вам про него не скажу! Довольно он страдал из-за вас, кто знает, что вы теперь против него замышляете?! Оставьте меня в покое, поняли? Все бесполезно!

Марильяку, сильно встревоженному, и еще более – после таких слов Жанны, оставалось только удалиться – он не сомневался более в своем несчастье. Чтобы хоть немного развеяться и успокоить волнение в сердце, принялся без всякой надобности бродить по улицам Парижа. Но свиданием с Жанной не кончились в этот день приключения графа. Проходя мимо ресторана Пюивера, близ заставы Сент-Оноре, он услышал среди криков и хохота, раздававшихся с первого этажа великолепно освещенного дома, что произносят его имя; остановился, прислушался…

В ресторане, за большим столом, уставленным винными бутылками – одни уже выпиты, к другим только приступают, – сидели, с раскрасневшимися лицами, блестящими глазами, Вуатюр, де Риё, д’Еспенан, ла Ферте, Монгла, Сен-Марс и многие другие представители хороших фамилий, любившие часто посещать подобные дома. Собравшись на веселый ужин, они, как говорится, кто во что горазд рассуждали о новых интригах при дворе, о Нойонском заговоре, восстании кардинала из мертвых и о других, более новых событиях. Многие изъявляли желание ехать в Геден и присоединиться к армии генерала ла Мейельере. Тосты произносились один за другим, застолье, участники которого разгорячались все более вином, сопровождалось неистовым весельем. Вскоре разговор зашел и о придворных дамах: каждая была тут пересужена-переряжена; разумеется, графиню де Марильяк не забыли – говорили о ее удалении от двора, доискивались причин.

– Каким образом графиня скрывалась до сих пор от бдительного ока кардинала? – спросил один из пирующих.

– Тут ведь нет ничего удивительного, – ответил де Риё, – она была вхожа в спальню короля!

Некоторые из собеседников стали вступаться за графиню. Взбешенный возражениями насчет нравственности Луизы де Марильяк, молодой маркиз, все более возвышая голос, повторял свой ответ, прибавляя множество едких слов и ударяя по столу так, что все стоявшее на нем чуть не валилось на пол, – де Риё был пьян, как и многие другие. Вуатюр, выйдя на время к буфету распорядиться подачей десерта, возвращался к пирующим с веселым видом, сообщая им о приходе нового веселого товарища.

При виде Марильяка, шедшего позади Вуатюра, все общество приветствовало его громкими, радостными восклицаниями и криками «ура!»; поспешно вставали с мест, бежали ему навстречу, ободряя и утешая в том, что королевское благорасположение к нему прекратилось. В знак уважения к нему и особенной чести ему даже бросили плащ, в то время как он входил в комнату. Со всех сторон ему кричали: